Его диктаторство в своем кружке – смотрит на часы, дает поручения – рассылает всех по своим делам. Может ни за что обидеть человека – «выполнили то, что я просил? Остальное мне неинтересно». При такой великости – и такая малость. <…>
Попутное
Вот текст Открытого письма Солженицына от 12 ноября 1969 года Секретариату Союза писателей РСФСР:
«Бесстыдно попирая свой собственный устав, вы исключили меня заочно, пожарным порядком, даже не послав мне вызывной телеграммы, даже не дав нужных четырех часов – добраться из Рязани и присутствовать. Вы откровенно показали, что решение предшествовало «обсуждению». Опасались ли вы, что придется выделить мне десять минут на ответ? Я вынужден заменить их этим письмом.
Протрите циферблаты! – ваши часы отстали от века. Откиньте дорогие тяжелые занавеси! – вы даже не подозреваете, что на дворе уже рассветает. Это – не то глухое, мрачное, безысходное время, когда вот так же угодливо исключали Ахматову. И даже не то робкое, зябкое, когда с завываниями исключали Пастернака. Вам мало того позора? Вы хотите его сгустить? Но близок час: каждый из вас будет искать, как выскрести свою подпись под сегодняшней резолюцией.
Слепые поводыри слепых! Вы даже не замечаете, что бредете в сторону, противоположную той, которую объявили. В эту кризисную пору нашему тяжело больному обществу вы неспособны предложить ничего конструктивного, ничего доброго, а только свою ненависть-бдительность, а только «держать и не пущать»!
Расползаются ваши дебелые статьи, вяло шевелится ваше безмыслие, – а аргументов нет, есть только голосование и администрация. Оттого-то на знаменитое письмо Лидии Чуковской, гордость русской публицистики, не осмелился ответить ни Шолохов, ни все вы, вместе взятые. А готовятся на нее административные клещи: как посмела она допустить, что неизданную книгу ее читают? Раз инстанции решили тебя не печатать – задавись, удушись, не существуй! никому не давать читать!
Подгоняют под исключение и Льва Копелева – фронтовика, уже отсидевшего десять лет безвинно, – теперь же виновного в том, что заступается за гонимых, что разгласил священный тайный разговор с влиятельным лицом, нарушил тайну кабинета. А зачем ведете вы такие разговоры, которые надо скрывать от народа? А не нам ли было пятьдесят лет назад обещано, что никогда не будет больше тайной дипломатии, тайных переговоров, тайных непонятных назначений и перемещений, что массы будут обо всем знать и судить открыто!
«Враги услышат» – вот ваша отговорка, вечные и постоянные «враги» – удобная основа ваших должностей и вашего существования. Как будто не было врагов, когда обещалась немедленная открытость. Да что бы вы делали без «врагов»? Да вы б и жить уже не могли без «врагов», вашей бесплодной атмосферой стала ненависть, ненависть, не уступающая расовой. Но так теряется ощущение цельного и единого человечества – и ускоряется его гибель. Да растопись завтра только льды одной Антарктики – и все мы превратимся в тонущее человечество – и кому вы тогда будете тыкать в нос «классовую» борьбу»? Уж не говорю – когда остатки двуногих будут бродить по радиоактивной Земле и умирать.
Все-таки вспомнить пора, что первое, кому мы принадлежим, – это человечество. А человечество отделилось от животного мира мыслью и речью. И они естественно должны быть свободными. А если их сковать, – мы возвращаемся в животных.
Гласность, честная и полная гласность – вот первое условие здоровья всякого общества, и нашего тоже. И кто не хочет нашей стране гласности, – тот равнодушен к отечеству, тот думает лишь о своей корысти. Кто не хочет отечеству гласности, – тот не хочет очистить его от болезней, а загнать их внутрь, чтоб они гнили там».
«Слово пробивает себе дорогу. Сборник статей и документов об А.И. Солженицыне. 1962–1974».
Составили Владимир Глоцер и Елена Чуковская. Изд-во «Русский путь». М. 1998..
21. XI.69
Заходил Кузькин-Можаев. «Обнажил пупок Ис[аи[ч». Подтвердил, что его подталкивают Штейн и К0. Мож[аев] думает, что толчком к исключ[ению] С[олженицы]на были слухи о завещ[ании] Чук[овско]го. Люшу[111] вызывали в некое учрежд[ение] по наследным правам, где четверо мужчин допытывались, кому именно велел помогать Чук[овский]. Она сказала, что это семейн[ые] тайны, деньги оставлены ей, а она уж знает, кого он имел в виду.
Продолжают вызывать заступников С[олженицы]на. Бакланова – в отдел, Булата – в райком. Говорят при этом, что остальные уже признали свою ошибку. Стращают письмом С[олженицы[на, но не выпускают его из папки, только говорят о нем, как о дьявольским писании, на кот[оро]е православным и смотреть грешно. <.. >
23. XI.69
На «перевозочном средстве» (Н. Ильиной) ездили в Пахру. Первый денек подморозило, иней и солнце, а то все слякоть была.
Ходили с А[лександром] Т[рифоновичем] и Дем[ентьевым] по осеннему леску. Тр[ифоныч] вчера гов[орил] с В[оронковы]м. «Не отпирайтесь, вы мне звонили». – «Да, я хотел познакомить вас с неким докум[ен]том». – «Каким? Не открыт[ым] ли письмом?» – «Да». – «К несчастью, я его знаю». – «Почему же к несчастью?» – «Потому что, хотя я не могу изменить своего отнош[ения] к написанному С[олженицыны]м, это письмо я решит[ельно] отвергаю». Не знаю, что еще наговорил Тр[ифоныч], но Bop[онков] радостно подхватил, что письмо «анти» и т. п., что он рад парт[ийной] позиции Тр[ифоныча]. А Тр[ифоныча] все это мучит.
24. XI.69
Без перемен. Говорил с Е[леной] С[ергеевной]. Она считает, что у Ис[аича] посл[еднее] время – mania grandiosa[112]. Беда в том, что думает об одном себе. А может случиться, что он-то выживет, а Тр[ифоныч] – погибнет. Вот где ужас.
25. XI.69
Принесли письмо от С[олженицына] – А[лександру] Т[рифоновичу]. Ис[аич] болел гриппом, теперь, говорят, нигде не показывается. Письмо Миша открыл (посланный так и передал, что мне или ему). Когда я пришел и Алеша уже прочитал и впал в транс: новое ужасное письмо. Прочел и я. Письмо показалось мне искренней попыткой объясниться. Ис[аич] пишет, что он ч[елове]к другой эпохи, человек лагеря и на многое смотрит иначе. Повторяет, что должен ответить ударом на удар. Гов[орит], что когда был в ред[акции], текста у него еще не было, а потом инстинкт ему-де подсказал, и письмо складыв[алось] 11-го. Гов[орит], что помочь ему нельзя, что он решенный ч[елове]к, что за ним из ред[акции] увязались двое, и это твердо, т[ак] что едва от них отделался и т. п. Письмо ч[елове]ка загнанного, затравленного, но и уверенного в своем до фанатизма. Он гов[орит], что Тр[ифоныч] ему бы отсоветовал бы пускать по рукам и «Корпус» и «Круг» – а верно ли это? В свою непогрешимость он верит, и сам несчастный, слепой – рассуждает о счастье освобождения, возможности сказать все – не чувствуя, что он уже под копытами коня. Словом, письмо-разрыв, письмо-объяснение и письмо-прощание. Его дружеский, сердечный характер только резче обозначает несогласие в существе. Сейчас он готов идти до конца, не ведая, какие еще предстоят муки.
К вечеру стало известно о статье, кот[орая] появится завтра в «Л[итературной] г[азете]».
26. XI.69
Статья в «Л[итературной] г[азете]». Уже пр[оизведени]я С[олженицы]на названы антисоветскими, уже не стесняясь, ему говорят, что он пытается «выдать себя за жертву несправедливости». В эти как раз дни 7 лет назад был его триумф. Его загоняли в угол планомерно и постепенно. А он, огрызаясь и отбиваясь, становился все озлобленнее и высокомернее. Главное в статье – приглашение уехать за границу. Бул[гако]в просил об этом как о милости, С[олженицы[ну этим же грозят. Что это – провок[ационный] ход – или в самом деле попытка отделаться от него? Все обратили внимание, что в статье даже с фактич[еской] стороны – вранье громоздится на вранье. Письмо отправлено 12-го, а газета пишет 14-го, чтобы эффектнее сопоставить с появлением письма в «Нью-Йорк таймс» – 15-го. Ну, да что уж там… Дело ясное. «Луб[янские] пассажи», – как гов[орит] Ира Дементьева[113].
Ал[еша] занемог. Мы с М[ишей] отправились в Пахру. А[лександр] Т[рифонович] не пьет уже, но с утра лежит в постели, ослабевший, ничего не ест, без сил совсем. Вышел к нам – вялый, печальный. Вчера В[оронков] прислал с курьером под вечер газету и письмо, просил дать письм[енный] ответ в любой форме. Тр[ифоныч] выходил из дому, встретил посланца в саду – и что говорил, непонятно. Письмо же В[оронкова] следующее (написано от руки, на конверте – «только лично» и с просьбой порвать) – приведены слова, кот[орые] В[оронков] записал сразу после разг[овора] по телеф[ону] с А[лександром] Т[рифоновичем], слова такие примерно: «Это вопрос политич[еский] и тут не может быть двух мнений. Не меняя оценки С[олженицы[на как писат[еля], я решит[ель]но отвергаю его позицию, направл[енную] против партии, гос[ударст]ва и моей лично». Далее В[оронков] спрашивает, верно ли он записал эти слова, и просит их письменно подтвердить. «Мы гордимся Вами, Вашей принципиальностью…» – и что-то еще в этом роде. Сообщает, что Фед[ин], Леонов, Марков, Полевой и др[угие] члены Секр[етариата] уже решит[ельно] осудили письмо С[олженицы]на – теперь-де нужно закрепить свое отношение в письм[енной] форме.
Тр[ифоныч] растерян, а слабость физич[еская] не дает ему собраться и сообразить, как себя вести. Первый его вопрос, когда он прочел п[исьмо] С[олженицы]на, был: «Надо ли его посылать В[оронко]ву?» Сумятица в мозгу страшная – и обида на С[олженицы]на, и досада, что все валится, и смутное сознание, что ловцы душ наготове. Я его умолял только не спешить, не делать ложного шага. То, что журн[ал] погибает – неделей раньше, неделей позже, – это ясно. Но надо избежать срама, кот[орый] перечеркнет все, что сделано. Тут нужна железная выдержка. Его не спрашив[али], когда исключали С[олженицы]на, а теперь им нужна подпись под его осуждением. Было бы ужасно, если бы он запутался в этой воронк[овской] сети. Ведь видно, видно невооруж[енным] глазом, как они ее на него набрасывают. И ведь все равно его погубят, выкрутят руки и Тр[ифонычу] и нам всем, только прежде еще хотят осрамить и обесславить. Сидели долго за столом, говорили, пили чай. Тр[ифоныч] больше молчал, обхватив голову руками. Я хотел, чтобы он посмотрел на дело шире, с какой-то дистанции и напомнил раскол «Совр[еменника]» с Толстым, Турген[евым]. Кто прав, кто виноват? Со временем становится ясно, что дело сложнее, чем казалось в ту пору. И оставаясь на стороне Щедр[ина], я признаю в чем-то и правоту Дост[оевско]го, кот[орый] спорил с ним. Но ведь здесь к тому же примешан Вор[онко]в и то, что за ним стоит.