Солженицын. Прощание с мифом — страница 12 из 26

Непризнанный гений

Нобелевский лауреат

8 октября он стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы, как говорилось в решении Шведской академии, «за ту этическую силу, с какой он развивает бесценные традиции русской литературы» (1). Обратите внимание: не за художественные достоинства своих произведений, а за их содержание.

Весть о присуждении премии застала Александра Исаевич в Жуковке. «Пришла — прорвалась телефонными звонками на дачу Ростроповича, — вспоминает А. И. Солженицын. — Век мне туда не звонили — вдруг несколько звонков в несколько минут». Одним из первых, кто принес радостную весть был «норвежец Пер Эгил Хегге, отлично говорящий по-русски, редкость среди западных корреспондентов в Москве» (2).

«…Через несколько дней после объявления премии, — пишет Александр Исаевич, — мелькнула у меня идея: вот когда я могу первый раз как бы на равных поговорить с правительством… А — кому послать, колебаний не было: Суслову!» (3).

И действительно, 14 октября 1970 г. новый нобелевский лауреат направил М. А. Суслову письмо. В нем он предложил: до вручения Нобелевской премии напечатать «отдельной книгой значительным тиражом и выпустить в свободную продажу» повесть «Раковый корпус», «снять все виды наказаний (исключение студентов из институтов и др.) с лиц, обвиненных в чтении и обсуждении» его книг, «снять запрет с библиотечного пользования еще уцелевшими экземплярами» его «прежде напечатанных рассказов». «Если это будет принято и осуществлено, — писал А. И. Солженицын далее, — я могу передать Вам для опубликования мой новый, на этих днях кончаемый роман «АВГУСТ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО» (4).

Александр Исаевич чувствовал себя триумфатором. Однако его праздник был испорчен появлением в Жуковке Н. А. Решетовской. Что произошло между ними, мы не знаем, но в ночь с 14 на 15 октября она сделала попытку уйти из жизни (5). «15 октября 1970 года, — информировал КГБ руководство партии, — жена СОЛЖЕНИЦЫНА — РЕШЕТОВСКАЯ приняла большую дозу снотворного и была доставлена в больницу с диагнозом «отравление». Сейчас она находится на излечении в психоневрологическом отделении Московской городской клинической больницы № 1» (6).

Как реагировал на это нобелевский лауреат, чем он занимался в эти октябрьские дни и с кем контактировал, остается пока тайной. Можно назвать лишь одну его встречу, упоминаемую в воспоминаниях А. Д. Сахарова, который постепенно под влиянием сначала Э. Генри, Ю. Живлюка, братьев Медведевых, потом В. Чалидзе и Е. Г. Боннэр (которая вскоре стала его женой)[42] все более и более втягивался в диссидентское движение (7). Осенью 1970 г. Андрей Дмитриевич получил предложение принять участие в создании Комитета прав человека, среди инициаторов создания которой были В. М. Борисов, Т. Великанова, А. С. Вольпин Н. Горбаневская, В. Красин, Т. Ходорович, П. Якир, А. Якобсон (8). Андрей Дмитриевич не только согласился участвовать в деятельности комитета, но и попытался привлечь к его деятельности А. И. Солженицына. «В октябре 1970, — пишет Александр Исаевич, — Сахаров пришел ко мне посоветоваться о проекте комитета, но принес лишь декларацию… Я не нашел возражений» (9).

Одним из тех вопросов, которые занимали Александра Исаевича в эти осенние дни, был вопрос о поездке в Стокгольм для получения диплома лауреата Нобелевской премии. Для этого необходимо было срочно подготовить текст нобелевской лекции, с которой обычно выступают лауреаты. «Но, — пишет А. И. Солженицын, — в напряженные эти полтора месяца (тут наложилось тяжелого семейного много) я уже не в состоянии был составить лекцию» (10). В действительности текст лекции им был составлен, но подвергся серьезной критике со стороны А. А. Угримова, игнорировать которую было невозможно, а времени для его переработки с учетом полученных замечаний фактически не было (10а). К тому же, как утверждает Александр Исаевич, он не исключал, что в случае поездки возвращение домой ему будет запрещено.

Его опасения на этот счет не были лишены оснований. 20 ноября 1970 г. Ю. В. Андропов как председатель КГБ при СМ СССР и Р. А. Руденко как генеральный прокурор СССР подписали «Записку КГБ при СМ СССР и Прокуратуры СССР», в которой говорилось:

«Взвесив все обстоятельства, считали бы целесообразным решить вопрос о выдворении Солженицына из пределов Советского государства». Были названы три способа решения этого вопроса: а) воспрепятствовать возвращению А. И. Солженицыну домой в случае его поездки в Швецию для получения Нобелевской премии, б) предоставить ему возможности самостоятельного выезда за границу и в) лишить его советского гражданства. К записке был приложен проект Указа Президиума Верховного Совета СССР «О лишении советского гражданства и выдворении из пределов СССР Солженицына А. И.» (11).

В тот день, когда Ю. В. Андропов подписал указанную записку, А. И. Солженицын встретился с уже упоминавшимся норвежским корреспондентом Пером Хегге. «20 ноября, вечером, — пишет Ж. А. Медведев, — я представил А. И. Солженицына и Пер Эгил Хегге друг другу» (12). Если эта встреча не была зафиксирована КГБ, то последующие его контакты оказались в поле его зрения. Из записки КГБ: «Комитетом госбезопасности получены данные, что в последнее время Солженицын активизировал контакты с находящимися в Москве иностранными представителями. 24 и 26 ноября он имел встречи с аккредитованным в Москве корреспондентом норвежской газеты «Афтенпостен» Хегге, на одной из которых присутствовал известный своей антиобщественной деятельностью Ж. Медведев, а 27 ноября посетил посольство Швеции» (13).

После некоторых колебаний А. И. Солженицын решил от поездки в Стокгольм отказаться (14).

Пролетели два месяца, незаметно подошло 10 декабря, на которое было назначено вручение дипломов Нобелевской премии. В этот «самый день», пишет А. И. Солженицын, «из-за города на такси» приехал А. Д. Сахаров, «очень спешно, на пять минут, узнать, не согласился ли бы и я войти в комитет (речь идет Комитете прав человека — А.О.) членом-корреспондентом? …Я согласился «в принципе», т. е. вообще когда-нибудь». Однако, пишет Александр Исаевич далее, «тут же по возращении состоялось пятиминутное заседание, комитет срочно «принял» меня (и Галича), немедленно же В. Н. Чалидзе сообщил об этом западным корреспондентам» (15). Так, если верить А. И. Солженицыну, он совершенно случайно оказался в составе Комитета прав человека вместе с А. Д. Сахаровым, А. Твердохлебовым и В. Н. Чалидзе. Весной 1971 г. к ним присоединился И. Р. Шафаревич (16).

Вспоминая вечер 10 декабря, Александр Исаевич пишет: «Этот мой необычный — нобелевский — вечер мы с несколькими близкими друзьями отметили так: в чердачной «таверне» Ростроповича сидели за некрашеным древним столом с диковинными же бокалами, при нескольких канделябрах свечей и время от времени слушали сообщения о нобелевском торжестве по разным станциям» (17).

Поскольку Г. П. Вишневская и М. Л. Ростропович часто бывали на гастролях, а в распоряжении А. И. Солженицына находился садовый домик, то, не без ехидства и удовольствия, Г. П. Вишневская вспоминает: после 10 декабря 1970 г. «остряки шутили, что у нас на даче сторож живет, нобелевский лауреат» (18).

Присуждение Нобелевской премии выбило А. И. Солженицына из рабочей колеи. В одном случае он пишет, что «к октябрю 1970-го» работа над романом была завершена (19), в другом, что весть о премии «от романа отвлекла, как раз две недельки мне и не хватало для окончания «Августа»! …Еле-еле потом дотягивал» (20). Вероятнее всего, к осени 1970 г. была завершена только первая редакция романа. Когда работа над «Августом» подошла к концу, то ближайшая помощница автора оказалась неспособна заниматься его перепечаткой. К этому времени у Натальи Дмитриевны появились боле важные заботы. 30 декабря 1970 г. родился второй сын, которого, по желанию отца — Александра Исаевича, назвали Ермолаем (21).

Поэтому А. И. Солженицын снова обратился к содействию Е. Ц. Чуковской. «Еще с надеждой, — пишет он, — приняла Люша стопочку рукописных тетрадок «Августа». Она любила этот момент и эту роль свою — первой переводить на машинку мою работу» (22). Получив на руки машинописный вариант романа, Александр Исаевич предложил его вниманию своих наиболее близких друзей и знакомых. «Зимой 1970–1971 — говорится в «Теленке», — человек 30 читали» (23).

В результате, если верить ему, рукопись стала известна КГБ. «Я не знал, — заявил он на пресс-конференции в Париже 10 апреля 1975 г., — что КГБ сумело выкрасть у меня рукопись «Августа» на несколько месяцев раньше, чем я послал ее за границу. Они сумели сфотографировать у кого-то из близких мне эту рукопись еще в ноябре 70-го года, когда я еще не вполне даже кончил ее, я кончил ее только к марту 71-го. Прочтя рукопись, очевидно, в КГБ приняли такой план действий: в этой книге нет ничего особенно опасного для Советского Союза и для советского правительства, вместе с тем, если ее напечатать на Западе, Солженицына можно обвинять в том, что он самовольно печатается на Западе. Итак, они выбирали страну, естественно для этой книги, как им показалось, Германию. Не знаю, по каким соображениям они избрали издательство «Ланген Мюллер» и его руководителя господина Фляйснера. Но, во всяком случае, я до марта продолжал работать на книгой, а теперь из письма самого господина Фляйснера полученного недавно, мы узнаем, что рукопись была предложена Фляйснеру еще в неоконченном виде от моего имени в январе 1971 г» (24).

Трудно сказать, на кого рассчитано приведенное объяснение. Для обвинения А. И. Солженицына «в том, что он самовольно печатается на Западе», не нужно было издавать там «Август Четырнадцатого», не имеющий «ничего особенно опасного для Советского Союза», ведь к 1971 г. за границей уже были опубликованы и «В круге первом», и «Раковый корпус». Поэтому вопрос о том, кто и с какой целью пытался опубликовать «Август» в Германии, правильнее считать открытым. Если же со временем будет доказано, что к этой акции КГБ действительно имел отношение, то нужно будет искать другое объяснение этого факта.

Касаясь появления «пиратского» издания «Августа», А. И. Солженицын задается вполне закономерным вопросом: «Откуда же они взяли текст?» И отвечает на него: «… быть может, произошла утечка у кого-то из моих «первочитателей»… не совсем исключено, что перефотографировали тот экземпляр, который с февраля по май был у Твардовского» (25).

Как же переданный А. Т. Твардовскому экземпляр мог оказаться за границей, если, по свидетельству самого А. И. Солженицына, организаторы «пиратского издания» «сумели сфотографировать… эту рукопись еще в ноябре 70-го года», если «переговоры с этим издательством были начаты в январе», а А. Т. Твардовский получил возможность познакомиться с рукописью только в феврале 1971 г.?

Перед нами очень грубая попытка бросить тень подозрения на ближайшее окружение писателя, ко времени написания приведенных строк уже ушедшего из жизни.

Публикация «Августа»

Закончив работу над «Августом», А. И. Солженицын вернулся к своим литературным воспоминаниям и в феврале 1970 г. написал к ним «Второе дополнение», охватывающее период с осени 1967 по 1970 г. (1). При обычном темпе работы на это требовалось две недели. Следовательно, к середине февраля «Август» был завершен, после чего оставалось внести в него некоторые исправления с учетом первых читательских откликов и микрофильмировать.

«С осени 1970 г.» уже существовала договоренность о публикации «Августа» на русском языке в издательстве ИМКА-Пресс (2). С просьбой вывезти его за границу посредники писателя обратились к уже упоминавшейся сотруднице французского посольства А. Б. Дуровой (Асей). «В феврале 1971, — читаем мы в воспоминаниях А. И. Солженицына, — она согласилась взять «Август» в виде рукописи» (3). В марте роман был отправлен (4), и через некоторое время Н. А. Струве сообщил, что «набор уже идет, негласный, а корректуру держат они сами с женой» (5). В мае последняя корректура была прислана в Москву, и тогда же Александр Исаевич написал к роману небольшое послесловие (6).

Вскоре после того, как «Август» оказался за границей, Ольге Карлайл стало известно, что он был передан в издательство ИМКА-Пресс втайне не только от нее, но и от Ф. Хееба (7). Это свидетельствовало, что Александр Исаевич начинал новую игру, в которой О. Карлайл отводилась второстепенная роль. С этим же было связано его решение переслать Ф. Хеебу вторую копию «Архипелага», единственный экземпляр которого за границей до этого находился у Карлайлей (8). Весной на квартире Н. Д. Светловой ее хороший знакомый Валерий Николаевич Курдюмов заново микрофильмировал «Архипелаг». Одновременно были микрофильмированы и другие произведения А. И. Солженицына, остававшиеся неопубликованными (9). В мае через А. Б. Дурову «набор пленок» («Сейф») был отправлен за границу (10) и передан на хранение Ф. Хеебу (11). «Только с этого момента — с июня 1971 года, — пишет Александр Исаевич, — я действительно был готов и к боям, и к гибели» (12).

Одним из тех плацдармов, который в это время пытался создать А. И. Солженицын и с которого он собирался идти на «гибель», должен был стать самиздатовский «журнал литературы и общественных запросов». Проект подобного журнала существовала у него давно, но только весной 1971 г. для его осуществления были сделаны конкретные шаги. Проект, по словам Александра Исаевича, «обсуждался уже со многими», «уже и редакционный портфель кое-что содержал» (13), но дальше этого дело не пошло, после чего, по всей видимости, было решено издать имевшийся материал в виде сборника статей, получившего название «Из-под глыб».

А пока готовился новый плацдарм, в Париже на русском языке вышел в свет «Август Четырнадцатого», изданный тиражом 20000 экземпляров (14). 25 июня КГБ поставил ЦК КПСС в известность об этом и препроводил туда аннотацию романа (15). «…В том же году, — пишет А. И. Солженицын, — вышло два соперничающих издания в Германии, затем в Голландии, в 1972-м во Франции, Англии, Соединенных Штатах, Испании, Дании, Норвегии, Швеции, Италии, в последующие годы — и в других странах Европы, Азии и Америки» (16).

Прежде всего на роман обрушились советские средства массовой информации (17). Вызвал он неудовлетворение и среди многих поклонников А. И. Солженицына, что вынужден был отметить он сам: «…уже с «Августа» начинается процесс раскола моих читателей, потери сторонников, и со мной остается меньше, чем уходит. На ура принимали меня, пока я был по видимости только против сталинских злоупотреблений, тут все общество было со мной. В первых вещах я маскировался перед полицейской цензурой — но тем самым и перед публикой. Следующими шагами мне неизбежно себя открывать: пора говорить все точней и идти все глубже. И неизбежно терять на этом читающую публику, терять современников, в надежде на потомков» (18).

Вместе с тем на страницах нью-йоркской газеты «Новое русское слово» появилась статья известного в эмигрантских кругах профессора-филолога Н. Ульянова «Загадка Солженицына», в которой он писал: «Произведения Солженицына не написаны одним пером. Они носят на себе следы трудов многих лиц разного писательского склада, разных интеллектуальных уровней и разных специальностей». Отсюда делался вывод, что произведения А. И. Солженицына — это результат творчества литературной мастерской КГБ (19).

Иронизируя по этому поводу, А. И. Солженицын пишет: «С выходом «Августа» на Западе… появилась статья проф. Н. Ульянова, эмигранта, в «Новом Русском Слове» — «Загадка Солженицына»: открыл он, что никакого «Солженицына» в природе нет, это — работа коллектива КГБ, не может один человек так дотошно знать и описывать и тюремные процедуры, и виды онкологического лечения, и исторические военные действия, да еще в каждой книге свой новый язык» (20).

Работа над «Августом» породила у Александра Исаевича сомнения относительно возможности реализации замысла его эпопеи даже в виде отдельных Узлов. Подчеркивая, как долго он шел к этому роману, А. И. Солженицын писал в 1971 г.: «…и собственной жизни, и творческого воображения уже может не достать на эту 20-летнюю работу» (21). Как мы теперь знаем, автору хватило «жизни» на «эту 20-летнюю работу», даже с избытком, а вот завершить ее все-таки не удалось. Значит дело не в «собственной жизни», а «творческом воображении».

Но Александра Исаевича тревожила не только грандиозность начатой им эпопеи, но и возможность дальнейшей ее публикации, если он будет оставаться в СССР. «Постепенно, — пишет он, — сложилось такое решение. Критерий — открытое появление Ленина. Пока он входит по одной главе в Узел и не связан прямо с действием — этим главам можно оставлять пустые места, утаивать их, Узлы выпускаются без них. Так возможно с первыми тремя, в Четвертом Узле Ленин уже в Петрограде и ярко действует, открыть же авторское отношение к нему — это все равно что «Архипелаг». Итак — написать и выпустить три Узла — а потом уже двигать все оставшееся, в последнюю атаку. По расчетам казалось, что это будет весна 1975 года» (22).

Закончив «Август» и отправив на Запад новый набор фотокопий, А. И. Солженицын получил возможность полностью сосредоточиться над следующим Узлом «Красного колеса». Первоначально он планировал посвятить его военной катастрофе 1915 г., однако затем решил от 1914 г. сразу же перейти к преддверию революции, в связи с чем новый роман получил название «Октябрь Шестнадцатого».

Позднее Александр Исаевич так описывал работу над этим романом: «С марта 1971 началась непрерывная работа над «Октябрем», конструкция уяснилась быстро, но долго шло накопление материалов, а само писание в 1971 — медленно из-за тяжелой обстановки, травли советскими властями. Но за 1972–1973 уже весь Узел был написан (в Ильинском, Рождестве-на-Истье, Фирсановке) в 1-й редакции, а многие главы во 2-й и 3-й. Лишь ленинских глав было две (окончательно семь) — в то время замысел дальше не шел…» (23).

Если исходить из приведенных строк, получается, что в 1971 г. усилия А. И. Солженицына в основном были сконцентрированы на «накоплении материалов», а работа над текстом нового романа развернулась главным образом в 1972–1973 гг., что представляется вполне логичным. Однако никаких сведений о том, что в 1971 г. он трудился в архивах и библиотеках, обнаружить не удалось. Каким же образом на протяжении этого года «шло накопление материалов», если Александр Исаевич делил время между Жуковкой и Борзовкой?

Ответ на этот вопрос мы находим в «Теленке»: «А разворот «Октября Шестнадцатого» приносил столько новых запросов, каких предвидеть было нельзя, пиша и выпуская «Август». Лишь здесь впервые обнаружилось, что надо исследовать не только Первую мировую войну, но — общественные течения России с начала века, и обширную персоналию от монархистов до меньшевиков, и государственную систему, и рабочее движение, и даже полный перечень петербургских заводов с нанесением их на карту города. И многие связанные с этим вопросы, работы и передачи хлынули опять через Люшу. Иногда я ее связывал с теми, кто справки даст, как профессор П. А. Зайончковский, но в большинстве она сама теперь искала пути, выбирала консультантов в зависимости от разнообразных моих вопросов — и даже имен тех консультантов я не знал и не спрашивал (и не знаю, кого благодарить)» (24).

Получается, что А. И. Солженицыну не нужно было рыться в архивах и сидеть в библиотеках. Необходимые ему материалы «хлынули» к нему сами: успевай только их читать и отбирать нужное. В результате Александр Исаевич не только никогда не встречался с теми, кто заваливал его необходимым материалом, но не знал«даже имена» своих «консультантов» (так из скромности он называет тех, кто собирал для него материал).

Как тут не вспомнить версию профессора Н. Ульянова.

Когда не пишется

После неудачной попытки покончить с собой Н. А. Решетовская на некоторое время уехала к своим друзьям в Великие Луки и вернулась домой только в начале 1971 г. 17 февраля 1971 г. она снова появилась в Москве. На следующий день в ресторане «Минск» состоялась ее встреча с мужем. Произошло объяснение, которое очень трогательно описано Натальей Алексеевной. Во время этой встречи, если верить ей, Александр Исаевич не смог удержать нахлынувших на него чувств и заплакал, при расставании он «продолжал плакать навзрыд» (1). Этим самым Н. А. Решетовская дает понять, что их разрыв имел для ее мужа вынужденный характер.

25 февраля они встретились снова, на этот раз у касс МХАТА. Александр Исаевич повел Наталью Алексеевну на квартиру Чуковских. Но вскоре появилась Лидия Корнеевна, и А. И. Солженицын поспешил увести жену. Цитируя «Март Семнадцатого», Н. А. Решетовская писала: «Вот повернулось: скрывать жену как любовницу» (2).

Не позднее 11 апреля Н. А. Решетовская побывала в Ленинграде (3). В то время как Александр Исаевич готовил фотокопии своих рукописей для новой отправки за границу, Наталья Алексеевна на квартире Л. А. Самутина фотокопировала часть своего архива (4). Когда она возвращалась домой, муж встречал ее в Москве на Ленинградском вокзале, впервые с цветами — «с тремя тюльпанчиками» (5).

Из Рязани Н. А. Решетовская отправилась в Крым и вернулась оттуда 23 мая, 24-го она опять встретилась с мужем, на этот раз в Наре, куда приехала «условленной электричкой». Отсюда они вдвоем отправились в Борзовку. В тот же день Александр Исаевич уехал. «Прощаясь, — пишет Наталья Алексеевна, — Саня оглядел участок. На глазах выступили слезы» (6).

По всей видимости, в следующий раз, в воскресенье 20 июня, когда они снова встретились в Борзовке, Наталья Алексеевна сообщила мужу, что обнаружился еще один экземпляр «Пира победителей» (7). Он хранился в Крыму у Зубовых и был доверен гостившим у них ленинградцам, супругам Куклиным: Ирине Валерьяновне и Анатолию Яковлевичу для передачи автору. «Я, вспоминает А. И. Солженицын этот эпизод, — постарался принять адрес без большого значения… а сам через два дня уже был в Ленинграде в Саперном переулке», где и получил сохранившийся экземпляр своей пьесы (8).

Из числа тех, с кем еще встречался здесь Александр Исаевич, нам известен только Е. Г. Эткинд, которому он привез «два экземпляра рукописи «Архипелага ГУЛАГ» (9)

Из Ленинграда Александр Исаевич вернулся в Жуковку, пытался писать «Октябрь», но работа шла очень плохо, поэтому периодически он бросал ее и уезжал в Борзовку. «На даче, — пишет Н. А. Решетовская, — мы живем попеременно, но больше я» (10).

Решив, что главная причина неработоспособности — отсутствие на даче М. Л. Ростроповича привычного самутинского дубового письменного стола, за которым он трудился в Борзовке, Александр Исаевич задумал перевести его в Жуковку. Помочь ему согласился его новый знакомый публицист Владимир Николаевич Осипов (11).

В. Н. Осипов был не простым публицистом. К этому времени он уже провел несколько лет в заключении, а с января 1971 г. выпускал упоминавшийся самиздатовский журнал «Вече», который одним из первых в диссидентском движении поднял знамя борьбы с советской системой под знаменем русского национализма (12). По имеющимся сведениям, В. Н. Осипов и А. И. Солженицын познакомились через С. А. Мельникову, о которой известно, что она была учителем физики и входила в окружение художника Ильи Глазунова (13).

Между тем и самутинский дубовый стол не принес вдохновения. «Я, — пишет Александр Исаевич, — тем летом был лишен своего Рождества, впервые за много лет мне плохо писалось, я нервничал — и среди лета, как мне нельзя, решился ехать на юг, по местам детства, собирать материалы» (14). О своем решении он сообщил Н. А. Решетовской 31 июля: «При следующей встрече, в конце июля, — вспоминала Наталья Алексеевна, — Саня сказал мне, что решил не ждать осени, а теперь же, в августе, ехать на юг. Сказал, что без «Борзовки» творчество не идет, а потому и уезжает раньше, чем думал» (15).

По свидетельству Натальи Алексеевны, уехал Александр Исаевич 7 августа. Снова встретиться они договорились через две недели. 13-го Н. А. Решетовская приехала в Борзовку и узнала, что в ее отсутствие на их даче был задержан вор. Сменив замок, она отправилась в милицию, где ей сообщили, что в их доме была устроена засада и в нее попал грабитель. Из этого же разговора стало известно, что Александр Исаевич заболел и уже вернулся из поездки (16). Можно было бы ожидать, что в тот же день Наталья Алексеевна позвонит в Жуковку, но она сделала это только в понедельник 16-го и только на следующий день отправилась туда. «Мой муж, — вспоминала Н. А. Решетовская, — вошел на кухню, двумя руками опираясь на палку — от боли, наверное, но скорей для того, чтобы не поцеловать мне руки, как это было заведено в то лето. На нем был накинут плащ (был полуодет из-за ожогов). Показался мне постаревшим. Лицо его было очень хмурым» (17).

От мужа Наталья Алексеевна узнала, что в дороге он перенес «тепловой удар», в результате чего у него на теле появились «волдыри» и даже «самые настоящие ожоги», и что сейчас его лечат «врачи из онкодиспансера, сравнительно недалеко от Жуковки» (18).

Касаясь этого эпизода в «Теленке», А. И. Солженицын буквально скороговоркой отмечает: «…меня опалило в дороге, и я с ожогом вернулся от Тихорецкой, не доехав едва-едва» (19). Где, когда, как и при каких обстоятельствах его «опалило»? Что получил он в результате этого: «ожог», как пишет он сам, или «ожоги», как утверждает Н. А. Решетовская? Какая часть тела и насколько сильно была «обожжена»? Эти вопросы остаются без ответа.

Известно лишь, что 8 августа на автомашине вместе с А. А. Угримовым он был в Новочеркасске, 11-го из Тихорецкой поездом отправился в обратный путь (20) и в 5.00 следующего дня был в Москве на Курском вокзале, где его встречали Е. Ф. Светлова и его новый знакомый Александр Моисеевич Горлов (21). С Курского вокзала А. М. Горлов отвез А. И. Солженицына в Жуковку, а затем по его просьбе поехал в Борзовку за автомобильной деталью, необходимой для ремонта автомашины, которая то ли испортилась, то ли была повреждена в дороге (22).

На даче А. М. Горлов обнаружил незнакомых ему людей, которые сначала избили его, а затем доставили в милицию. Позднее ему объяснили, что это была засада, которая якобы ожидала грабителей (23). Узнав о случившемся, Александр Исаевич сразу же отправил письмо на имя Ю. В. Андропова, обвинив в произошедшем КГБ (24). КГБ пришлось давать объяснения, из которых выяснилось, что в Борзовке А. М. Горлов действительно столкнулся не с работниками милиции, а с сотрудниками КГБ (25). Что они там делали, можно только предполагать.

Касаясь этого эпизода, А. И. Солженицын напишет позднее: «…три месяца пролежал я пластом» (26). В действительности болезнь продолжалась не три месяца, а полтора, и Александр Исаевич вставал уже в первые дни болезни.

Как явствует из дневника врача Николая Алексеевича Жукова, 24 сентября 1971 г. он нанес А. И. Солженицыну последний визит и констатировал, что тот окончательно поправился (27).

Страсти вокруг Нобелевской премии

«После долгой болезни, — пишет А. И. Солженицын, — я только вошел в работу над «Октябрем 16-го», оказалось — море, двойной узел, если не тройной: за то, что я «сэкономил», пропустил 1915 год, несомненно нужный, и за то, что в Первом Узле обошел всю политическую и духовную историю России с начала века, — теперь все это сгрудилось, распирает, давит. Только бы работать, так нет, опять зашумела нобелиана, как будто мне с медалью и дипломом на руках будет легче выстаивать против ГБ. Раз так — надо Узел бросать, оживлять и переделывать лекцию, а напишешь — с нею выступать» (1).

Точную дату возвращения А. И. Солженицына к проблеме Нобелевской премии установить пока не удалось. Можно лишь отметить, что тем катализатором, который заставил Шведскую академию снова вспомнить о нем, стали воспоминания Пера Хегге, опубликованные в сентябре 1971 г. В них он обвинил шведское посольство в Москве в том, что в 1970 г. оно вместе с советским правительством сорвало вручение А. И. Солженицыну диплома лауреата Нобелевской премии, так как это, оказывается, можно было сделать в Москве (2).

Разразился скандал. 7 октября Шведская академия и Нобелевский фонд вынуждены были выступить с сообщением для прессы, в котором попытались возложить ответственность за все на самого лауреата (3). 22 октября, когда это сообщение стало известно ему (4), А. И. Солженицын обратился к обеим организациям с письмом, в котором заявил:

«И в нынешнем году, как и в прошлом, я готов получить нобелевские знаки в Москве, но разумеется, не конфиденциально» (5).

22 ноября секретарь Шведской академии Карл Рагнар Гиров направил А. И. Солженицыну ответ, в котором говорилось, что диплом лауреата может быть ему вручен как в посольстве, так и в другом удобном для него месте (6). Ухватившись за последнюю фразу, Александр Исаевич предложил провести церемонию вручения ему диплома лауреата Нобелевской премии, если нельзя в посольстве, то на частной квартире (7). «Прецедента, кажется, не было, — пишет он, — но Гиров согласился» (8).

А пока шла эта переписка, в ночь с 17 на 18 декабря умер А. Т. Твардовский. Узнав об этом, А. И. Солженицын отложил свои дела и отправился в Москву, похороны состоялись 21 декабря. (9). Простившись со своим литературным отцом, Александр Исаевич вернулся к нобелиане. Теперь, когда вопрос в принципе был решен, необходимо было прежде всего подготовить Нобелевскую лекцию. Она была написана «в конце 1971– начале 1972» (10).

«Тем временем, — пишет А. И. Солженицын, — шла переписка с… Гировым… Стали уточнять срок. Он не смог в феврале и марте. Такая отложка устроила и меня: чтение лекции казалось мне взрывом, до взрыва надо было привести в порядок дела… Хоть часть глав Второго Узла довести до чтимости; рассортировать перед разгромом свои обильные материалы, накопленные для «Р-17», съездить еще раз в Питер и посмотреть нужные места» (11). Из этих слов явствует, что к концу 1971 г. работа над вторым Узлом находилась еще на самой начальной стадии, и не было написано еще ни одной главы.

На рождество, т. е. 6 января 1972 г., Александр Исаевич услышал по зарубежному радио обращение патриарха Пимена к русской эмиграции с призывом воспитывать своих детей с верой в бога (12). Под влиянием этого у него возникло Великопостное письмо к Всероссийскому Патриаху (13). Выразив свое удивление по поводу того, что патриарх не обращается с таким же призывом к своим согражданам, А. И. Солженицын бросил в его адрес ряд обвинений, из числа которых самым серьезным было обвинение в зависимости церкви от государства и нежелании поддерживать тех священников, которые не желают мириться с таким ее положением (14).

Письмо было перепечатано Люшей. «…Когда в феврале 1972 я предложил (заметьте: предложил, а не попросил. — А.О.) ей печатать Письмо Патриарху, — пишет А. И. Солженицын, — она впервые за все наше сотрудничество открыто взбунтовалась, отказалась и в этот момент была сама собой, стряхнула завороженность: на седьмом году нашей работы обнаружилось, что думаем мы — по-разному» (15).

20 февраля на квартире Н. Д. Светловой Александр Исаевич встретился с Генрихом Беллем и Л. Копелевым (16). В этот день Л. З. Копелев записал в дневнике: “Мы с Аннемари и Генрихом у Солженицына. Блины. “Прощенное воскресенье”. За столом И. Шафаревич — математик, член-корреспондент АН. Молчалив, очень благовоспитан, очень правильно говорит по-немецки” (17).

Цель этой встречи была связана с желанием А. И. Солженицына переправить за границу свое завещание. Поскольку заверить его в советской нотариальной конторе представлялось рискованным, в качестве нотариуса было решено использовать Генриха Белля. Он же должен был вывезти завещание за границу (18). Из дневника Л. З. Копелева: «Несколько дней спустя. Вторая их встреча — на нейтральной почве; все очень конспирируем. С. передал тексты своего завещания и еще кое-что. Ни в первый, ни во второй раз я не заметил филеров, впрочем теперь у них есть электроника, издалека видят» (19).

Действительно, ускользнуть от наблюдения не удалось. Обе встречи оказались в поле зрения КГБ, что позволяет датировать вторую из них — 9 марта 1972 г. (20).

Кроме обсуждавшейся церемонии вручения диплома лауреата Нобелевской премии, написания текста нобелевской лекции, составления завещания и письма к патриарху, А. И. Солженицына отвлекали от романа и другие дела, из которых прежде всего следует назвать подготовку к изданию Архипелага. С февраля 1972 г. на переводе первого тома на немецкий язык сосредоточилась Э. Маркштейн (21). Тогда же, в 1972 г., А. И. Солженицын сделал к «Архипелагу» некоторые примечания (22).

Уже после того, как окончательный вариант «Архипелага» был отправлен за границу, возник вопрос, что делать с его старой и промежуточной редакциями? И «тут — пишет А. И. Солженицын — родилась у Люши и Кью затея спасти промежуточную перепечатку «Архипелага», для того внести многочисленные исправления из последней редакции и даже целые главы впечатать. Затея избыточная, уже не хватало и мест хранения, а и жалко было уничтожать: лишних три экземпляра, еще когда-то пригодятся. Эту работу Кью сделала частично, затем понятно стало, что не удастся и мы решили, чтобы не оставлять разночтений, экземпляр за экземпляром уничтожить» (23). И далее: «А все хранители оттягивали и сопротивлялись: один экземпляр был спрятан через О. А. Л{иверовскую}, один зарыт близ дачи Е. Г. Эткинда, а личный экземпляр Кью — на даче Л. А. Самутина под Лугой и тоже, мол, зарыт. В марте 1972 г. я был в Ленинграде последний раз и только о первом экземпляре меня уверили, что уничтожен. А второй и третий были целы, хотя я давно настаивал сжечь — и в тот момент я своими руками достал бы и сжег оба, да земля была мерзлая, надо было ждать тепла» (24)

27 марта после возвращения из Ленинграда А. И. Солженицын познакомился со шведским журналистом Стигом Фредриксоном (25), а 30 марта 1972 г. на квартире Н. Д. Светловой принял в ее присутствии двух американских журналистов: Роберта Кейзера и Хедрика Смита («сговорились через Ж. Медведева») (26). Часть беседы была проведена под магнитофонную запись, часть беседы велась “письменно” (27). Несмотря на это, уже 3 апреля КГБ информировал Политбюро о ее содержании, причем отмечалось, что текст переданного А. И. Солженицыным интервью составлял 25 листов (28).

Интервью американским корреспондентам появилось в печати 4 апреля (29). В нем Александр Исаевич сделал попытку опровергнуть некоторые сведения о его родословной, появившиеся к этому времени в печати (30). Интервью было приурочено к намеченной на 9 апреля церемонии вручения А. И. Солженицыну диплома лауреата Нобелевской премии (31).

Поскольку Шведское посольство не согласилось на вручении премии в его помещении, было решено сделать это на квартире Н. Д. Светловой. «Подготовка этой церемонии, — пишет А. И. Солженицын, — кроме бытовых трудностей — прилично принять в рядовой квартире 60 гостей и всё именитых… была сложна, непривычна» и в других отношениях (32).

Но продумано было все: «Сперва: определить список гостей — так, чтобы не пригласить никого сомнительного (по своему общественному поведению) и не пропустить никого достойного (по своему художественному или научному весу), — вместе с тем, чтобы гости были реальные, кто не струсит, а придет» (33). Кто попал в этот список достойных, пока неизвестно. Известно лишь, что в нем фигурировала министр культуры СССР Е. Фурцева (34).

«Затем надо было таить пригласительные билеты — до дня, когда Гиров объявил дату церемонии, и теперь этих гостей объехать или обослать приглашениями — кроме формальных еще и мотивировочными письмами, которые побудили бы человека предпочесть общественный акт неизбежному будущему угнетению от начальства» (35).

Но и это не все. Церемония специально была назначена на воскресенье, «чтобы никого не задержали на работе», и не на вечер, а на дневное время, «чтобы госбезопасность, милиция, дружинники не могли бы в темноте скрытно преградить путь: днем такие действия были доступны фотографированию» (36).

Кроме того, «надо было найти и таких бесстрашных людей, кто, открывая двери, охранял бы их от врыва бесчинствующих гебистов. Предусмотреть и такие вмешательства, как отключение электричества, непрерывный телефонный звонок или камни в окно» (37)

Сразу видно, что церемонию готовили профессионалы.

Об этом же свидетельствует и то, что день ее проведения до самого последнего момента был известен только очень узкому кругу лиц. «Дату нобелевской церемонии — 9 апреля, на первый день православной Пасхи, — пишет А. И. Солженицын, — Гиров объявил, подавая заявление на визу, кажется, 24 марта», а «где-то в 20-х числах марта было принято давно откладываемое правительственное решение: ошельмовать меня публично и выслать из страны» (38).

Действительно, как только снова возник вопрос о вручении А. И. Солженицыну диплома лауреата Нобелевской премии, он опять привлек к себе внимание КГБ. Уже 16 ноября 1971 г. Ю. В. Андропов и А. А. Громыко информировали ЦК КПСС: «…по сообщениям шведской печати, МИД Швеции недавно заявил Нобелевскому фонду о согласии передать Нобелевскую премию Солженицыну через шведское посольство в Москве… Советская сторона ожидает, что шведское посольство в Москве воздержится от какого-либо участия в мероприятиях, связанных с вручением премии Солженицыну» (39). 7 января 1972 г. Политбюро ЦК КПСС специально рассмотрело данный вопрос и признало, что “пока” вручение Нобелевской премии А. И. Солженицыну “нецелесообразно” (40).

16 февраля 1972 г. Секретариат ЦК КПСС вернулся к вопросу о А. И. Солженицыне и высказался за необходимость принятия мер по пресечению его враждебной деятельности (41). В соответствии с этим 27 марта 1972 г. КГБ (Ю. В. Андропов) и Прокуратура СССР (Р. А. Руденко) представили в ЦК КПСС специальную записку о А. И. Солженицыне, в которой снова ставился вопрос о необходимости его выдворения из СССР. (42). К записке были приложены проекты соответствующих постановлений (43). 30 марта данный вопрос рассматривался на заседании Политбюро ЦК КПСС, однако все ограничилось поручением Н. В. Подгорному и Ю. В. Андропову подготовить предложения и внести их в ЦК КПСС (44). 14 апреля 1972 г. Политбюро вернулось к данному вопросу, но предложение Ю. В. Андропова о высылке А. И. Солженицына из СССР принято не было, вопрос остался открытым (45).

В этой истории много неясного. Самое удивительное: откуда А. И. Солженицын мог тогда знать об обсуждении данного вопроса на столь высоком партийно-правительственном уровне?

Все было готово к церемонии. Шли последние дни. И вдруг 5 апреля, за четыре дня до назначенной церемонии, К. Гирову было отказано в визе (46). В результате 9 апреля за праздничным столом на квартире Светловых собрались только свои, приглашены были лишь два самых близких человека: Н. И. Столярова и И. Р. Шафаревич (47).

Развод

Поскольку с осени 1971 г. до весны 1972 г. А. И. Солженицын был занят подготовкой к церемонии вручения ему диплома Нобелевской премии, а, кроме того, неоднократно отвлекался на другие дела, то работать над романом «Октябрь Шестнадцатого» он мог в лучшем случае урывками. И, как он признается сам, главную свою цель в это время он видел в том, чтобы «рассортировать перед разгромом свои обильные материалы, накопленные для «Р-17» и «хоть часть глав Второго Узла довести до чтимости». Это значит, что вплоть до апреля 1972 г. работа над «Октябрем» продолжала находиться на самой начальной стадии.

Как только потеплело, Александр Исаевич отправился в Борзовку. «Не знаю, сколько дней провел он там в апреле, — пишет Н. А. Решетовская, — но сделал немало. Вскопав и унавозив несколько грядок, он засадил их. Об этом свидетельствовал набросанный им план посевной, на котором приводилось расположение грядок и записано было, чем именно они были засажены. Слева внизу муж открыл столбик с датами. Первый срок — 25 апреля» (1).

После 25-го А. И. Солженицын уехал то ли в Москву, то ли в Жуковку. Во всяком случае, когда 5 мая в Борзовке появилась Наталья Алексеевна, мужа она не застала. Не ранее 6 — не позднее 8 мая он снова побывал здесь, а затем исчез почти на три недели (2). Вероятно, ему не писалось, и в промежуток между 8 и 29 мая он совершил две поездки: в Ленинград и в Тамбовскую область.

«Прошло полтора месяца, — писал Е. Г. Эткинд, имея в виду мартовский приезд А. И. Солженицына. — Великий писатель земли русской был опять в Ленинграде» (3). По всей видимости, именно в этот раз Е. Г. Эткинд организовал ему «экскурсию» по Таврическому дворцу, обратившись с этой целью за помощью к преподавателю размещавшейся во дворце Высшей партийной школы Давиду Петровичу Прицкеру (4). «Прицкер, — вспоминает А. И. Солженицын, — встретил меня на пороге дворца, провел мимо военного контроля, и побрели мы наслаждаться Купольным залом» (5)

Позднее в одном из интервью Александр Исаевич отмечал: «…Два месяца я пешком исхаживал весь город (Ленинград. — А.О.), изучал все места» (6). А вот другое его свидетельство на этот же счет: «…что касается Петербурга — Петрограда, то я посвятил, к счастью, один полный месяц жизни на то, что пешком, ежедневно, ходил по городу, имея на руках объяснительные карточки на все улицы…» (7). Эти слова, видимо, нужно понимать так, что он был в Ленинграде в течение двух месяцев (в марте и в мае), а общая продолжительность двух этих поездок составляла около месяца.

Вернувшись из Ленинграда, Александр Исаевич сразу же отправился в Тамбовскую область. Отмечая ожидавшуюся публикацию своей Нобелевской речи, он пишет: «К началу июня она должна была появиться. Я все еще ждал взрыва, в оставшееся время поехал в Тамбовскую область — глотнуть и ее, может быть, в последний раз» (8). Точное время этой поездки неизвестно, известно лишь, что 24 и 26 мая 1972 г. он находился в Тамбове (9).

Из Тамбова Александр Исаевич вернулся не ранее 26 — не позднее 29 мая 1972 г. Во всяком случае, 29-го он уже был в Борзовке (10) и 2 июня встретился здесь с Натальей Алексеевной (11).

Эта встреча была связана с начавшимся бракоразводным процессом. Как мы знаем, вопрос о разводе возник еще летом 1970 г. Затем А. И. Солженицын решил оставить все, как есть. Осенью 1971 г. он снова вернулся к этому вопросу. Для его обсуждения Александр Исаевич и Наталья Алексеевна встретились 19 октября в Москве у «общих знакомых». При чтении воспоминаний Н. А. Решетовской складывается впечатление, что первоначально она была готова к разводу. Во всяком случае, во время этой встречи она заявила, что имеет право на 1/4 Нобелевской премии (12), которая, по утверждению А. И. Солженицына, составляла тогда около 70 тыс. рублей (13). Это значит, что Наталья Алексеевна претендовала на 17,5 тыс. руб. Чтобы оценить значение этой цифры, необходимо учесть, что та пенсия, которую она должна была получать с 1974 г., могла составлять не более 132 руб. в месяц.

Однако, когда 25 октября 1971 г. Александр Исаевич подал заявление о разводе в суд, Н. А. Решетовская согласие на него не дала. С чем это было связано, можно только предполагать. 29 ноября в Рязани состоялось первое судебное заседание, которое постановило дать супругам полгода на примирение. 28 мая 1972 г. установленный срок истек, и на следующий же день Александр Исаевич уведомил суд, что его позиция не изменилась (14). Новое судебное заседание было назначено на 20 июня. Несмотря на возражения Н. А. Решетовской, на этот раз суд удовлетворил просьбу ее мужа о разводе (15).

На следующий день КГБ направил в ЦК КПСС информацию: «20 июня сего года народный суд Октябрьского района гор. Рязани вынес решение о расторжении брака между СОЛЖЕНИЦЫНЫМ и его бывшей женой РЕШЕТОВСКОЙ. В судебном заседании СОЛЖЕНИЦЫН, объясняя причины развода, заявил, что на РЕШЕТОВСКОЙ он женился «по ошибке», в последнее время фактически живет с другой женщиной (СВЕТЛОВОЙ), от которой ожидает рождения второго ребенка. Одновременно он сказал, что в связи с разводом передает РЕШЕТОВСКОЙ автомашину «Москвич», гараж, пианино и четвертую часть Нобелевской премии, «хотя она на нее — подчеркнул СОЛЖЕНИЦЫН. — не имеет права» (16).

Этот бракоразводный процесс привлек к себе внимание не только КГБ. Оказывается самый живой интерес к нему проявили те лица, которые стояли за изданием журнала «Вече» и группировались вокруг него. В связи с этим В. Н. Осипов посетил А. И. Солженицына, попытался предостеречь его от развода и внушить мысль, что за спиной всей этой истории стоят еврейско-масонские круги, которые специально свели его со Н. Д. Светловой, чтобы, используя ее, поставить его под свой контроль (17).

После суда Александр Исаевич вернулся в Борзовку и, по всей видимости, провел там около месяца, а Наталья Алексеевна уехала к своим друзьям в Великие Луки (18). Через некоторое она направила мужу письмо с просьбой «выполнить свои обещания» и перевести на нее «Борзовку и валюту». Одновременно она телеграммой опротестовала решение суда и потребовала нового разбирательства (19).

Александр Исаевич ответил ей 7 июля. Он обошел стороной вопрос о Борзовке, но отметил, что свою долю Нобелевской премии она может получить в любое время, согласился признать за нею право на купленный для нее «Москвич», обещал со временем передать ей часть своих гонораров за те произведения, которые были написаны им до развода. В то же время он поставил перед нею вопрос о возвращении ему остающейся у нее части его архива, а также ее писем к нему и выразил уверенность, что она сделает это добровольно. Письмо заканчивалось готовностью, начиная с 25 июля, в любой день передать Наталье Алексеевне Борзовку для отдыха (20).

25-го Наталья Алексеевна действительно приехала на дачу, а Александр Исаевич вернулся в Жуковку, но пробыл там недолго, так как 27 июля ему снова пришлось быть в Рязани: решение районного суда о разводе было отменено областным судом. Разумеется, Александр Исаевич не удовлетворился этим и подал апелляцию в Верховный суд РСФСР (21). Предстояло новое разбирательство.

Страсти вокруг развода достигли своего высшего накала. Не ранее 4 — не позднее 9 августа Наталья Алексеевна решила обратиться к своей сопернице и с этой целью отправилась на дачу М. Л. Ростроповича, однако Александр Исаевич и Г. П. Вишневская не допустили Н. А. Решетовскую к ней (22). Тогда 20 августа она написала Наталье Дмитриевне письмо, которое заканчивалось словами: «Если развод так уж необходим, так уж неизбежен, то ему должно предшествовать наше взаимное примирение, установление добрых человеческих отношений, признание Вашей и Саниной вины передо мной, а не очернительство меня» (23).

Письмо было вручено Наталье Дмитриевне только после того, как 23 сентября она разрешилась от бремени и на свет появился ее третий сын, которого назвали Игнат[43] (24).

18 октября 1972 г. Наталья Алексеевна впервые встретилась с Натальей Дмитриевной, которая не только извинилась перед ней, но и попросила ее о разводе. После этого Н. А. Решетовская, по ее словам, решила больше не удерживать мужа насильно и отозвала свое заявление из Верховного суда РСФСР. Поскольку теперь на развод были согласны обе стороны, дело могло быть решено не в суде, а в ЗАГСе. 14 декабря 1972 г. Александр Исаевич и Наталья Алексеевна подали общее заявление, и для расторжения брака им был назначен день — 15 марта 1973 г. (25).

Таким образом, бракоразводный процесс вступил в завершающую стадию. Однако два с половиной года нервного напряжения не прошли бесследно. Жертвой произошедшей семейной драмы стала Мария Константиновна. Под влиянием пережитого у нее начался рак. 23 января 1973 г. она умерла. 26-го Александр Исаевич приехал в Рязань проститься со своей тещей, после похорон ушел с поминок «по-английски», ни с кем не попрощавшись (26).

Между тем семейные дела лауреата Нобелевской премии привлекли внимание печати, и 26 февраля 1973 г. на страницах «Нью-Йорк таймс» появилась специальная статья на эту тему (27). Если учесть, что около года назад именно эта газета опубликовала интервью с А. И. Солженицыным с целью защиты его имени, если принять во внимание, что заместителем главного редактора этой газеты был Гаррисон Солсбери, то публикация названной статьи представляется симптоматичной.

И действительно, именно в эти февральские дни 1973 г. Ольга Карлайл направила А. И. Солженицыну письмо с отказом от участия в издании «Архипелага» (28). Это было связано с тем, что осенью 1972 г. А. И. Солженицын ограничил право Карлайлей на «Архипелаг» только США, причем поставил условием, чтобы договор с издательством «Харпер энд Роу» был заключен Ф. Хеебом (29), а затем отодвинул издание «Архипелага» «на май 1975 г.» (30). Становилось ясно, что без письменно оформленного договора иметь дело с лауреатом Нобелевской премии невозможно.

На публикацию «Нью-Йорк таймс» откликнулись сотрудник АПН Семен Владимиров и Жорес Медведев[44]. Статья первого называлась «Солженицын в рубище» (31), второго — «В защиту Солженицына» (32). Названия статей говорят сами за себя.

По свидетельству Н. А. Решетовской, в статье Ж. Медведева было затронуто ее имя, причем в оскорбительной для нее форме, поэтому она обратилась в Агентство печати «Новости» (АПН) и выразила желание опровергнуть некоторые факты, содержавшиеся в этой статье (33). 9 марта на страницах «Нью-Йорк Таймс» появилась ее интервью, которое она дала сотрудникам АПН Рогачеву и Старшинову (34).

Вслед за этим АПН предложило Н. А. Решетовской опубликовать ее воспоминания о А. И. Солженицыне, которые она писала уже четвертый год. 18 июня ею был подписан договор, в соответствии с которым к 18 декабря она должна была представить рукопись воспоминаний в издательство (35). А поскольку АПН работало под непосредственным контролем КГБ, получается, что уже весной-летом 1973 г. он начал готовить литературный залп по А. И. Солженицыну.

15 марта 1973 г. Н. А. Решетовская и А. И. Солженицын официально оформили развод (36), после чего 20 апреля Александр Исаевич вступил в законный брак со Н. Д. Светловой. А 24 апреля Екатерина Фердинандовна обратилась в милицию с заявлением о прописке своего нового зятя (37).

На следующий же день министр внутренних дел Н. А. Щелоков поставил об этом в известность ЦК КПСС (38). Ответ за подписью заведующих Отделом культуры В. Шауро и Отделом административных органов Н. Савинкина последовал 10 мая 1973 г. В нем говорилось: «КГБ СССР считает прописку Солженицына в Москве нежелательной и просит решить вопрос об отказе ему в прописке. В соответствии с поручением данный вопрос рассмотрен в Отделах ЦК КПСС с участием Генерального прокурора СССР т. Руденко, министра внутренних дел СССР т. Щелокова и заместителя председателя Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР т. Чебрикова… Учитывая просьбу Комитета госбезопасности, условились, что органы милиции, не отказывая Солженицыну в прописке, вместе с тем пока не будут принимать окончательного решения. Имеется в виду, что по истечении некоторого времени МВД СССР и Комитет госбезопасности возвратятся к рассмотрению этого вопроса» (39).

8 результате, как позднее утверждал Александр Исаевич, он стал бездомным (40): в Рязани в одной квартире со своей бывшей женой он жить не мог, а жить в Москве на квартире своей новой жены без прописки не имел права.

Лето 73-го

9 апреля 1973 г. А. И. Солженицын направил И. Н. Томашевской в Крым письмо: «Мы — писал он, — увидимся с Вами теперь только в декабре, но уже обязательно. А вслед за тем я, очевидно, приеду в Ленинград» (1). Однако увидеться с И. Н. Томашевской ему не довелось, так как осенью 1973 г. она умерла, а он появился в Ленинграде только через четверть века. Жизнь внесла в его планы свои коррективы.

Весной 1973 г. Александр Исаевич покинул Жуковку и снял дачу в подмосковном поселке Фирсановка (2), переезд на которую был завершен 25 мая (3). Оттуда изредка он наезжал в Борзовку (4).

Бракоразводная история, тянувшаяся полтора года и, несомненно, отвлекавшая от дел, была позади. Казалось бы, теперь можно было полностью сосредоточиться на романе.

Однако Александр Исаевич не был настроен на творческий лад. В начале августа он посетил Переделкино и здесь поведал Люше о своем, как он пишет, «плане атаки», которая должна была начаться крупным интервью зарубежным журналистам с критикой существующей власти (5).

Не позднее 9 августа из Переделкино А. И. Солженицын отправился в Борзовку. «В августе…, — вспоминала Н. А. Решетовская, — Александр Исаевич жил в «Борзовке» больше недели. Покидая «Борзовку», он оставил мне письмо… Писал, что целую неделю шли небывалые дожди… в лесу было много грибов, так что он ел их ежедневно» (6). Первоначально здесь А. И. Солженицын собирался провести «половину» лета, «лишь половину, ибо теперь делил его по времени со своей бывшей женой» (7). Но приехав сюда уже с готовым решением о переходе в открытое наступление, он здесь не задержался.

И, хотя Александр Исаевич пишет, что в эти летние дни 1973 г. он жадно «впивался» в работу, конкретного представления о том, чем именно он занимался, мы не имеем. Можно было бы предполагать, что одним из его занятий была работа над «Октябрем 16-го». Но на этот счет в нашем распоряжении имеются противоречивые свидетельства.

«На Второй узел, — читаем мы в «Теленке», — мне не хватило совсем немного — месяца четыре, до конца 1973 г. Но их — не давали мне. Только срочно продублировать на фотопленку что есть, чтоб это-то не погибло в катастрофе. Тем более мерк Третий узел, так манивший к себе, в революционное полыханье. Сламывались все мои искусственные сроки, ничто не оставалось ясным, кроме: надо выступать» (8). Получается, что летом 1973 г. работа над «Октябрем» была приостановлена.

А вот что А. И. Солженицын пишет в «Зернышке»: «У «Октября» была особая, сложная судьба. Я усиленно писал его в 1971-72, еще под Москвой у Ростроповича. Потом накальная советская жизнь — оторвала, покинула надолго» (9). Если исходить из этих слов, следует признать, что в 1973 г. Александра Исаевич вообще не занимался романом.

Не совсем ясно и то, на какой стадии остановилась работа над этим Узлом. В одном случае А. И. Солженицын утверждал, что «за 1972–1973 уже весь Узел был написан». В другом случае он пишет, что для завершения работы над ним ему «не хватило совсем немного — месяца четыре, до конца 1973 г.». А вот его же слова из письма Г. П. Вишневской и М. Л. Ростроповичу: «…у Вас, — отмечал он, имея в виду свое пребывание в Жуковке, — я написал больше половины «Августа» да и значительную часть «Октября» (10). Следовательно, к маю 1973 г. когда писатель покинул дачу М. Л. Ростроповича, «Октябрь» был написан менее чем наполовину.

Свернув работу над эпопеей, Александр Исаевич решил обратиться к руководителям советского государства с предложением радикально изменить как внешнюю, так и внутреннюю политику. Так, по его словам, за «два дня в начале августа» на свет появился первый вариант его «Письма вождям Советского Союза» (11).

В «Теленке» А. И. Солженицын трогательно описывает, как он прощался со своей дачей. «В середине августа, уезжая в бой, я обходил все места вокруг и каждую пять участка, прощался с Рождеством навсегда. Не скрою: плакал…» (12).

Именно в это время Наталья Алексеевна в Рязани была приглашена на встречу с приехавшим из Москвы сотрудником КГБ, которого, по свидетельству Н. А. Решетовской, интересовал только один вопрос — имеется ли у нее дома текст «Архипелага». Дав, по ее словам, отрицательный ответ на этот вопрос, она отправилась в Борзовку, где на 18 августа у нее была назначена встреча с бывшим мужем (13), но, когда она приехала туда, то обнаружила только его письмо от 16 августа («Натуся, обстоятельства требуют моего отъезда сегодня») и заявление в кооператив с просьбой переписать дачу на Наталью Алексеевну («проводи его не откладывая») (14).

Если бы решение о необходимости выступить «на бой» Александр Исаевич принимал сам, ему ничего не стоило дождаться своей бывшей жены. Если же он не сделал этого, значит, боевой сигнал был дан кем-то другим. Из Борзовки Александр Исаевич направился в Фирсановку, где проводила лето его новая семья. По пути он сделал остановку в Москве.

«Это было — августа 19-го или 20-го, — вспоминает А. И. Солженицын, — я пришел к Стигу на свидание с планом целой серии ударов задуманной контратаки. Я так понимал, что это — последнее и высшее, что мне дадут сделать и я предлагал теперь Стигу выйти из его тайной роли…, самому открыто брать у меня интервью… он в полутьме, под вечерним деревом чуть подумал — и отказался… на интервью… прислал Фрэнка Крепо… и по моему настоянию корреспондента из “Монд”… (Я еще очень не разбирался тогда в оглядчивости и двуликости этих газет)… Ожидая плотного боя, мы со Стигом договорились на сентябрь 1973 г. встречаться каждые десять дней. Даты были намечены заранее, но плотность понадобилась еще больше» (15).

И далее: «Последняя неделя, последние ночи перед наступлением были совсем бессонные. Все ревели самолеты над самыми крышами Фирсановки… Первый удар я намечал — письмо министру внутренних дел, — ударить их о крепостном праве (имеется в виду отказ ему в московской прописке — А.О.)… Я пометил письмо 21 августа (пятилетие оккупации Чехословакии), но из-за серьезности его текста задержал отправку до 23-го, чтобы беспрепятственно нанести второй удар — дать интервью…» (16).

А пока А. И. Солженицын только готовился к бою, 21 августа, в годовщину чехословацких событий, академик А. Д. Сахаров провел в Москве свою первую пресс-конференцию с иностранными журналистами, на которой открыто выступил с критикой советского режима (17). Через день, 23 августа А. И. Солженицын дал интервью агентству «Ассошиэйтед Пресс» и газете «Монд» (18). В отличие от А. Д. Сахарова он протестовал только по поводу тех «стеснений и преследований», которым он подвергался он сам и близкие ему люди. «Сразу после интервью, — пишет Александр Исаевич, — я вышел в солнечный день на улицу Горького…, быстро шел к телеграфу сдать заказное письмо министру» (19).

Прошло еще несколько дней, и Александр Исаевич дал команду начать подготовку «Архипелага» к печати. Что же заставило его форсировать события? По словам А. И. Солженицына, причиной этого стала та драма, которая разыгралась в конце августа в Ленинграде (20).

Еще 17 июля КГБ направил в ЦК КПСС фрагменты из воспоминаний Е. Д. Воронянской, которые хранились у ее подруги Н. Ф. Пахтусовой (21). В них содержалась характеристика «Архипелага» и давалась весьма негативная оценка существовавшего режима: «…советское правительство за валюту готово продать не только отца родного, но весь марксизм-ленинизм с его тремя источниками (ну, конечно, не на свету, а тайно, секретно)» (22).

4 августа Н. Ф. Пахтусова и Е. Д. Воронянская, отдыхавшие до этого в Крыму, вернулись в Ленинград и здесь были арестованы прямо на перроне Московского вокзала. Н. Ф. Пахтусову повезли домой, где у нее был произведен обыск, а Е. Д. Воронянскую, видимо, доставил на Литейный проспект (23). Во время обыска были обнаружены не только уже цитированные воспоминания Е. Д. Воронянской, но и дневник Н. Ф. Пахтусовой, из который явствовало, что они обе были причастны к работе над «Архипелагом» (24). А потом, пишет А. И. Солженицын, пять дней «непрерывных допросов (с 4 по 9 августа, а у Елизаветы Денисовны может быть и дальше» (25)[45].

Сразу же по освобождении Е. Д. Воронянская легла в больницу. С 9 по 22 августа 1973 г. она находилась в кардио-ревматическом диспансере, а когда вернулась домой, 23 числа, к ней пожаловали нежданные гости и произвели обыск, причем, как утверждает А. И. Солженицын, не только «сдирали обои», но и «вскрывали полы». Обыск был днем, а в 18.00 Е. Д. Воронянская скончалась. Запись в морге гласила: «Воронянская Е. Д. 24 августа. Механическая асфиксия». Это означает, что она повесилась (26).

Из воспоминаний Леонида Александровича Самутина явствует, что вечером 28 августа к нему на квартиру явилась незнакомая женщина и, назвав себя женой двоюродного брата Е. Д. Воронянской, сообщила о ее смерти и похоронах, которые должны были состояться 30 августа в два часа дня на Южном кладбище. При этом, сославшись на следствие, она отказалась назвать причину смерти (27). Это не могло не насторожить, и, если верить Л. А. Самутину, в тот же вечер он решил связаться со знакомыми Е. Д. Воронянской, но из «трех телефонов ответили только по одному, и там незнакомый голос сказал, что проф. Л. в Польше и приедет только к 10 сентября» (28).

На следующий день Леонид Александрович сообщил полученную им новость Е. Г. Эткинду (29), который сразу же передал ее находившемуся в Ленинграде Л. З. Копелеву, а тот по телефону — Наталье Дмитриевне (30). В результате уже 29-го А. И. Солженицын получил весть о странной смерти одной из его верных поклонниц и помощниц. Однако полученное известие оставило его равнодушным, и он не предпринял никаких действий, чтобы выяснить хотя бы причину смерти.

По воспоминаниям Л. А. Самутина, в тот же день, 29 августа, его задержали на улице, доставили на Литейный проспект и предложили отдать все имевшиеся у него рукописи А. И. Солженицына, прежде всего «Архипелаг». После этого в сопровождении двух полковников госбезопасности он отправился на свою дачу в Чащу и там передал им чемодан с рукописями, названный им «архивом Воронянской». В этом чемодане находился и экземпляр «Архипелага» (31).

Когда и как он оказался у него? Этот вопрос заслуживает специального исследования. В данном случае можно лишь отметить, что, по свидетельству А. И. Солженицына, в Ленинграде хранилось три экземпляра «Архипелага»: один в семье Ливеровских, второй — у Е. Г. Эткинда, третий Е. Д. Воронянская передала на хранение Л. А. Самутину. Как утверждает Александр Исаевич, будучи в Ленинграде весной 1972 г., он дал распоряжение уничтожить все экземпляры, после чего якобы все хранители заверили, что его распоряжение выполнено. Однако Е. Д. Воронянская обманула его, в результате чего ее экземпляр в августе 1973 г. и оказался в руках КГБ (32).

Между тем имеются сведения, что Е. Д. Эткинд хранил свой экземпляр «Архипелага» до 1974 г., когда попытался вернуть его автору через С. Н. Татищева (33). А Ливеровские выкопали из земли свой экземпляр в 1989 г. (34). Из этого вытекает: или все ленинградские хранители «Архипелага» обманывали Александра Исаевича, или же никакого распоряжение об уничтожении своей книги он не давал.

Вернувшись домой из Чащи под утро 30 августа, Л. А. Самутин, по его словам, уничтожил все криминальное, что хранилось у него дома, а днем получил приглашение в КГБ, где ему предложили подписать заявление о том, что он добровольно передал в КГБ «“архив Е. Д. Воронянской”, состоявший из рукописи А. И. Солженицына Архипелаг ГУЛаг и других его произведений, а также из различных материалов самиздата» (35).

30 августа в 14.00 Леонид Александрович и супруги Эткинды встретились на Южном кладбище, но оказалось, что Е. Д. Воронянская была уже похоронена. Касаясь в своих воспоминаниях этого эпизода, Л. А. Самутин пишет, что он не стал посвящать Е. Г. Эткинда «в подробности вчерашнего дня и прошедшей ночи», и только в самой общей форме дал ему понять, с чем была связан смерть Е. Д. Воронянской (36). По другой версии, тоже исходящей от него (его заявление в КГБ от 2 апреля 1974 г.), «…оказавшись на короткое время с Эткиндом один на один, я сообщил об изъятии бумаг Воронянской органами» (37).

Если верить А. И. Солженицыну, дальше события развивались следующим образом: 31-го жена Л. А. Самутина сообщила о провале «Архипелага» своей сослуживице по Горному институту Аршанской, та — мужу, муж — Л. З. Копелеву, который в это время находился в Ленинграде, Л. З. Копелев в 12-м часу ночи — Е. Г. Эткинду, и ночным поездом с 31 августа на 1 сентября в Москву с известием «Взят Архип» (так в окружении А. И. Солженицына называли «Архипелаг») был направлен курьер (Сергей Маслов). Утром он передал это сообщение писателю Коме (Вячеславу) Иванову, и тот «к концу дня» вместе с Люшей приносит эту весть в Фирсановку (38), где в это время Александр Исаевич доделывал «Письмо вождям» и писал статью «Мир и насилие», в которой рекомендовал кандидатуру А. Д. Сахарова на Нобелевскую премию (39). Однако при передаче сообщение о провале «Архипа» трансформировалось в известие о провале архива. Не поняв, о каком архиве идет речь, и никак не связав эту новость со смертью Е. Д. Воронянской, Александр Исаевич попросил уточнить пришедшее из Ленинграда сообщение. И только 3 сентября вечером ему стало точно известно, что именно произошло (40).

В «Третьем дополнении» к «Теленку» он пишет, что через день, т. е. 5 сентября, дал за границу команду печатать «Архипелаг» и одновременно передал туда же «Письмо вождям» (41). В «Пятом дополнении» говорится, что он отреагировал на полученное из Ленинграда известие на следующий день, использовав для этого Стига Фредриксона: «В этот вечер 4 сентября, — читаем мы здесь, — я что-то много передал: и известие об «Архипелаге», и «Письмо вождям», и много распоряжений на Запад, и пленку свою какую-то» (42).

Объясняя сделанный им шаг, Александр Исаевич писал: «Во всем этом август-сентябрьском бою, при всем нашем громком выигрыше — разве бы я сам решился? разве понял бы, что пришло время пускать «Архипелаг»? Наверняка — нет, все так же бы — откладывал на весну 75-го, мнимо-покойно сидя на бочках пороховых. Но перст промелькнул: что спишь ленивый раб? Время давно пришло, и прошло — открывай» (43).

Такова версия А. И. Солженицына.

Но, оказывается, задолго до гибели Е. Д. Воронянской он направил Л. Маркштейн письмо, в котором писал: «…Думаю, что в ближайшее время… западной демократической и социалистической общественности предстоит узнать сотрясательные истины, когда из России ложными идолами будут объявлены святые, многовековые божества». Комментируя это письмо, А. Солженицын вопрошал: «И откуда во мне было такое ясное предчувствие?» (44). А действительно, откуда?

В этом отношении поражает письмо, которое Александр Исаевич адресовал Э. Маркштейн 22 августа 1973 г., т. е. за день до смерти Е. Д. Воронянской. Он писал: «Это будет особенно трудная осень. Может быть, уже и некогда говорить. Вы, может быть, заметили ускорение и сгущение событий у нас со многим. Это какой-то ход звезд или, по нашему, Божья воля. Я вступаю в бой гораздо раньше, чем думал, многое к этому вынуждает, сомнений нет. Ничего нельзя предсказать, но ясно, что готовность «Архипелага» понадобится раньше, чем предполагалось» (45).

Еще более поразительны в этом отношении записи Н. А. Пахтусовой, относящиеся к лету 1973 г.: «Приезжала взволнованная и расстроенная Е.{Воронянская}. Она узнала, что А.И.{Солженицын} решил опубликовать { «Архипелаг»}… Я тоже потрясена этим известием. Что привело А{лександра} И{саевича} к такому отчаянному решению? Ведь он всегда говорил, что эта книга увидит свет только после его смерти… Книга будет издана в 73 году, но, возможно, А{лександр} И{саевич} замыслил другой ход: уехать из С{оветской} Р{оссии} со своей семьей, т. е. довести правительство до того, чтобы его выгнали из страны… Об этом говорят такие факты, как ликвидация {“Архипелага”}…в прежних редакциях и то, что он затребовал назад свою переписку. И вот весной приезжал прощаться с ленигр{адскими} друзьями» (46).

К этому можно добавить, что еще в июле А. И. Солженицын заявил Наталье Алексеевне: «Существование «Архипелага» уже не является тайной» (47), что 16 августа он навсегда прощался с Борзовкой и тогда же дал согласие переписать ее на Н. А. Решетовскую. Между тем по существовавшей между ними договоренности передача ей Борзовки должна была произойти в 1975 году (48), на который, как мы знаем, была перенесена публикация «Архипелага».

Все это вместе взятое дает основание утверждать, что решение о публикации «Архипелага» в 1973 г. было принято до гибели Е. Д. Воронянской.

В ожидании «Архипелага»

30 августа 1973 г. «после заседания Политбюро» Ю. В. Андропов проинформировал его членов о конфискации книги А. И. Солженицына «Остров Гулаг» и заявил: «Мы будем вызывать Солженицына и предъявлять ему обвинение в преступлении против Советской власти» (1).

4 сентября КГБ поставил ЦК КПСС в известность об этом факте уже официально. Причем на этот раз книга А. И. Солженицына была названа «Архипелаг ГУЛАГ» (2). 10 сентября КГБ направил в ЦК КПСС развернутую аннотацию этой книги (3). И 17-го вопрос о А. И. Солженицыне был вынесен на заседание Политбюро. Он рассматривался в связке с вопросом о А. Д. Сахарове (4).

Ю. В. Андропов на этом заседании не присутствовал, но направил в ЦК КПСС специальную записку, в которой говорилось: «Поскольку есть документальные основания рассматривать действия Солженицына в последнее время уже не как заблуждения литератора, а как сознательную легальную и нелегальную деятельность человека, глубоко враждебного Советскому строю, целесообразно в подходящее время возбудить против него уголовное преследование с целью привлечения к судебной ответственности». Одновременно он предложил рассмотреть вопрос о возможности высылки его заграницу, считая подобное решение более предпочтительным (5).

По итогам обсуждения данного вопроса на заседании Политбюро было принято решение: «Поручить Комиссии в составе тт. Косыгина, Суслова, Шелепина, Келдыша, Кузнецова, Чебрикова, Руденко подготовить и внести в ЦК КПСС соответствующие предложения по этому вопросу с учетом обмена мнениями на заседании Политбюро» (6).

Никаких сведений о работе данной Комиссии пока не известно. Но из воспоминаний А. И. Солженицына явствует, будто бы КГБ сделал попытку вступить с ним в переговоры, избрав для этого в качестве посредника его бывшую жену (7). 25 сентября они встретились на Казанском вокзале, и Натальи Алексеевны заявила, что КГБ хочет предотвратить издание «Архипелага» и готов пойти на определенные уступки со своей стороны, в частности, разрешить издание «Ракового корпуса» (8). Смехотворность этих «переговоров» поразительна. КГБ знал о существовании «Архипелага» уже восемь лет и ничего не делал, чтобы помешать его написанию. А теперь предлагал такой несерьезный компромисс.

Если исходить из опубликованных материалов, получается, что после заседания Политбюро ЦК КПСС 17 сентября 1973 г. о А. И. Солженицыне вспомнили только 12 декабря, когда Ю. В. Андропов направил в ЦК КПСС новую записку, посвященную А. И. Солженицыну, в которой снова поднимал вопрос о возможности его привлечения «к уголовной ответственности» и опять более разумным считал «заменить такую меру лишением СОЛЖЕНИЦЫНА советского гражданства и выдворением за пределы СССР». Заканчивалось письмо словами: «С товарищами А. Н. Косыгиным и М. А. Сусловым согласовано» (9). На письме сохранилась резолюция: «Доложить (вкруговую) по ПБ и Секр-ту ЦК. Затем обсудить. Л. Брежнев». И далее — подписи членов Политбюро, ознакомившихся с этой запиской (10).

Снова данный вопрос был вынесен на заседание Политбюро только после того, как первый том «Архипелага» появился в печати.

Таким образом, мы видим, что, изъяв «Архипелаг», КГБ не предпринимал никаких мер ни для того, чтобы не допустить публикации этой книги за границей, ни для того, чтобы привлечь ее автора к ответственности, ни для того, чтобы выслать его за границу.

Чем же занимался в это время А. И. Солженицын?

9 сентября он был в Борзовке и надеялся встретиться здесь со своей бывшей женой, но не застал ее, так как именно в этот день она узнала о смерти «тети Нины» и, дав телеграмму Александру Исаевичу на его московский адрес, уехала в Рязань. А. И. Солженицын на похороны не приехал и позвонил Наталье Алексеевне только 15-го, сообщив, что узнал о случившемся лишь накануне, 14-го, так как до этого в Москве не был (11).

«21 сентября, — вспоминает А. И. Солженцын, — точно через месяц после начала, я счел кампанию выигранной и для себя ее пока законченной… Для себя, — увы, по рассогласовке действий я не способен был передать это Сахарову. А его выход из боя растянулся еще на месяц и с досадными чувствительными потерями» (12).

События развивались, однако, не совсем так.

Еще «10-го {сентября}, — пишет А. И. Солженицын, — раздался голос больного, со своей фермы, Вильбора Милза, председателя бюджетной комиссии Палаты представителей США: он — против расширения торговых связей с СССР, пока не прекратятся преследования таких людей, как Солженицын и Сахаров» (13). Тогда же в американском Сенате был поднят вопрос об использовании подобных санкций, чтобы содействовать эмиграции из СССР (поправка Джексона), которая фактически была поддержана А. Д. Сахаровым (13).

16 сентября из загорода Александр Исаевич направил А. Д. Сахарову письмо, в котором обратил внимание на ошибочность поддержки поправки Джексона и необходимость поддержки поправки Милза.

«После моего заявления о поправке Джексона, — вспоминал А. Д. Сахаров, — Солженицын прислал, как он пишет, записку. В ней он писал о поправке Милза (примерно то же, что в «Теленке») и просил зайти к его жене Наталье Светловой (к Але, как он ее называет). Мы с Люсей выполнили его просьбу. Разговор происходил без Александра Исаевича. Аля сказала — как я могу поддерживать поправку Джексона и вообще придавать большое значение проблеме эмиграции, когда эмиграция — это бегство из страны, уход от ответственности, а в стране так много гораздо более массовых проблем. Она говорила в частности о том, что миллионы колхозников по существу являются крепостными, лишены права выйти из колхоза и уехать жить и работать в другое место. По поводу нашей озабоченности Аля сказала, что миллионы родителей в русском народе лишены возможности дать своим детям вообще какое-либо образование» (15).

Этой встрече посвящено специально письмо заместителя председателя КГБ С. К. Цвигуна на имя К. У. Черненко:

«17 сентября 1973 г. жена Солженицына пригласила к себе на квартиру академика Сахарова с женой и имела с ними двухчасовую беседу. В процессе беседы Сахарову было вручено письмо Солженицына с замечаниями по поводу его обращения с провокационным «Открытым письмом к конгрессу США», в котором Сахаров ставит вопрос о праве беспрепятственного выезда из Советского Союза — всех граждан, желающих изменить страну проживания. Выражая мнение Солженицына, его жена в беседе настойчиво проводила мысль о необходимости дополнительного обращения Сахарова к мировой общественности по более широкому кругу проблем, имеющегося якобы отсутствия свобод в Советском Союзе. Отвечая на возражения Сахарова о боязни американцев «расширить вопрос дальше еврейской проблемы», Солженицына подчеркнула, что «…этот вопрос сейчас меньше, чем то, что может сказать Сахаров на том пьедестале, на котором он сейчас стоит. Ведь в Конгрессе тоже есть силы, которые ставят вопрос шире, отражают новое понимание, которое стучится в мозги благодаря Вам и Сане (Солженицыну)». В ходе беседы Сахаров, в целом разделяя позицию Солженицына, в то же время дал понять, что такая постановка вопроса в данный момент нецелесообразна и практически остался на своей точке зрения» (16).

Таким образом, мы видим, что выход А. Д. Сахарова из боя затянулся не из-за рассогласовки действий, а под самым непосредственным влиянием А. И. Солженицына.

Между тем 6 октября 1973 г. произошло событие, эхо которого продолжало звучать на протяжении многих последующих лет. Египет и Сирия атаковали израильские войска. Началась очередная арабо-израильская война. А поскольку США с самого же начала встали на сторону Израиля, 17 октября 11 стран ОПЕК приняли решение о прекращении экспорта нефти в США. Начался так называемый «энергетический кризис», который с некоторыми перерывами бушевал до 1983 г. В результате цены на нефть увеличились в 15 раз, что привело к самой настоящей экономической войне, одним из проявлений которой явился рост цен буквально на все товары.

«Энергетический кризис» сыграл медвежью услугу Советскому Союзу. Он позволил ему подключиться к эксплуатации нефтепотребляющих стран и за их счет не только временно купировать развитие зародившегося на рубеже 60-70-х гг. кризиса экономики, но и создать видимость благополучия. Именно в эти годы в нашей стране получила развитие теневая экономика, произошло накопление крупных состояний представителями бюрократии и партократии. Это вело к складыванию и обострению противоречия между интересами формировавшейся подпольной буржуазии и интересами существовавшей в стране государственно-капиталистической системы.

«Осенью, — читаем мы в воспоминаниях А. И. Солженицына, — из Фирсановки я уже уехал, у Ростроповичей не жил уже с весны, в Москве с семьей — не допускала жить милиция, — и с ноября Лидия Корнеевна пригласила меня на зиму опять в Переделкино» (17).

О том, когда именно это произошло, мы можем судить на основании дневниковых записей врача Николая Алексеевича Жукова, из которых явствует, что 8 ноября А. И. Солженицын посетил его в институте и сообщил ему, что «завтра он решил поехать к Ростроповичу, забрать письменный стол и прочие предметы мебели и будет ограничивать себя кратковременными наездами в Переделкино». Далее Александр Исаевич рассказал Н. А. Жукову, что в октябре видел А. Д. Сахарова, имел с ним конфиденциальную беседу, а когда они стали расставаться, Андрей Дмитриевич заявил, что должен будет поставить в известность об этом разговоре свою жену. Это вызвало возмущение со стороны А. И. Солженицына, которое позднее нашло отражение в «Теленке». Расставаясь с Николаем Алексеевичем, Александр Исаевич не удержался, чтобы не сообщить ему, что в декабре 1973 или в январе 1974 должен выйти «Архипелаг» (18).

Тем временем в Переделкино А. И. Солженицын «…спешил окончить», по его словам, самое главное — статьи для «Из-под глыб» (19). Здесь же не позднее середины декабря 1973 г. он начал писать «Третье дополнение» к «Теленку» (20). Объем авторского текста (без документальных приложений) около 5,0 а.л. Это значит, что дополнение могло быть написано за две недели. «…Третье дополнение, — пишет А. И. Солженицын, — уже окончено было… оставалось его перепечатать, перефотографировать, отправить на Запад, остаток спрятать, когда 28 декабря в Переделкино, на даче Чуковских, где с осени был мой новый пустынный зимний приют, во время обычного дневного пережёва под слушанье дневного Би-би-си, я неожиданно услышал, что в Париже вышел на русском языке первый том «Архипелага» (21).

Первые сведения о новой книге А. И. Солженицына, изданной за границей, появились на страницах советских газет уже 6 января 1974 г. Однако ее название не упоминалось, а содержание не раскрывалось (22).

7 января 1974 г. состоялось заседание Политбюро ЦК КПСС, на котором присутствовали 15 человек: Л. И. Брежнев, В. Ю. Андропов, В. В. Гришин, А. А. Громыко, А. П. Кириленко, А. Н. Косыгин, Н. В. Подгорный, Д. С. Полянский, М. А. Суслов, А. Н. Шелепин, П. Н. Демичев, М. С. Соломенцев, Д. Ф. Устинов, И. В. Капитонов и К. Ф. Катушев. На этом заседании был специально рассмотрен вопрос «О Солженицыне». Мнения разделились: одни члены Политбюро считали необходимым привлечение писателя к судебной ответственности, другие — возможным ограничиться его высылкой за границу. Ю. В. Андропов принадлежал к числу последних[46] (23).

Если судить по «Рабочей записи заседаний Политбюро ЦК КПСС», было принято первое предложение (24), однако в окончательном тексте протокола этого заседания зафиксировано совершенно иное решение: «Ограничиться обменом мнениями» (25).

Только после этого 8 января на страницах «Правды» «Архипелаг» был назван своим именем (26). 13-го в «Правде» появилась статья «Гневное осуждение» (27), 14-го — статья И. Соловьева «Путь предательства» (28). 30-го по инициативе АПН Н. А. Решетовская дала интервью корреспонденту «Фигаро» Роберту Ляконтеру и назвала «Архипелаг» «лагерным фольклором» (интервью появилось в печати 5 февраля) (29). К начавшейся антисолженицынской кампании был привлечен и Н. Д. Виткевич, опубликовавший статью «Меня предал Солженицын» (30).

В связи с начавшейся против него кампаний А. И. Солженицын обратился к средствам массовой информации: 18 января он сделал «Заявление для печати» (31), 19 января — дал интервью корреспонденту журнала «Тайм» (32).

Трудно сказать, кто вмешался, но принятое 7 января решение Политбюро ЦК КПСС осталось на бумаге. А затем появилось новое решение о высылке А. И. Солженицына за границу. Все необходимые материалы для такого шага были подготовлены к 7 февраля 1974 г. (33). В этот день Ю. В. Андропов направил Л. И. Брежневу письмо, в котором, рассматривая возможность высылки Солженицына за границу, писал: «Если же по каким-либо причинам мероприятие по выдворению Солженицына сорвется, мне думается, что следовало бы не позднее 15 февраля возбудить против него уголовное дело (с арестом). Прокуратура к этому готова» (34).

На следующий день, в пятницу 8 февраля, в Переделкино, где находился А. И. Солженицын, позвонила Наталья Дмитриевна и сообщила: «приносили повестку из генеральной прокуратуры» с приглашением туда «к концу рабочего дня». Но, обратив внимание на то, что в повестке отсутствовал исходящий номер, т. е. она не была зарегистрирована, и не указана причина вызова (в качестве свидетеля или обвиняемого), Наталья Дмитриевна принять повестку отказалась (35). Утром в понедельник 11-го Александр Исаевич отправился в Москву, хорошо понимая, что в этот день вызов повторится (36). И действительно. Едва только он переступил порог квартиры на улице Горького, как здесь же появился новый посыльной из генеральной прокуратуры. Вместо того, чтобы расписаться в новой повестке, А. И. Солженицын приложил к ней свой ответ с отказом от явки (37).

На следующий день 12 февраля 1974 г. Александр Исаевич пустил в обращение свой манифест «Жить не по лжи», который содержал призыв к отказу от всякой лжи и пассивному сопротивлению (38).

В этот же день к вечеру А. И. Солженицын был арестован. Ему предъявили обвинение в измене Родине (39). В детальном описании своего второго ареста он особое место отводит пребыванию в знаменитой Лефортовской тюрьме (40).

В глаза бросаются два факта. Рассказывая о том, как он снова оказался за решеткой, А. И. Солженицын так передает свои стремления: «Не упустить номер на камере. Не заметил, как будто нету» (41). И действительно, он называет номера камер, в которых сидел в 1945 и 1946 гг., и не успел разглядеть номер своей лефортовской камеры. Между тем, как явствует из воспоминаний Александра Исаевича, менее чем за сутки он входил и выходил из камеры несколько раз (42). Да и у сокамерников можно было спросить ее номер, тоже забыл. Удивляет и другое. Александр Исаевич полностью перечисляет тех, с кем сидел на Лубянке в 1945 г., называет около 70 заключенных Экибастузского лагеря — и оказывается неспособным назвать двух своих сокамерников по Лефортово ни по фамилии, ни по имени («один — чернявый», «второй — белокурый») (43).

Уже вечером 12-го об аресте А. И. Солженицына сообщили западные радиостанции. Это событие вызвало глухой ропот среди интеллигенции в СССР и взрыв возмущения за рубежом. Никто не мог предсказать, что последует за этим. Невольно рождались самые худшие подозрения, у некоторых даже возникал вопрос: не есть ли это возвращение к 1937 г. (44)?

Вспоминая те дни, В. Н. Войнович пишет: «В Европе готовились массовые демонстрации и митинги у советских посольств. Советских представителей забрасывали гнилыми помидорами и тухлыми яйцами. Раздавались призывы жителей западных стран порвать все отношения с Советским Союзом. И вдруг…» (45).

«И вдруг — неожиданный потрясающий поворот сюжета… Продержав в Лефортове одну ночь, арестанта, живого, здорового, в казенной пыжиковой шапке, доставили на Запад прямо под ослепительный свет юпитеров» (46).

Все ограничилось лишением А. И. Солженицына советского гражданства и выдворением его за границу. «Некоторые, — ехидно замечает В. Н. Войнович, — потом завистливо иронизировали, что высылка Солженицына была гениально разработанной пиаровской акцией» (47).

Часть третья