навели меня на новый путь: оказалось надо освоить новое ремесло, самому научиться делать заначки» (19).
Такова одна из версий первого года пребывания А. И. Солженицына в ссылке.
Оставляя на совести автора историю с бутылкой из-под шампанского, в которой он якобы умудрился поместить все свое литературное наследство (то ли 12, то ли 18 тысяч строк), нельзя не выразить удивления: неужели страх настолько глубоко сидел в нем, что даже после того, как его расконвоировали и ему больше не нужно было проходить ежедневного обыска на вахте, он на протяжении более полугода продолжал по-прежнему заниматься литературной деятельностью без помощи бумаги и, ежемесячно тратя на повторение уже по десять дней, вплоть до конца 1953 г. не решался хотя бы частично перенести на бумагу то, что уже было создано им и продолжало храниться в памяти?
Вероятно, почувствовав уязвимость этой версии, Александр Исаевич в 1974–1975 гг. при написании «Пятого дополнения» к «Теленку» внес с нее существенные коррективы.
Отмечая, что в ссылке он подружился с врачем Николаем Ивановичем Зубовым (20), А. И. Солженицын пишет: «Мы встретились в районной больнице, куда я лег с непонятной болезнью, схватившей меня тотчас по освобождении (это были годичные метастазы рака, но еще никто не определил, Н.И. первый заподозрил), не он лечил меня, мы встретились как зэк с зэком. А вскоре после моей выписки как-то шли вместе по аулу, зашли в чайную выпить пива, посидели два бессемейца… Николай Иванович так сразу очаровал меня, так растворил замкнутую грудь, что я быстро решил ему открыться — первому (и последнему) в ссылке. Вечерами мы стали ходить за край поселка, садились на горбик старого арычного берега, и я читал ему, читал из своего стихотворного (да уж и прозного) запаса, проверяя насколько ему понравится. Это был за тюремное время девятый мой слушатель», «через несколько дней принес (он) мне в подарок первое приспособление — … небольшой посылочный фанерный ящик… А в ящике том дно было — двойное… При моем почерке, измельченном необходимостью, этого объема было достаточно, чтобы записать работу пяти лагерных лет… в последнюю минуту перед школой я все прятал в своей одинокой халупке…» (21).
К этим словам было сделано дополнение: «В главном тексте „Теленка“ я написал: „счастливая чужая мысль и помощь“, но так, будто это было уже после поездки в Ташкент, а из памяти записывал будто перед самой смертью — пример искажения, чтоб на Николая Ивановича не навести. От этого дня подарка в мае 1953 г. я и стал постепенно записывать свои 12 тысяч строк — стихи, поэму, две пьесы» (22).
Новая версия открывала возможность устранить те недоумения, которые вызывала первоначальная версия. Однако и она оказывается уязвимой.
Во-первых, каким образом перенесение слов «счастливая чужая мысль» с весны 1953 г. на весну 1954 г. позволяло отвести подозрения от Н. И. Зубова, если при этом в «главном тексте» «Теленка» он даже не упоминался? Очевидно, перед нами неуклюжая попытка объяснить замену одной версии другой.
Когда же Александр Исаевич оказался в больнице и познакомился с Н. И. Зубовым? Если исходить из его слов, получается, не ранее 4 — не позднее 30 мая. Но чтобы уже в мае начать записывать свои произведения и прятать их в посылочный ящик, Александр Исаевич должен был за это время почувствовать недомогание, обратиться к врачу, сдать необходимые анализы, обнаружившие у него воспалительный процесс, лечь в больницу, пройти там обследование, поставившее врачей в тупик, выписаться, сблизиться с Н. И. Зубовым, проникнуться к нему доверием, познакомить его со своими стихами и только после этого получить от него в подарок посылочный ящик с двойным дном. Двадцати семи дней для всего этого было явно недостаточно.
Более того, факт пребывания А. И. Солженицына до осени 1953 г. в больнице вообще представляется сомнительным: как утверждала с его собственных слов Н. А. Решетовская, до конца учебных занятий он был занят в школе, затем в июне принимал экзамены, после их окончания готовился к новому учебному году (23). О его болезни нет ни слова в воспоминаниях Екатерины Мельничук (24).
Поэтому, заявляя, что болезнь дала о себе знать в самом начале ссылки, А. И. Солженицын вступает в противоречие как с самим собой, так и со свидетельствами других лиц.
В новой версии было еще одно уязвимое звено. Заявляя, что уже в мае 1953 г. он начал записывать свои лагерные произведения, Александр Исаевич отмечал: «…в последнюю минуту перед школой я все прятал в своей одинокой халупке» (25). Это значит, что к этому времени он уже покинул дом Мельничуков. Когда же это произошло? По свидетельству Катерины Мельничук, ее квартирант жил у них до осени 1953 г. (26) «В начале учебного года, — пишет Н. А. Решетовская, — подвернулся случай снять отдельную хатку, где можно писать сколько угодно, не опасаясь ареста за противозаконные деяния» (27). Как явствует из «Хронографа», это произошло 9 сентября 1953 г. (28).
Следовательно, если исходить из смысла новой версии, Александр Исаевич мог начать записывать свои «12 тысяч строк» никак не ранее этой даты. И действительно, публикуя в 1999 г. свои лагерные стихи и поэму «Дороженька», он указал, что они были записаны им «осенью 1953» (29), признав тем самым, что предпринятая им в «Пятом дополнении» к «Теленку» попытка передвинуть данный факт с конца 1953 г. на май месяц того же года, лишена оснований.
Итак, мы видим, что А. И. Солженицын запутался в своих объяснениях. Невольно вспоминается одна моя хорошая знакомая, которая как-то сказала: «Я стараюсь говорить только правду, потому что у меня плохая память». Как мы видим, человека, говорящего неправду, может подвести и феноменальная память.
Однако в данном случае главное не в том, когда Александр Исаевич стал записывать свои «12 тысяч строк», а в том, когда он заболел. Если верить Н. А. Решетовской, первые боли ее бывший муж почувствовал только «с наступлением жары», т. е. летом 1953 г., но не придал этому серьезного значения: было «время каникул» и нужно было «готовить физику и математику к следующему учебному году» (30).
Обо всем этом она узнала позднее, так как лишь «в конце августа» ей стал известен новый адрес Александра Исаевича и она возобновила с ним переписку (31). «Ответ, — вспоминала Наталья Алексеевна, — он мне написал 12 сентября того же года. Тогда он не был болен, еще не был болен, а последствий перенесенной еще в лагере операции не ощущал». А. И. Солженицын изъявил готовность восстановить прежние отношения и предложил Наталье Алексеевне вернуться к нему (32).
Бросать свою новую жизнь и ехать в Казахстан она не захотела. На этом их переписка снова прервалась. Только после этого, как утверждает Н. А. Решетовская, т. е. не ранее середины сентября к ее бывшему мужу «явилась болезнь». Исчез аппетит. Александр Исаевич стал худеть. Врачи терялись в догадках: «то ли гастрит, то ли язва» (33).
Если исходить из этого, получается, что А. И. Солженицын лег в городскую больницу только осенью 1953 г. Местные врачи оказались бессильными поставить диагноз, и Александра Исаевича направили в областной центр — Джамбул (34).
«В Джамбуле, — читаем мы в воспоминаниях Н. А. Решетовской, — Сане сделали все анализы, рентген. Увы, обнаружили не желудочное заболевание, а опухоль величиной с кулак. Она-то и давила на желудок, причиняя боль. Одни врачи думали, что это — метастаз прежней злокачественной. Другие считали ее самостоятельной и относительно опасной. Кому же верить? Во всяком случае, следовало готовиться к худшему» (35).
Наталья Алексеевна не была в ссылке и по этой причине писала со слов мужа, который тоже упоминает о существовании у него в 1953 г. крупной опухоли: «Мне, — говорится в «Архипелаге», — пришлось носить в себе опухоль с крупный мужской кулак. Эта опухоль выпятила и искривила мой живот, мешала мне есть, спать»[11] (36).
Позднее, в 70-е годы, А. И. Солженицын привез «джамбульский» рентгеновский снимок в Ленинград и попросил одного своего знакомого показать его специалистам. Им оказался известный ленинградский онколог А. И. Раков, который, ознакомившись с рентгеновским снимком, заявил, что подобная опухоль неоперабельна, и больной обречен на смерть (37).
Если опухоль была величиной с «крупный мужской кулак», если она «выпятила и искривила» живот, то ее можно было наблюдать невооруженным глазом. Более того, в таком случае не нужно было специального образования, чтобы заподозрить рак. Однако обоснованный вывод на этот счет мог дать только гистологический анализ опухоли. Между тем, сведения о производстве такого анализа отсутствуют.
Казалось бы, обнаружив у больного подобную опухоль, джамбульские врачи должны были поставить вопрос об операции, но, как писала Н. А. Решетовская о муже, «в Джамбуле ему дали направление в Ташкентский онкологический диспансер» (38). Неужели в джамбульской областной больнице не было хирурга? И почему направление было дано не в столицу Казахской ССР Алма-Ату, а в столицу другой союзной республики — Ташкент?
В первом издании «Теленка» можно прочитать, что узнав о характере своей болезни, Александр Исаевич сообщил об этом Наталье Алексеевне и пригласил ее приехать в Кок-Терек, чтобы проститься с ним, но она даже не откликнулась на его приглашение (39). Комментируя это свидетельство, Н. А. Решетовская заявила, что не только не получала подобного приглашения, но и узнала о самой болезни только летом 1954 г. (40). Более того, по ее словам, в рукописной варианте «Теленка» подобного утверждения не было (41).
Кому же верить? Чтобы ответить на этот вопрос, посмотрим, как солженицынская версия отразилась в первом и последующих изданиях «Теленка»:
1 издание
«По особенностям советской почтовой цензуры никому во вне я не мог крикнуть, позвать: приезжайте, возьмите, спасите мое написанное! Да чужого человека и не позовешь. Друзья — сами по лагерям. Мама — умерла. Жена — не дождалась, вышла за другого;