<…>
Солженицын приносил пьесу «Свеча на ветру». Мне не понравилась – абстрактная умственность, хотя есть диалоги острые. Трифоныч, как я и ожидал, совсем ею разочарован. «Печатать нельзя, но если бы можно было, я, автор предисловия к И.Д.[78], написал бы тут послесловие – о заблуждениях таланта». Я говорил, при обсуждении, что эта пьеса составила бы честь Артуру Миллеру и любой другой подобной западной величине. Для Солженицына же – это не достижение. Но его, правда, жаль. Вчера Медведев[79] рассказал, что делают в Обнинске, чтобы не дать ему туда переехать. Жена его[80] проходила по конкурсу, но теперь 7 человек за нее голосовавших, в том числе сам Медведев, выведены из ученого совета.
С-на видел похудевшим, бледным, в длинном – почти до пят – плаще. Невыразимо жаль его – и не знаешь, как подойти со словом участия, тем более, что неизбежен разговор о пьесе, а пьеса… Язык не повернется похвалить искренно.
27. Х.1965
Сегодня отвез после поправок в Гослит[81] статью о Булгакове – и имел беседу с Борисовой, которая редактирует книгу. Она благожелательна, но с обычным редакторским зудом, повелевающим править рукопись во что бы то ни стало.
От Борисовой поехал на собрание в Союз. Тяжелое вынес впечатление. Главный «бунтовщик» Свирский требовал слова на «две запретные темы».
Демичев говорил, округло поводя руками в белых манжетах, старался понравиться писателям – от заискивающего, «обаятельного» смешка до искусного перманента. О Солж., Залыгине говорил двусмысленно. «Надо писать на главную тему, чтобы меньше было в литературе двориков и домиков…» <…>
2. ХII.1965
Позвонил и зашел в ред. Солженицын. Жаловался мне и Дементьеву на А.Т., что тот-де не помогает ему ни в чем: рассказы отверг, рукопись взять отказался, с квартирой не помог… Теперь он вынужден действовать сам – ходил к Алексееву просить квартиру, хотел напечатать рассказ о Куликовской битве вне «Нов. мира» – в «Огоньке» или «Лит. России». Зря он обижается, конечно, на замученного Трифоныча, хотя и понятно – сам затравлен до предела, мечется, ищет выхода. Он очень изменился, похудел, посуровел – тяжко смотреть.
Я говорил ему о том, что надо было бы посоветоваться, прежде чем давать статью против В.В. Виноградова в «Лит. газ». Он не возражал, но оправдывался тем, что после разрешения Демичева печатать – написал статью за одну ночь.
Дал читать три рассказа – о Кулик. поле, «Кисть руки» и еще один этюдик – женщина рвет газету со стены.
По моему совету Дементьев решил попробовать предложить рассказ в «Правду».
3. ХII.1965
Ал. Трифоныч сердитый. Я его уговорил все же напечатать несколько стихотворений Фонякова, из тех, что прислал мне Залыгин.
Пришел Солж., рассказ его отвергли в «Правде» с бредовой формулировкой – «рассказ очень хорош, но у нас нельзя печатать, т. к. можно испортить отношения с Монголией».
Ал. Трифоныч страшно побранился с Солж. Тот крикнул ему: «Со мной так надзиратели не разговаривали!» Но потом оба утихли. Я старался успокоить Солж., сказал, что попробую пристроить рассказ в «Известиях». <…>[82]
30. IV.1966
С утра Трифоныч позвонил из Союза писателей по вертушке и через два часа был принят с Дементьевым у Демичева. Прием продолжался 2 ½ часа – а мы, как всегда, ждали в редакции в некотором нервном напряжении. Потом они позвонили, назначили встречу в Столешниковом и зашли в «Будапешт».
Трифоныч в растерянности. Час их учили жить, Демичев явно думал, что они с другим вопросом. И только в середине беседы удалось навести речь на Кардина. Вручили ему верстку. Запугивал и увещевал. Говорил, что едва ли не один защищает журнал, что надо одуматься. Но информирован он очень плохо и тенденциозно, и Твардовский без труда отвел многие наветы. И все-таки разговор односторонний. О Солженицыне – очень плохо, и о какой-то его пьесе, которой мы не читали. Призывал присмотреться к сотрудникам и т. п.
Говорил, что не надо обольщаться тем, что пишут за рубежом, что это происки врагов и т. п.
«Не на чистом масле…» – как говорил Маршак.
<…>
13. V.1966
Заходил Солженицын. Весел, бодр, говорил, что чувствует себя отлично, а настроение – по-разному. Закончил 1-ю часть «Ракового корпуса» и хочет принести читать в редакцию – к концу месяца. «Мое положение – самое хорошее, нечто вроде экстерриториальности. Как Тарле в свое время объявили буржуазным историком и больше не трогали». Но рядом с этим – и горечь, сказал, что его роман и пьесы распространяют для чтения и возбуждения ненависти. «Пьесы, попавшие туда случайно, я писал еще в лагере, в озлобленном настроении, после XX съезда многое переменилось. Я никогда не стал бы их печатать, а тут используют их, чтобы доказать мои якобы антипатриотические настроения».
О Твардовском сказал он не очень хорошо, якобы он заметил с ним различие взглядов, что тот будто бы говорил с ним, как всегда говорят редакторы. Это было тяжело мне слушать. Я пытался объяснить ему положение и позицию А.Т., насколько мог, хотел прогнать у него недобрые чувства. Сказал, что он зря писал письмо с обидами по поводу одного слова в «Захаре-Калите» – так придирчиво, никчемно это выглядело, и всех обидело, конечно. Он немного смутился. Я уговаривал его съездить к Александру Трифоновичу, который ревнив, как женщина, – и разрешить недоразумение с ним. <… >
23. V.1966
А.Т. прочел статью и выразил полное одобрение. Надо заканчивать и печатать.
Говорил о «странной непотопляемости» нашего суденышка, борта которого в пробоинах, но оно не хочет тонуть, хотя, казалось бы, подбить его так просто. Он получил хорошее, теплое письмо от Солженицына, – и этим рад тоже. Солженицын присылает «Раковый корпус». <…>
30. V.1966
А.Т. прочитал Солженицына и говорил, жмуря глаза от удовольствия: «Ну, что сказать… Это писатель…»
«А как быть? Он у нас совершенно табуированный? Между тем я уверен, что эта книга, будь она всеми прочитана, принесла бы большую пользу. Сейчас в мире три темы, интересующие всех: термоядерная бомба, фашизм и рак. Но не собственно болезнь его интересует, а как открывается человек».
Восхищался изображением ответработника местного масштаба, которому нужна спецпалата и который очень любит народ, но презирает «население».
Кому объяснить, что это преступно, такое обращение с писателем, подобным Солженицыну? Кто ответит за это? Во всяком случае, если все сойдутся со мной, надо будет действовать». <…>
3. VI.1966
Трифоныч рассуждал: «Как у нас любят покойников. Каждый жалкенький рассказ Платонова сейчас подбирают и печатают – «Лит. Россия» или «Неделя», – а прежде он с голоду помирал, не печатали, не признавали, гнали. Ахматову оскорбляли, как могли, оскорбляли как женщину, называли блудницей, а теперь – иначе, чем Анна Андреевна, ее и не поминают – «выдающийся русский поэт». А Марк Щеглов? Сейчас все его дневники, письма пошли в ход, а будь он жив – наверняка несладко бы ему пришлось. Ведь он бы еще что-нибудь написал».
Кончил «Раковый корпус» Солженицына. Какие бы ни были малые его недостатки, можно лишь удивляться этому писателю – разнообразию его характеров, точности и глубине описаний, серьезности смысла.
18. VI.1966
Хоть и не с руки было – поехал в Москву на обсуждение повести Солженицына. Собрались in corpore, Твардовский просил устроить чай из самовара.
Кисло выступили Закс, Кондратович, сдержанно Дементьев. Я говорил, кажется, горячо и волновался – вообще после вчерашнего никак не могу прийти в себя – и счет смерти, о котором писал Солженицын, для меня стал особенно близок и прост.
Очень хорошо, интересно говорил А.Т. – рассуждал бескорыстно: «Мы не можем вам обещать, что это будет напечатано, потому все эти разговоры ведутся как бы на том свете».
О литературе, как оружии классовой борьбы: «Когда орудие узнало, что оно орудие, – конечно, оно не стреляет».
Трифоныч очень хвалил повесть, но порой, говорил он, чувствуешь резь – нет, так быть не может. О Русанове: «Бандиты не говорят между собою, собравшись: «Вот что, бандиты, наконец-то мы собрались и давайте делать свое бандитское дело». Нет, есть целая система своих, вполне благопристойных, фраз, выражений и т. п. Русанов не может, получив отпор, требовать снова газету в палату. И не может все время оставаться тем же, каким пришел. Что-то должно у него внутри начать шевелиться.
(Ср. с Иваном Ильичом[83].)
Солженицын, как всегда, слушал всех внимательно, молча, расписывая замечания на 2-х бумажках. Потертый учительский черный портфель с двумя замками, обращение, несколько неловкое, «друзья мои», учит, тон – все это от его педагогической практики – другой аудитории он и не знает. Кое-где он наскакивал, как боевой петух, но все же сказал, что чувствует себя среди друзей и потому хочет объясниться. Благодарил Твардовского за «художнические замечания». О своей концепции сказал, отвечая Дементьеву, что и дальше не собирается делать ее более ясной. Он старается показать логику жизни разных людей, возникающие перед ними проблемы. «Иногда я сам решил бы их легко, иногда же они и для меня остаются непростыми и не столь ясными».
О Русанове говорил с особым запалом, решив, что редакция покушается на самую суть образа.
«Они остались безнаказанными. Пришло время хотя бы нравственным, литературным способом рассчитаться с этой породой людей». «Но я старался писать Русанова с симпатией», – сказал он и сам засмеялся, так это выглядело странно. Но его мысль понятна: он хотел бы писать изнутри.
«Я считаю, что Яго – неудача Шекспира. Яго делает зло из зла. Между тем зло ради зла не делает никогда и никто. Зло делают, оправдывая свою систему жизни, свои удобства, свои взгляды».