…По ночам нарушаю запрещение и слушаю передачи Москвы. Нахожу нужную волну, уменьшаю звук, приникаю ухом к приемнику, впитываю в себя сводки Совинформбюро, обзоры «Правды», «Красной звезды». Хочется верить, что в отличие от имперского вещания, которое замалчивает или приукрашивает события на фронтах, советское радио объективно…
…Участилось число самострелов — ранение в правую руку, что позволяет с передовой попасть в спасительное тепло госпиталя. Вскоре командование раскусило причину странных ранений и уклоняющихся подобным способом от службы, чтобы стало неповадно другим, расстреливают…
…Четырехмоторный «Фокке-Вульф» так перегрузили ранеными, что при взлете самолет задрал нос, рухнул на аэродроме с оглушительным грохотом, взорвался…
…Штат моего управления и полиции пополнился перебежчиками, в первую очередь обиженными советской властью крымскими татарами, вначале их использовали в качестве грубой рабочей силы, затем доверили оружие. Пришло пополнение из числа донских, терских, уральских казаков, эмигрантов, кто в свое время сражался в армиях Деникина, Краснова, Врангеля, Юденича, барона Унгерна…
…Сознаю, что поступаю крайне опрометчиво, делая записи — попади они на глаза к начальству, и мне за откровения, критику не поздоровится, не сносить головы. Тем не менее продолжаю записывать мысли, наблюдения, размышления, давать оценку событиям, людям. После окончания войны рукопись пригодится для создания повести или романа о пережитом. Да, в мечтах вижу себя писателем, автором пользующихся неизменным успехом у читателей книг, которые не залеживаются в магазинах, не пылятся на полках библиотек, раскупаются с боем, изучаются в школах на уроках литературы как классика…
…Поинтересовался у Адама (прилагаю усилия для завоевания у него авторитета), как отметил юбилей. «Чей?» — спросил полковник. «Рейхсминистра люфтваффе, рейхсмаршала Германа Вильгельма Геринга». Адъютант командующего крякнул: «Спасибо, что напомнили. Из-за массы свалившихся дел из памяти вылетело пятидесятилетие нашего толстяка. Пошлем радиограмму с пожеланиями побед его авиации, счастья в семье, крепкого здоровья. Он собирался навестить нас, но фюрер категорически запретил лететь в Сталинград, подвергать себя опасности — самолет могут сбить, рейх лишится нациста номер два…»
39
Дьякова постоянно, даже по ночам, не позволяя уснуть, мучили вопросы: «Как выйти невредимым из ожидающей всю армию мясорубки? Как не попасть в руки чекистов, контрразведчиков? По какой причине Паулюс со своим штабом наплевал на безопасность и переехал в самый центр города, поселился буквально в сотне метрах от Волги, где на кромке берега укрепился противник, которого никак не можем сбросить в реку»? Решил продемонстрировать бесстрашие, своим примером убедить, что не стоит опасаться разгрома. Но кольцо окружения не-удержимо сжимается, попытки прорвать его извне или изнутри завершаются неудачами. С каждым часом увеличивается число погибших от пуль, дистрофии, мороза, появляются новые кресты на могилах… Сколько еще продлится кошмар?
Вдали от передовой Дьяков не опасался схватить пулю или оказаться подкошенным осколком, не испытывал мороз в хорошо отапливаемой казарме-общежитии, запас продуктов позволял не иметь понятия о чувстве голода, не класть, как говорится, зубы на полку.
Со второй половины января, когда командованию армией стало не до деятельности бургомистра и его управления, перестал проводить совещания, не требовал от сотрудников отчетов, не диктовал, не подписывал приказы, постановления, директивы, не ругал подчиненных за отсутствие инициативы, невыполнение поручений, откровенную бездеятельность. Радовало лишь, что начальство перестало вызывать на ковер, где мог получить взбучку, выговор.
Дьякова охватили прежде неведомые апатия, безразличие. Часами безучастно сидел в кабинете за столом или лежал на диване. Смотрел перед собой в одну точку. Не реагировал на зуммеры полевого телефона, хотя на другом конце провода могли быть Адам, звонивший из Германии Мюффке или сам Паулюс. Заглядывающие в кабинет сотрудники считали, что бургомистр дремлет с открытыми глазами, и не догадывались, что начальника мучают неразрешимые вопросы: что предпринять при наступлении советских войск, как спастись от пленения, главное, как сохранить жизнь?
«Ураганный обстрел наших позиций становится все интенсивнее, но несмотря ни на что 6-я при нехватке боеприпасов, техники продолжает сопротивляться. Сколько дней еще выстоим? Как скоро сузится кольцо окружения? Уже никто в армии не верит в обещанную Берлином помощь. Судя по всему, спустя неделю, от силы две брошенная на произвол судьбы Гитлером и верховным командованием 6-я прекратит свое существование?[167] Что тогда станет со мной? Как беглого зека, добровольно служившего немцам, наверняка поставят к стенке или, что более вероятно, вздернут на виселице».
Когда большинство сотрудников прекратили являться на службу, понял, что пришла пора и самому спасать собственную шкуру, что каждый проведенный в Сталинграде день, даже час могут оказаться для него последними.
«Смертельно опасно сидеть с опущенным руками, как говорится, ждать у моря погоды, обманывать себя, что беда, чье имя плен, обойдет стороной. Подчиненные, как убегающие с тонущего судна корабельные крысы, опередили меня, попрятались в норах или покинули город, последую и я их примеру».
Не стал затягивать выполнение решения.
«Сейчас никому нет дела до бургомистра, никто не станет его искать».
Знал, где на фронте образовалась брешь, и глубокой ночью при непроглядном мраке покинул Сталинград. Обходил дороги, подгоняемый метелью шел по полям, сквозь редкие перелески, проваливался в воронки, застревал в сугробах. Молил Бога помочь не наступить на мину и к утру, выбившись из сил, добрался до небольшого хутора в глубинке Калачевского района. Отыскал нужный дом-пятистенок. Поднялся на обледенелое крыльцо, постучал в дверь. Когда на пороге выросла хозяйка, глухо произнес:
— Здравствуй, Клава. Надеюсь, не прогонишь незваного гостя.
40
Молодая казачка в платке из козьего пуха всмотрелась в стоящего перед ней. Узнала главного в Сталинграде полицейского, охнула, отступила, и Дьяков шагнул в дом, плотно закрыл за собой обитую изнутри клеенкой дверь.
— Здравствуй, Клавдия, — повторил Дьяков. — Позволишь у тебя отогреться? Промерз до костей, не чувствую ни рук ни ног. Напоишь чайком? Лучше с укрепляющим здоровье целебным чебрецом.
Клавдия смотрела на Дьякова широко распахнутыми глазами. Лишь когда бывший полицмейстер снял тулуп, стянул высокие до колен унты, несмело произнесла:
— Заходьте.
Дьяков улыбнулся.
— Я вроде уже зашел.
С Клавы сполз на пол платок, расплетенная на ночь коса накрыла покатые плечи.
— За время нашего расставания заметно похорошела, — польстил Дьяков.
Клава зарделась:
— Скажете тоже!
— Чистая правда. Так примешь на постой?
На вопрос казачка ответила вопросом:
— Остались без крыши над головой?
— Вся армия лишилась крова и с нею свободы.
— Ждала, чтоб немчуре дали пинка под зад, и дождалась. И в старые времена приходящие к нам вороги оказывались убитыми или плененными. Отчего немцев ничему не научило прошлое?
Дьяков с интересом, точно увидел впервые, всмотрелся в казачку.
«Смелая. За словом в карман не лезет. Говорит, как заправский агитатор. С ее темпераментом и язычком на митингах выступать. При знакомстве была сильно напугана, дрожала как банный лист, слова не вытянуть».
Решил умерить казачке пыл.
— Советская власть лишила твоих сородичей всего нажитого и свободы, угрозами сгоняла в колхозы, запретила верить в Бога, домовитых с семьями ссылала в тайгу, служивших прежде в белых армиях расстреливала, твоего муженька послала под пули.
— Он добровольно ушел Родину защищать, силой не тащили, — поправила Клава.
Дьяков не стал переубеждать, властно взял за плечи, притянул к себе, и женщина затрепетала в сильных мужских руках.
Они проснулись одновременно, когда в окна заглянул поздний рассвет.
Дьяков сладко потянулся, губы собрались в блаженную улыбку. Безвозвратно пропало все, что волновало, пугало, лишало сна, спокойствия. Не оборачиваясь к лежащей рядом, спросил:
— Как жилось после возвращения из города?
— Как всем, — ответила казачка.
— А точнее?
— Не жили, а выживали.
— Снова трудилась в восстановленном немцами колхозе, доила ко-ров, выхаживала телят?
— Некого стало доить и выхаживать — опустели стойла, вражины угнали весь скот, как колхозный, так и личный, не погнушались курями и гусями. Не оставили на подворьях и ни одного порося. Из живности не тронули только собак и кошек.
— Голодала?
— Зубы на полку не клала. Приберегла кой-чего на черный день.
— Немцы выгоняли рыть окопы?
— Румыны у нас стояли, еще итальяшки.
— Приставали?
— Не без того. Стоило пойти за водой иль отправиться на реку белье полоскать, ходу не давали. Отбивалась, как и чем могла, хуторян на помощь звала.
— Бомбили вас?
— Уберегли Бог и ангелы небесные.
Вопросы у Дьякова иссякли, настала очередь спрашивать Клавдии.
— К нам надолго?
Дьяков ушел от прямого ответа.
— Погощу, если не прогонишь.
Не признался, что ему нет резона задерживаться в хуторе, дождется, когда военные действия утихнут, и уедет туда, где его никто не знает.
«В городе и районах намозолил всем глаза — каждой собаке известен. Не стоит Клаве узнавать, что я у нее временный гость, пусть считает, что ее одиночеству пришел конец».
Успокоил, что не будет нахлебником:
— Станем питаться самым лучшим, что есть на рынке.
— Это как?
— За советские червонцы и ювелирные побрякушки высокой пробы, которые ценятся во все времена, приобретешь все что угодно. На первый раз продашь или сменяешь лишь пару сережек и обручальное кольцо, чтобы решили, будто с себя сняла, в следующее посещение рынка понесешь кулон и часики.