Без маски и грима
Глава 1«Гений и злодейство не совместны»
Волшебник изумрудного города
Когда-то существовало правило, по которому подданные могли видеть своего правителя только в дни торжеств. А когда, облаченный в дорогие одежды и окруженный свитой, он выходил к народу, его появление должно было лишь подчеркивать величие власти. При этом, каким бы правитель ни был, все делалось, чтобы карлик казался великаном, урод — красавцем, глупец — мудрецом. И писать о нем могли лишь придворные поэты. А кто дерзал делать это сам, должен был слагать только гимны, в противном случае он рисковал головой.
Одним из наших недавних духовных властителей, чей авторитет казался недосягаем, а сам его носитель — безгрешен, был А. И. Солженицын. И чем больше его преследовали, чем больше запрещали его книги, чем меньше мы о нем знали, тем более легендарной фигурой он нам казался. Какими только комплиментами его ни награждали: великий гуманист, гений, голос миллионов. Наследник великих традиций, первопроходец, праведник, пророк, рыцарь, самовидец, светоносец, совесть нации, титан, учитель свободы, и так далее, и так далее.
Известность рождает интерес, интерес — спрос, спрос — публикации. Так уже в 70-е годы появляются первые биографии писателя. Одной из них, едва ли не самой первой, стала книга Давида Бурга и Джорджа Фейфера (1). И сразу же А. И. Солженицын разразился гневом: «Считаю беззастенчивым и безнравственным, — писал он, — составлять биографию писателя при его жизни, но без его согласия. Такие действия ничем не отличаются от сыска, полицейского или частного» (2).
Согласиться с Александром Исаевичем в данном вопросе — значит признать, что при жизни писателя могут публиковаться только панегирики. Ведь даже отъявленный подлец и циник не позволит, чтобы о нем писали плохое.
Между тем, как только человек напечатал свое первое произведение, он вынес на общественный суд не только свое творчество, но и себя как личность со всеми ее достоинствами и недостатками. А суд может быть объективным только тогда, когда ни от кого не зависит. Он должен руководствоваться лишь действующими законами, устанавливающими границы допустимого вторжения в личную жизнь человека, в его профессиональную и общественную деятельность, а также моральными нормами, зависящими от степени открытости общества.
Поэтому Д. Бурга и Д. Фейфера можно было бы упрекнуть не за то, что они взялись за перо без разрешения героя своей книги, а за то, что нарушили существующие юридические и моральные нормы, допустили сознательное искажение фактов из биографии писателя. Ничего существенного на этот счет А. И. Солженицын не назвал. Если же какие-то факты из его биографии, нашедшие отражение в этой книге, ему не понравились, то ответственность за них лежит не на том, кто их описал.
Почему же А. И. Солженицына так встревожила эта публикация? Видимо, потому, что возникла угроза существованию мифа о нем.
Тогда, в 1970-е годы, рассказывали анекдот: наш далекий потомок открывает энциклопедию и читает: «Брежнев — мелкий политик, живший в эпоху Сахарова и Солженицына». С тех пор прошло всего лишь четверть века. За это время произведения писателя стали известны не только за границей, но и у нас, появились первые воспоминания о нем, а затем документальные публикации, и произошло то, что, на мой взгляд, удачно выразил В. Н. Войнович. «Я, — пишет он о А. И. Солженицыне, — смотрел на него задравши голову и прижмуриваясь, чтобы не ослепнуть. Но вот он стал снижаться кругами и вопреки законам оптики становился не больше, а меньше» (3).
Следует отметить, что некоторые современники А. И. Солженицына сразу достаточно скромно оценивали его литературный талант. Так, в 1962 г. Н. Грибачев написал стихотворение «Метеорит», в котором говорилось:
«Отнюдь не многотонной глыбой
Но на сто верст
Раскинув хвост,
Он из глубин вселенских прибыл,
Затмил на миг
Сиянье звезд.
Ударил светом в телескопы,
Явил
Стремительность и пыл.
И по газетам
Всей Европы
Почтительно отмечен был.
Когда ж
Без предисловий вычурных
Вкатилось утро на порог,
Он стал обычной
И привычной
Пыльцой в пыли земных дорог.
Лишь астроном в таблицах сводных,
Спеша к семье под выходной,
Его среди других подобных
Отметил строчкою одной» (4)
Я не поклонник Н. Грибачева, однако в данном случае он во многом оказался прав.
Но даже тем, кто с самого начала скромно оценивал литературные способности А. И. Солженицына, его личность казалась безупречной: «Личность С. выше и сильнее его литературного таланта, в целом подражательного, натужного, исчерпывающегося содержанием и сегодняшним», — писал, например, поэт Давид Самойлов (5).
Но дело не только в том, что А. И. Солженицын оказался не настолько велик, как представлялось до этого. Неожиданно стало открываться, что он совсем не тот, каким его все считали и за кого долгое время он выдавал себя сам. И тогда из толпы его почитателей раздались первые «детские» голоса: «А король-то гол» (6). Одним из таких «мальчиков» был писатель В. Н. Войнович, опубликовавший в 1986 г. сатирический роман «Москва. 2042 год», в герое которого писателе Карнавалове современники без труда узнали Великого писателя земли русской (7). А затем в 2002 г. В. Н. Войнович издал книгу «Портрет на фоне мифа», в которой все вещи были названы своими именами (8).
Наше знакомство с жизнью «великого писателя» свидетельствует, что расхождение между его образом и действительностью еще более поразительно, чем показал В. Н. Войнович.
«Подайте милостыню ей»
Читатели «Архипелага», наверное, знают фотографию А. И. Солженицына в одежде зэка с номерами на шапке, куртке и брюках: сутулая фигура, голова, вобранная в плечи, угрюмое лицо. Известна и другое его фотографическое изображение в подобной же одежде с разведенными в сторону руками: он в лагере, во время обыска.
Когда я впервые увидел эти снимки, был поражен: неужели в каторжных лагерях не только фотографировали заключенных, но и выдавали им фотографии при освобождении?
Оказывается, снимки были сделаны позднее, уже в ссылке. А. И. Солженицын просто позировал перед объективом (1).
И тогда я стал перебирать другие его фотографии: вот он с автоматом на груди рядом с командиром артиллерийского дивизиона Е. Ф. Пшеченко: и не понятно, кто командир, кто подчиненный, и откуда у командира батареи звуковой разведки автомат? Вот он в погонах старшего лейтенанта с орденом Красной звезды задумался над рукописью. Другой снимок — он за столом в майке снова над рукописью и снова в глубоком раздумье. А вот он обнимает Наталью Алексеевну, и весь его взгляд излучает любовь. Перед нами роман-газета с повестью «Один день Ивана Денисовича», на обложке изображение А. И. Солженицына. Комментируя его, он пишет: «…то, что мне нужно было, выражение замученное и печальное, мы изобразили» (2). Прошло три года, и, когда последовал провал части его литературного архива, несмотря на возникшую угрозу, Александр Исаевич снова оказался перед объективом, чтобы запечатлеть для потомков охватившую его тогда тревогу.
Он играл и позировал не только перед фотообъективом и телекамерами. Открываем его воспоминания и читаем: «Моя жизнь в Рязани идет во всем… по-старому (в лагерной телогрейке иду с утра колоть дрова…)» (3). Можно было бы допустить, что Александр Исаевич привез из Казахстана «лагерную телогрейку» и сохранил её как реликвию. Но присмотритесь к его фотографии 1954 г. Неужели этот интеллигентный мужчина в выглаженной рубашке, с галстуком и в шляпе летом 1956 г. через полстраны вез изношенную «лагерную телогрейку» потому, что не желал ее выбрасывать и собирался носить дальше?
Можно было бы допустить, что перед нами авторская фантазия, если бы не воспоминания Г. П. Вишневской. Описывая, как осенью 1969 г., А. И. Солженицын поселился у них на даче, она отмечает: «…в шесть часов утра приехал Александр Исаевич, оставил свои вещи, а сам уехал в Москву поездом… Заходим в дом, и я хозяйским глазом вижу, что ничего не изменилось, никакого нового имущества нет. Лишь на кровати в спальне узел какой-то лежит… Что же за узел такой? Оказывается, это старый черный ватник, стеганый, как лагерный, до дыр заношенный. Им обернута тощая подушка в залатанной наволочке, причем видно, что заплаты поставлены мужской рукой, так же, как и на ватнике, такими же большими стежками… Все это аккуратно связано веревочкой, и на ней висит алюминиевый мятый чайник. Вот это да. Будто бы человек из концентрационного лагеря только что явился и опять туда же собирается. У меня внутри точно ножом полоснуло» (4).
Неужели Александр Исаевич собирался ходить в «до дыр заношенном ватнике» в Жуковке, в элитном, закрытом для обычных людей поселке, в котором жили правительственные чиновники и представители высшего слоя столичной интеллигенции?
А в том, что Александр Исаевич был способен на это, мы можем убедиться, читая его воспоминания. В декабре 1962 г. он, простой рязанский учитель, начинающий автор, по вызову ЦК на обкомовской машине едет в Москву на встречу руководителей партии и правительства с деятелями культуры: «…Я, — пишет Александр Исаевич, — нарочно поехал в своем школьном костюме, купленном в “Рабочей одежде”. В чиненных-перечиненных ботинках с латками из красной кожи по черной, и сильно нестриженный… Таким зачуханным провинциалом я привезен был во мраморно-шёлковый Дворец Встреч… В раздевалке ливрейные молодцы приняли мое тертое унылое длинное провинциальное пальто» (5).
Видимо, “в чиненных-перечиненных ботинках с латками” он появлялся и в других местах, свидетельством чего может служить разговор Натальи Алексеевны с К. И. Чуковским 19 июля 1966 г. Передавая ее слова о своем муже, Корней Иванович записал: «Говорю ему: тебе нужны ботинки. А он: еще не прошло десяти лет, как я купил эти» (6).
Подобным же образом Александр Исаевич любил показаться и на рязанских улицах. «Когда Солженицын приезжал в Рязань из Давыдова, — вспоминала А. М. Гарасева, — у него был вид старого колхозника из глухой деревни: куртка-стеганка (видимо, обыкновенный ватник, который называли фуфайкой или телогрейкой — А.О.), шапка с ушами, и весь он выглядел каким-то усталым и измученным» (7).
В таком виде застал его бывший генерал П. Г. Григоренко, побывавший у него зимой 1968–1969 гг. в Давыдове: на плечах «фуфайка», на ногах «огромные зэковские бахилы» (8). Весьма скромным был и ужин: «по кусочку свиного сала, черный хлеб, луковица, перловая каша-концентрат», «флакон из-под духов, в нем на 1/3 спирт», завтрак: «картофель», «снова по кусочку сала, луковица, соль, растительное масло”, «снова накапали в рюмки спирта» (9).
Образ неприхотливого, бедствующего писателя А. И. Солженицын начал внедрять в сознание окружающих, как только стал выходить в люди. Рассказывая о своем первом появлении в редакции «Нового мира», он пишет: «Расспрашивали о моей жизни, прошлой и настоящей, и все смущенно смолкли, когда я бодро ответил, что зарабатываю преподаванием шестьдесят рублей в месяц, и мне этого хватает» (10). В те годы за 60 руб. в месяц один человек прожить мог, но очень скромно. Чтобы это было понятнее, приведу следующий факт. Тогда в высших учебных заведениях студент получал стипендию только в том случае, если доход семьи составлял менее 100 руб. в месяц на человека.
Можно представить, как смотрели на Александра Исаевича сотрудники редакции «Нового мира». «Все были в восторге от того, — вспоминает В. Н. Войнович, — как он пишет, как держится и что говорит. Говорит, например, что писатель должен жить скромно, одеваться просто, ездить в общем вагоне и покупать яйца обыкновенные по девяносто копеек, а не диетические по рублю тридцать» (11).
Эти обыкновенные яйца по девяносто копеек нашли отражение и в воспоминаниях самого А. И. Солженицына. Рассказывая, как однажды в 1967 г. он возвращался из Москвы в Борзовку, Александр Исаевич пишет: «Это было 8 июня, на Киевском вокзале, за несколько минут до отхода электрички на Наро-Фоминск, с продуктовыми сумками в двух руках, шестью десятками дешевых яиц» (12). Видимо, этот эпизод нашел отражение в дневнике А. И. Кондратовича. 16 июня 1967 г. после одной из встреч с А. И. Солженицыным он записал: «…живет естественно. Уезжал в прошлый раз в Рязань. «Шесть десятков яиц увез» — сказал мне. «А разве в Рязани нет их?» — «По девяносто копеек нет. Есть по рублю сорок. А на шесть десятков разница уже почти целый проездной билет» (13). Подсчитать разницу нетрудно. Три рубля.
Мотив о бедственном положении, в котором долгое время находился писатель, звучит во многих воспоминаниях о нем. Так, в 1967 г. беседе с Н. Бианки А. Т. Твардовский заявил: «У него за душой ведь нет ни копейки» (14). «Денег у них не было, — вторила ему А. М. Гарасева, — они с женой копили их всю зиму на отпуск, а потом летом отправлялись по добытым адресам бывших лагерников» (15). «…Денег у Солженицына нет. Это ясно», — читаем мы в дневнике А. И. Кондратовича (16).
Наслушавшись рассказов Александра Исаевича, даже Г. П. Вишневская, которую очень трудно провести, с удивлением и восхищением пишет: «…жил Александр Исаевич на один рубль в день — так распределил он на много лет свой довольно большой гонорар за Ивана Денисовича» (17).
Но, оказывается, если верить писателю, в его жизни бывали дни, когда он не мог наскрести на хлеб даже рубля. Выступая 20 марта 1976 г. в Мадриде, он с возмущением заявил: «Коммунистическая печать очень любит спекулировать на том, что вот Солженицын поехал на Запад и стал миллионером. Когда я в Советском Союзе голодал, они не писали об этом» (18).
Г. П. Вишневская уверена, что до получения Нобелевской премии Александр Исаевич жил только за счет гонораров от «Ивана Денисовича», но 30 марта 1972 г. в интервью «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» А. И. Солженицын назвал нам еще один источник своих доходов: «…После гонораров за «Ивана Денисовича» у меня не было существенных заработков, только еще деньги, оставленные мне покойным К. И. Чуковским, теперь и они подходят к концу. На первые я жил шесть лет, на вторые — три года» (19).
Откровения нобелевского лауреата настолько потрясли его поклонников, что один из них, американский писатель Альберт Мальц, направил в редакцию «Нью-Йорк таймс» письмо, в котором заявил о своей готовности помочь деньгами бедствующему собрату по перу.
Узнав об этом, Александр Исаевич был растроган. Поблагодарив А. Мальца за предложенную помощь, он заявил, что «хотя и очень смущен» таким предложением, но «готов принять деньги», правда, как уважающий себя человек только с возвратом, т. е. «в долг» (20).
Однако если А. И. Солженицын на протяжении многих лет еле-еле сводил концы с концами, если он носил ботинки по десять лет и вынужден был появляться на рязанских улицах в сапогах и фуфайке, если иногда он жил даже впроголодь, то как ему удалось приобрести дачу за 2600 рублей (21), одну автомашину не менее чем за 3000 (1963) (22), вторую за 7500 тыс. валютных рублей (1971) (23), третью за столько же (1972) (24)? А благоустройство новой квартиры? А ремонт дачи? А ежегодные комфортабельные поездки (и ведь останавливался не где-нибудь, а в таких, например, столичных гостиницах, как «Будапешт» и «Москва»)? Да и если посмотреть на фотографии, обнаруживается, что Александр Исаевич и Наталья Алексеевна не ходили годами в одной и той же одежде.
Более того, как мы знаем, с 1 мая 1969 г. Наталья Алексеевна, оклад которой составлял 320 руб., вообще оставила работу. Причем, что следует подчеркнуть, почти за полгода до смерти К. И. Чуковского. В результате к весне 1972 г. Н. А. Решетовская пожертвовала примерно 11520 руб. Такое можно было позволить лишь при условии компенсации не меньшей суммы из другого источника. А ведь не следует забывать, что с конца 1969 — начала 1970 г., т. е. до получения Нобелевской премии, «нищенствующий» писатель стал содержать за границей собственного адвоката.
К сожалению, у нас пока нет возможности получить полное и точное представление о бюджете семьи А. И. Солженицына до его отъезда за границу. Но некоторые расчеты сделать все-таки можно. Как доцент Наталья Алексеевна Решетовская получала 320 рублей в месяц, пенсия ее матери составляла 50 рублей, около 80 рублей приходилось на пенсию двух ее тетушек: Марии Николаевны и Нины Николаевны (25). Итого 450 рублей. Делим на пять членов семьи, получаем 90 рублей. Таким образом, даже если бы Александр Исаевич вообще не работал, у него была возможность жить не на один рубль, как он сумел уверить знаменитую певицу, а на три рубля в день.
Между тем у него были и гонорары.
Рассказывая о публикации «Одного дня Ивана Денисовича», А. И. Солженицын пишет: «Властно и радостно распорядился Твардовский тут же заключить со мной договор по высшей принятой у них ставке» (26). К сожалению, он не назвал конкретных цифр, но мы можем найти их в воспоминаниях Н. А. Решетовской. По ее свидетельству, гонорар за «Один день» был начислен из расчета 300 руб. за авторский лист (27). А поскольку объем повести примерно 6 авторских листов, полученный за ее публикацию на страницах Нового мира гонорар составлял не менее 1800 руб… Если допустить, что таким же образом был оплачен его труд и в дальнейшем, то вырисовывается следующая картина: издание «Одного дня» в «Роман-газете» и отдельной книгой — 3600 рублей, четыре других рассказа (общий объем 7,5 а.л.) — 2250 руб. Итого — 7650 руб.
С 1962 по 1974 г. ничего больше опубликовать в Советском Союзе А. И. Солженицыну не удалось. Однако мы знаем, что, кроме гонораров за опубликованные произведения, ему выплачивались гонорары за произведения, которые напечатаны не были. Так, за роман «В круге первом» он получил аванс не менее 2700 (28), за повесть «Раковый корпус» — три аванса в сумме 6000 руб. (29), аванс за отвергнутый киносценарий «Тунеядец» — 1500 руб. (30). К этому нужно добавить авансы за непоставленные пьесы «Свеча на ветру» и «Олень и шалашовка» (не менее 2000) (31). Получается, еще 12200 руб.
Не следует также забывать, что Союз писателей СССР содействовал переводу «Одного дня Ивана Денисовича» и некоторых других его произведений на иностранные языки, в связи с чем, как мы знаем, у А. И. Солженицына уже в 1963 г. появился валютный счет во Внешторгбанке. Даже если взять по минимуму (1800 рублей за одно издание) и принять во внимание, что его повесть и рассказы официально, т. е. через «Международную книгу», только до 1970 г. выдержали не менее 23 изданий за рубежом, мы получим более 41 тыс. руб. (32)…
Поэтому можно утверждать, что с ноября 1962 по март 1972 г. бедствующий писатель совершенно официально получил гонораров на сумму, как минимум, 60 тыс. руб., что не менее 6000 руб. в год или же более 500 руб. в месяц. 500 и 450 рублей — это 950 рублей, 180 руб. в месяц, или же 6 рублей в день на одного человека.
Но и это не все. Мы не учли ту часть наследства, которую Александр Исаевич получил после смерти К. И. Чуковского. Остаются неизвестными те гонорары, которые потекли с конца 1960-х годов на его заграничный счет за роман «В круге первом» и повесть «Раковый корпус». По свидетельству О. Карлайл, издательство «Харпер энд Роу» готово было выплатить писателю за роман только в виде аванса более 60 тыс. долларов (33).
Наконец, осенью 1970 г. Александр Исаевич стал нобелевским лауреатом и уже 27 ноября 1970 г. предложил своему адвокату Ф. Хеебу перевести «часть денег от Нобелевской премии» на его счет «в шведский или швейцарский банк» и выразил надежду, что «в конце декабря или начале января» эти деньги будут в распоряжении Ф. Хееба. В связи с этим он писал: «…я прошу Вас мне лично перевести через Внешторгбанк 3000 долларов» (34). В декабре 1970 г. затребованная сумма находилась на личном счете Александра Исаевича (35).
26 августа 1973 г. Ю. В. Андропов докладывал в ЦК КПСС: «За последние два года (т. е. с лета 1971 г. — А.О.) Солженицыным из иностранных банков получен 23301 инвалютный рубль, на которые он купил легковые автомобили марки Москвич-214 для своей первой жены Решетовской и матери второй жены — Светловой. Различные промышленные и продовольственные товары он, как правило, приобретает в валютных магазинах “Березка”» (36).
Этого, конечно, Альберт Мальц не знал. Но какую же нужно было иметь совесть, чтобы, обладая такими суммами, изъявить готовность принять его помощь?
Таким образом, и лагерная телогрейка, и помятый алюминиевый чайник, и школьный костюм из магазина рабочей одежды, и чиненые-перечиненные ботинки, и зэковские бахилы, и решетка с тремя десятками яиц по 90 копеек, и разговоры о рубле в день использовались А. И. Солженицыным лишь как средство для создания образа не только гонимого, но и бедствующего писателя.
Любовь к «чернухе»
Независимо от того, как мы будем оценивать приведенные факты, очевидно одно: появляясь в самой скромной одежде, демонстрируя неприхотливость в отношении пищи, подчеркивая ограниченность финансовых средств, призывающий нас всех жить не по лжи А. И. Солженицын не просто в каждом конкретном случае расчетливо играл разные роли, но и мистифицировал окружающих, т. е., попросту говоря, обманывал их.
На эту черту его личности уже обращено внимание, и он давно уже назван мастером полуправды (1). В этом мы могли убедиться сами, наблюдая, как, не всегда, правда, ловко, писатель манипулирует своими воспоминаниями, создавая разные версии одних и тех же событий в зависимости от того, какая из них нужнее и выгоднее в данный момент (2)
Чтобы получить более наглядное представление, насколько наш герой любит правду, обратимся к конкретным фактам.
Начнем с мелочи.
Выступая 12 декабря 1974 г. на пресс-конференции в Стокгольме и демонстрируя свое отрицательное отношение к той шумихе, которая была поднята вокруг его имени, Александр Исаевич заявил, что после выхода в свет «Одного дня» он «девять лет вообще… не давал ни одного интервью» (3).
Как же так? А интервью журналисту Виктору Буханову, опубликованное 25 января 1963 г. на страницах «Литературной России»? А описанное самим А. И. Солженицыным интервью японскому корреспонденту Седзе Комото 17 ноябре 1966 г.? А интервью словацкому коммунисту-партизану Павлу Личко, опубликованное 31 марта 1967 г. на страницах братиславской газеты «Литературная жизнь» (4)?
Делая свое заявление, Александр Исаевич был уверен, что европейцы ни советских, ни словацких, ни японских газет не читают.
Подобным же образом изображает он и свое литературное творчество. «…Долгие годы в России, — заявил он 10 марта 1976 г. в интервью газете «Франс суар», — я должен был большую часть времени где-то работать — и для денег, и для того, чтобы не возбуждать подозрения властей» (5). Это же он утверждал и в телеинтервью с Малколмом Магэриджем для Би-Би-Си 16 мая 1983 г.: «В Советском Союзе я никогда не мог… заниматься только литературой, я должен был все время зарабатывать себе на жизнь чем-нибудь другим» (6).
Можно представить, с каким уважением после этих слов должны были смотреть на него европейцы. Однако, как мы знаем, подобные откровения были далеки от истины. Если взять период с марта 1953 г. до февраля 1974 г., получается 21 год. Об учебной нагрузке Александра Исаевича в ссылке (1953–1956) нам известно только с его собственных слов, учебная нагрузка в Мезиновской школе вообще неизвестна. Что же касается Рязани, то, поселившись здесь в 1957 г., А. И. Солженицын взял в школе только 15 часов в неделю — это немногим более 80 % ставки, в следующем году оставил себе 12 часов, 67 % ставки, затем 9 часов — 50 % ставки, а с конца 1962 г. вообще ушел из школы и перешел, как говорится, на «вольные хлеба», пребывая в таком положении на протяжении одиннадцати лет, вплоть до высылки из Советского Союза в 1974 г.
Мог ли все это забыть Александр Исаевич к 1976 г.? Конечно, нет. Значит, лгал и со страниц газеты «Франс суар», и перед телекамерой Би-Би-Си.
А вот еще одно его «откровение». Выступая 28 февраля 1977 г. перед жителями Кавендиша, он поведал им: «Мне скоро уже 60 лет, но за всю жизнь у меня никогда не было не только своего дома, но даже и определенного постоянного места, где бы я жил… Первый свой дом и свое первое постоянное жительство мне удалось избрать лишь у вас, в Кавендише» (7).
Не часто увидишь человека, который почти всю свою жизнь провел бездомным бродягой. Поэтому слушая эти речи, жители маленького американского городка, наверное, представляли своего знаменитого земляка ночующим под заборами и рыдали. Рыдали и гордились: ведь не опустился, не стал вором или убийцей и сумел сохранить гуманные традиции великой русской литературы.
Можно понять почему «бездомный» лауреат дурачил своих американских соседей. Они ведь не знали ни его биографии, ни России, но зачем перепечатывать эту ложь сейчас у себя на родине?
Не жалел Александр Исаевич красок и для характеристики той страны, из которой был выслан. Обращая внимание Запада на существование в Советском Союзе так называемой паспортной системы и характеризуя ее как пережиток крепостного права, А. И. Солженицын так разъяснял это в своем первом крупном зарубежном интервью телекомпании CBS летом 1974 г.: «…паспортный режим. Режим прикрепления к месту. Вы не можете никуда уехать из этого местечка, из этого маленького поселка, или города, или деревни, и вы находись во власти не то, что там центральных властей или советского аппарата, вы находитесь во власти — вот, здешнего начальника. И если вы ему не нравитесь, вы пропали. И уехать никуда нельзя» (8).
Существовавшая до середины 70-х годов паспортная система действительно имела черты крепостничества. С 1932 по начало 1970-х годов паспорта выдавались только горожанам, сельские жители их, как правило, не имели. Между тем существовало требование, по которому на работу в городах брали только при наличии паспорта. Этим самым правительство сдерживало переселение из деревни в город. Однако остановить его оно не могла. Если в 1940 г. в городах проживало 33 процента населения, то в 1961 г. — уже 50, а в 1981 г. — 57 (9). Что же касается переселений из деревни в деревню и, тем более, из города в город, то на них паспортная система не имела никакого влияния, и все сказанное А. И. Солженицыным на этот счет — чистая и заведомая ложь.
К числу подобных же «открытий», которыми писатель поражал своих западных читателей и зрителей, относится и следующее его утверждение. Полемизируя на страницах журнала «Foreign Affers» с бывшим меньшевиком Д. Ю. Далиным, Александр Исаевич в статье под названием «Иметь мужество видеть» напомнил ему «о советской провинции, где не хватает картофеля до весны, а других продуктов вообще не знают (и это, мистер Далин, никак не гипербола, вам только трудно это вообразить)» (10).
Вдумаемся в эти слова и попробуем «вообразить» то, к чему призывал А. И. Солженицын «мистера Далина». Из приведенных слов явствует, что к началу 80-х годов советская провинция жила только за счет картофеля, которого, оказывается, не хватало даже до весны. Это означает, что провинция была обеспечена продуктом питания только восемь месяцев в году. Как же она жила весной и в начале лета? Неужели бедные провинциалы на протяжении четырех месяцев питались травой и корой деревьев?
Теперь «вообразим» самое лучшее время в году, когда на столе появлялась долгожданная картошка. Поскольку ничего другого не было, ее приходилось есть каждый день. Вероятнее всего, картофель варили, так как в сыром виде мы его почему-то не любим, а для жареного нужны жиры. Между тем других продуктов, по утверждению нашего правдолюба, провинция не знала. Не знала ни соли, ни масла, ни мяса, ни молока, ни яиц, ни овощей, ни фруктов. Не знала даже хлеба. Это покруче, чем в ленинградскую блокаду. И ведь как умели дурачить: никто, кроме А. И. Солженицына, полного отсутствия «других продуктов» в нашей стране не замечал.
Да, в советские времена провинция испытывала острую нехватку многих видов продовольствия. Я сам, родившийся и выросший в деревне, больше тридцати лет стоял в очередях за хлебом, мясом, сахаром и так далее. Но я не только не голодал, но и не видел, чтобы в послевоенные годы кто-нибудь умирал от голода. Зачем же доводить эту проблему до абсурда?
А вот другой перл, с помощью которых лауреат Нобелевской премии создавал себе за рубежом славу отважного правдолюбца: «У нас инвалидов Отечественной войны убирают из общества, чтоб их никто не видел, ссылают на отдаленные северные острова, — инвалидов, тех, кто потерял здоровье в защите родины. Инвалидов преследуют, притесняют…» (11).
Я не был сторонником прежней политической системы, но как современник А. И. Солженицына утверждаю: мне неизвестно ни одного случая, чтобы в советском обществе человека преследовали и тем более ссылали «на отдаленные северные острова» только за то, что он инвалид, а вот то, что система социальной помощи инвалидам в те времена хотя и являлась очень несовершенной, но существовала и была во много раз гуманнее и эффективнее, чем сейчас, — это можно доказать без труда.
Есть ли у А. И. Солженицына хоть какие-либо материалы о преследовании советских инвалидов? Нет. Ни одного. Иначе бы он их обязательно привел. Значит, опять перед нами сознательная ложь.
И уж совсем об анекдотичных фактах поведал писатель в 1976 г. в Испании: «Я смотрю, как у вас работают ксерокопии. Человек может подойти, заплатить 5 песет и получить копию любого документа. У нас это недоступно ни одному гражданину Советского Союза. Человек, который воспользуется ксерокопией не для служебных целей, не для начальства, а для самого себя, получает тюремный срок, как за контрреволюционную деятельность» (12). Этого Александру Исаевичу показалось недостаточным и в другом интервью он уточнил: «В Советском Союзе за то, что в Испании стоит 5 песет — цена одной ксерокопии, — дают десять лет тюрьмы или запирают в сумасшедший дом» (13).
Вот так. За то, что советский человек, скажем, ксерокопировал на работе свидетельство о браке или ордер на квартиру — десять лет или психушка. Это при Брежневе. А за попытку создания антисоветской организации автор этих откровений получил только восемь лет. И когда? При Сталине.
Для того, чтобы западный обыватель не питал иллюзий насчет разрядки, в одном из своих интервью Александр Исаевич поведал: «Приезжающие из советской провинции рассказывают, что за дружелюбные разговоры с иностранцами (при выставках) советских граждан открыто избивают тут же, для поучения публики» (14).
Представляете? Чтобы скрыть свои агрессивные помыслы, советское правительство затеяло разрядку и, чтобы обмануть доверчивых иностранцев, поверивших в нее, стало организовывать культурные мероприятия, приглашая на них гостей из-за рубежа, но своих сограждан инструктировало, чтобы они демонстрировали гостям ледяную официальность, видимо, для того, чтобы иностранцы сразу поняли, что их обманывают. Ну, а тех сограждан, которые не понимали этого и вели себя с гостями дружелюбно, т. е. гостеприимно, тут же на этих мероприятиях прямо на глазах у всех для поучения публики избивали.
Мы знаем, что Александр Исаевич невысокого мнения о Западе, но чтобы настолько невысокого, даже трудно представить. И самое интересное, справедливо. Ведь все это не только слушали, но и транслировали, и не только транслировали, но и печатали. На века.
Подобным же образом А. И. Солженицын освещает и советскую историю.
Касаясь численности заключенных в сталинских тюрьмах и лагерях, он в первом томе «Архипелага» (1973 г.) со ссылкой на Д. Ю. Далина и Б. И. Николаевского назвал цифру «от 15 до 20 млн.» человек единовременно (15). Эти цифры, видимо, показались ему преувеличенными, и в во втором томе (1974 г.) они были сокращены: «до 15 млн. заключенных» (16). В 1976 г. в Мадриде Александр Исаевич скорректировал этот показатель до «12–15 миллионов человек» (17).
Между тем не нужно никаких документов, чтобы понять фантастический характер приведенных данных. Достаточно учесть, что в 1939 г. численность населения страны составляла немногим более 170 млн. чел., из которых менее 98 млн. приходилось на трудоспособное население, соответственно около 47 млн. — мужчин и около 51 млн. женщин (18). А поскольку население ГУЛага на четыре пятых состояло из мужчин (19), получается, что за колючей проволокой находилось от четверти до сорока процентов взрослого мужского населения. И при таких масштабах террора, будучи студентом (1936–1941), А. И. Солженицын не заметил его (20).
Что же касается официальных данных, то они свидетельствуют: максимальная численность населения ГУЛАГа вместе с находящимися в тюрьмах не превышала 3 млн. чел. (21). Цифра огромная. Невиданная до того в истории нашей страны. Но это — не 20, не 15 и даже не 12 миллионов человек.
Подобный же характер имеют и другие цифры, приводимые А. И. Солженицыным для характеристики советского террора. Так говоря о В. И. Ленине, писатель заявляет, что «он уничтожил целиком дворянство, духовенство, купечество» (22). Обращаю ваше внимание: «уничтожил», причем «целиком». Если бы речь шла об ликвидации сословий, с этим нельзя было бы не согласиться. Однако Александр Исаевич имел в виду не деление общества на сословия, а уничтожение людей, принадлежавших к ним. Нелепость этого утверждения, явствует хотя бы из того, что В. И. Ленин сам был дворянином. Да и Ф. Э. Дзержинский, и А. М. Колонтай, и А. В. Луначарский, и В. Р. Менжинский, и Г. В. Чичерин, и еще многие, многие видные большевики тоже принадлежали к благородному сословию. А разве не было дворян в эмиграции? Да и первая жена Александра Исаевича тоже была дворянкой.
Известно ли это Александру Исаевичу? Несомненно. Значит, перед нами опять ложь.
Продолжая эту же мысль, А. И. Солженицын утверждает: «Уничтожили целиком сословия — дворянство, офицерство, духовенство, купечество и отдельно по выбору — каждого, кто выделялся из толпы, кто проявлял независимое мышление. Первоначально самый сильный удар пришелся по самой крупной нации — русской — и ее религии — православию, — затем удары последовательно переносились на другие нации. Эти уничтожения еще к концу спокойных 20-х годов составили уже несколько миллионов жертв. Тотчас вослед произошло истребление 12–15 миллионов самых трудолюбивых крестьян» (23). Чтобы на этот счет не было никаких разночтений, Н. Д. Солженицына уточняет: «При коллективизации (1930) вместе с главами семьи уничтожаются все члены ее вплоть до младенцев — вот тактика коммунистов. Так было уничтожено 15 миллионов душ» (24).
Казалось бы, делая такие ответственные заявления, муж и жена Солженицыны должны были бы указать нам те сенсационные документы, в которых они обнаружили эти данные. Однако ни одной ссылки на них мы ни у Александра Исаевич, ни у Натальи Дмитриевны не найдем. И не случайно, потому что они хорошо знают, что приведенные данные почерпнуты не из документов, а из литературы и характеризуют не количество уничтоженных, а численность раскулаченных крестьян. Раскулаченных, значит, высланных из мест прежнего проживания, чаще всего на Север или же за Урал. Во время высылки в местах нового поселения не обходилось без жертв. Судя по воспоминаниям, их было много. Но согласитесь, выслать и уничтожить — это не одно и то же. К тому же следует иметь в виду, что приведенные данные о количестве раскулаченных крестьян имеют расчетный характер и находятся в противоречии с документами, согласно которым общая численность высланных в 1930–1931 гг. из мест своего проживания крестьян и получивших статус спецпереселенцев, составляла не 15, а 1,8 млн. чел. (25). 1,8 млн. чел. — тоже огромная цифра, но это почти на порядок меньше, чем у А. И. Солженицына.
Подобный же характер имеют и другие приводимые им цифры о советском терроре. «Это был 1937-38 год. У нас в Советском Союзе бушевала тюремная система. У нас арестовывали миллионы. У нас только расстреливали в год — по миллиону!» (26). И снова уже который раз без всяких ссылок. Может быть, их вообще нет в «Архипелаге»? Нет, ссылки на литературу и источники в нем имеются: например, точно указано, откуда автор извлек сведения об участии заключенных в строительстве такой важной дорожной магистрали как Кемь-Ухтинский тракт (27). Пожалуйста, откройте журнал «Соловецкие острова» за 1930 г. (сдвоенный номер два-три), найдите страницу 57 и можете убедиться в точности приведенных автором сведений, а также установить их происхождение. А утверждение, что когда-то в нашей стране «расстреливали в год — по миллиону!» сделано без всяких ссылок на источники.
Неужели этот факт менее значим, чем участие заключенных в строительстве Кемь-Ухтинского тракта? Конечно, нет. И Александр Исаевич это хорошо понимает. Просто названная им цифра взята, как говорится, с потолка. А имеющиеся в нашем распоряжении и пока никем не опровергнутые официальные данные свидетельствуют, что в 30-50-е годы по политическим обвинениям было расстреляно около 800 тыс. человек (28). Цифра страшная. Но, согласитесь, есть разница: в год — по миллиону или менее миллиона за все годы сталинского террора.
Сколько же было жертв советского террора всего? На этот вопрос Александр Исаевич дает в «Архипелаге» следующий ответ: «…по подсчетам эмигрантского профессора статистики Курганова» общее число погибших с 1917 по 1959 г. составило 66 миллионов человек. Кроме того, опять-таки ссылаясь на профессора Курганова, он определяет военные потери в 44 млн. Итого 110 млн. — такую цену, по его мнению, заплатила наша страна за революцию (29). Цифры впечатляющие. Позднее Александр Исаевич сделал примечание к ним: «Свой или чужой — кто не онемеет?» (30). Полностью согласен.
Демонстрируя далее свою добросовестность, Александр Исаевич уточняет в «Архипелаге»: «Мы, конечно, не ручаемся за цифры профессора Курганова, но не имеем официальных» (31).
Уточнение потрясающее.
Как же можно использовать цифры, в достоверности которых нет уверенности? Если даже неизвестно, как они были получены и где опубликованы? Речь ведь идет не о Кемь-Ухтинском тракте. Но и в этом случае никаких ссылок на источник сделано не было. Не появились они и позднее при переиздании «Архипелага». Правда, 26 февраля 1976 г. в своем интервью Би-Би-Си А. И. Солженицын мимоходом бросил фразу о том, что «беспристрастное статистическое исследование профессора Курганова» появилось на страницах газеты «Новое русское слово» «еще 12 лет назад», т. е. в 1964 гг. (32).
О том, что самые «беспристрастные исследования» ученые публикуют только в газетах, это всем известно. Но вот какая получается неувязка. Если верить С. Максудову, то содержащая приведенные данные статья И. Курганова «Три цифры» появилась на страницах газеты «Новое русское слово» не в 1964, а в 1981 г. (33). К сожалению, отсутствие полных комплектов этой газеты за указанные годы в наших отечественных библиотеках не позволяет установить, кто же в данном случае прав.
В любом случае есть основания утверждать, что А. И. Солженицын заимствовал данные И. А. Курганова на слух. Прием для обоснования такого серьезного обвинения, как стомиллионных геноцид, осторожно говоря, рискованный. Во всяком случае он свидетельствует, что, рисуя картину ужасов (а они, к сожалению, были), автор «Архипелага» не заботился о проверке используемых им сведений. Ведь он же писал не научное, а художественное исследование.
Поскольку цифра 66 миллионов вызвала противоречивые отклики, при переиздании «Архипелага» Александр Исаевич счел необходимым уточнить, что она характеризует количество погибших «с 1917 года по 1959 только от внутренней войны советского режима против своего народа, то есть от уничтожения его голодом, коллективизацией, ссылкой крестьян на уничтожение, тюрьмами, лагерями, простыми расстрелами» (34) и была получена «профессором Кургановым» «косвенным путем» (35). Однако что это за путь, Александр Исаевич до сих пор умалчивает.
Между тем методика расчетов, использованная И. А. Кургановым, была невероятно проста. Используя коэффициент прироста населения накануне Первой мировой войны, он прежде всего определил ту численность населения, которую мог иметь Советский Союз при таком приросте к началу 1959 г., сопоставив затем полученный показатель с данными 1959 г., он обнаружил разницу в 110 миллионов. Таким же способом были определены потери советского населения за 1941–1945 гг. — 44 млн. чел. Расхождение между этими цифрами и составило 66 млн. (36).
Используя подобную методику, А. И. Солженицын идет дальше: «По расчетам, сделанным до 1917 года, по тогдашнему состоянию рождаемости — наша страна должна была иметь к 1985 г. — 400 миллионов человек, а имеет только 266, таковы потери от коммунизма» (37) — 134 миллиона человек.
Чтобы вы могли оценить совершенство подобных расчетов, достаточно привести только один пример. На январь 1990 г. численность населения Российской Федерации достигала 148 млн. чел. Если исходить из темпов его прироста в предшествовавшее десятилетие, то к январю 2000 г. она должна была бы составить не менее 158 млн. чел., между тем она не превысила 146 млн. чел., из которых, как минимум, 2 млн. приходилось на переселенцев из бывших советских республик (38). Следовательно, за десять лет численность коренного населения России не увеличилась, а сократилась в лучшем случае до 144 млн. чел… Расхождение 14 млн. Неужели это убитые и замученные ельцинским режимом?
Использовать для определения масштабов советского террора предложенную И. А. Кургановым методику расчетов — значит ничего не понимать не только в демографии, но и в математике.
Что же мы видим? В изображении А. И. Солженицына Советский Союз выглядел страной, в которой все население было прикреплено к месту проживания, питалось одним картофелем, которого хватало лишь на восемь месяцев в году, за использование ксерокса давали десять лет, людей, получивших инвалидность, за это ссылали в отдаленные места. Он, мастер пера, являлся бездомным и для того, чтобы не умереть с голода, чтобы иметь возможность писать, вынужден был заниматься совершенно другими делами. Но и это было хорошо, потому что еще совсем недавно в стране расстреливали по одному миллиону в год, за колючей проволокой находилось до 20 миллионов человек, некоторые группы населения (дворяне, купцы, духовенство, зажиточные крестьяне, казаки) были уничтожены полностью. А всего от советского террора погибло 66 миллионов человек, более, чем во Второй мировой войне.
Картина страшная. Но совершенно далекая от действительности.
Получается, что, выступая против одной лжи, А. И. Солженицын под видом правды предлагает нам другую ложь.
И это не случайно. Вспомним, как, живописуя в «Теленке» свою беседу с П. Н. Демичевым, Александр Исаевич самодовольно признается: «Это был — исконный привычный стиль, лагерная “раскидка чернухи”» (39).
Но может ли любитель «чернухи» быть борцом за правду и глашатаем нравственной революции? Конечно, нет.
Получается, что и призыв «жить не по лжи» — это тоже «раскидка чернухи».
О «чистоте» его имени
Раскрывая секрет своего общественного влияния, А. И. Солженицын пишет, что сила его «положения была в чистоте имени от сделок» (1). Не каждый может похвастаться этим. Но имеет ли на это право автор приведенных слов?
Разве не он, будучи сталинским стипендиатом, стремился уклониться от военной службы? Да еще таким способом, на который отважится не всякий. Или это не сделка с совестью? И разве не он, называющий себя патриотом, пытался пересидеть войну в обозе? Может быть, и это не сделка? А пребывание в лагере? Мы ведь помним, что свое хождение по мукам он начал с «придурков». Но ведь, по его же собственным словам, трудно, очень трудно «придурку» иметь неомраченную совесть? Простите, а разве не он в лагере на Калужской заставе согласился быть осведомителем?
Допустим, что впервые шевеления добра он испытал только на тюремной соломке, что только за колючей проволокой, пройдя все круги ада, стал настоящим человеком, готовым к бескомпромиссной борьбе с ненавистным советским режимом.
Но вот он встречает в ссылке Георгия Степановича Митровича. «…Отбывший на Колыме десятку по КРТД, уже пожилой больной серб, неуёмно боролся за местную справедливость в Кок-Терке» (2). Как же смотрел на эту борьбу закалившийся в лагерях А. И. Солженицын? Послушает его самого: «Однако — я нисколько ему не помогал… Я таил свою задачу, я писал и писал, я берег себя для другой борьбы, позднейшей» (3). И далее Александр Исаевич задается вопросом: «Но… права ли? Нужна ли такая борьба Митровича. Ведь бой его был заведомо безнадежен». Правда, при этом А. И. Солженицын отмечает, что, если бы все были такие, как Г. С. Митрович, мир был бы иным (4). Но это если бы все. А поскольку не все, то, получается, что и бороться не нужно.
Не изменился Александр Исаевич и на воле. Описывая свою рязанскую жизнь, он признается: «Безопасность приходилось усиливать всем образом жизни:…на каждом жизненном шагу сталкиваясь с чванством, грубостью, дуростью и корыстью начальства…, не выделяться ни на плечо в сторону бунта, борьбы, быть образцовым советским гражданином, то есть всегда быть послушным любому помыканию, всегда довольным любой глупостью» (5). А это разве не примирение с существующим строем? Разве это не сделка? Конечно, она оправдывается благородной целью. Ведь Александр Исаевич писатель. У него историческая миссия.
Может быть, он стал другим позднее? Открываем «Теленка» и читаем: «Стыдно быть историческим романистом, когда душат людей на твоих глазах. Хорош бы я был автор «Архипелага», если б о продолжении его сегодняшнем — молчал дипломатично» (6). А ведь молчал, когда в 1964 г. его призывали выступить в защиту И. А. Бродского. И в 1966 г. отказался поставить свою подпись под письмом в защиту Ю. М. Даниэля и А. Д. Синявского. И в августе 1968 г. он, осудивший редакцию “Нового мира” за беспринципность, сам не решился на публичный протест. И в 1970 г. не откликнулся на призыв А. Д. Сахарова поддержать арестованных П. Г. Григоренко и А. Марченко. И летом 1973 г. не возвысил свой голос лауреата Нобелевской премии в защиту исключенного из Союза писателей РСФСР В. Е. Максимова (7). Не поддержал его даже морально, когда тот лично обратился к нему с письмом (8). Лишь позднее в «Теленке» выразил сожаление: «В начале лета исключили из Союза писателей Максимова, в июле он прислал справедливо-горькое письмо: где же «мировая писательская солидарность», которую я так расхваливал в нобелевской лекции, почему же его, Максимова, не защищаю я?» (9). А действительно, почему? Объяснение — был занят романом о революции — не выдерживает критики (10).
Более того, Александр Исаевич продемонстрировал в отношении власти гораздо более уязвимый конформизм. «После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле и после Вашей речи, Никита Сергеевич, — докладывал Н. С. Хрущеву его помощник В. С. Лебедев 22 марта 1963 г., — мне позвонил по телефону писатель А. И. Солженицын и сказал следующее: “Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущева и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наша литература и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные жирные мухи”» (11).
Далее А. И. Солженицын, как мы уже знаем, обратился к В. С. Лебедеву с просьбой взять на себя роль судьи в его споре с А. Т. Твардовским в отношении пьесы «Олень и шалошовка» и заявил, что ему будет «больно», если он поступит «не так, как этого требуют» от писателей «партия и очень дорогой» для него «Никита Сергеевич Хрущев» (12).
Заканчивал свое сообщение В. Лебедев следующими словами: «Писатель А. И. Солженицын просил меня, если представится возможность передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он еще раз хочет заверить Вас, что он хорошо понял вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя» (13).
Комментируя этот эпизод, В. Н. Войнович пишет, что если бы тогда он узнал о нем, образ рязанского праведника померк бы для него сразу (14).
Изображая себя непримиримым противником Советской власти и подчеркивая это при каждом удобном случае, А. И. Солженицын забывает, что не только не возражал в 1963 г. против выдвижения его кандидатуры на Ленинскую премию, но и явно надеялся ее получить. Как же так! Из «кровавых рук»?
Описывая свое вступление в Союз писателей РСФСР на рубеже 1962–1963 гг. и рассказывая, как звала его в Москву и обещала свою помощь литературная “черная сотня” (Михаил Алексеев, Вадим Кожевников, Анатолий Сафронов и Леонид Соболев), А. И. Солженицын скромно отмечает в “Теленке”: «Чтобы только не повидаться с “черной сотней”, чтоб только этого пятна на себя не навлечь, я гордо отказывался от московской квартиры» (15).
Вот что значит забота о чистоте имени.
Не прошло трех лет, и осенью 1965 г. Александр Исаевич совершил то, что Л. З. Копелев назвал “переходом Хаджи-Мурата”. Забыв о чистоте имени, не опасаясь на этот раз “запятнать” себя, А. И. Солженицын отправился в Москву на поклон к “черной сотне”. Можно было бы допустить, что, разуверившись с возможности пробиться на страницы печати с помощью А. Т. Твардовского, он из чисто тактических соображений решил использовать для этого противников “Нового мира”. Однако нельзя не отметить, что на весы были брошены четыре небольших рассказика.
Но главное в другом: оказывается, вступив в переговоры с “черной сотней”, Александр Исаевич, забыл о своей гордости и прежде всего обратился с просьбой не о публикации рассказов, а о квартире и московской прописке (16).
Это, пожалуй, и было главным в той игре, которую он начал. И только тогда, когда в этом главном вопросе не был найден общий язык, четыре рассказа сыграли роль дымовой завесы для отступления, чтобы придать разрыву принципиальный характер.
Характеризуя свое распрямление и имея в виду 1965 г., А. И. Солженицын пишет: «Я подхожу к невиданной грани: не нуждаться больше лицемерить, никогда и ни перед кем» (17). Так написано в «Теленке» на странице 96. А на странице 107 мы читаем следующие слова Александра Исаевича, сказанные им в беседе с А. Т. Твардовским: «Я по прежнему с полной симпатией слежу за позицией и деятельностью журнала… — (Здесь натяжка конечно)» (18). Натяжка в данном случае — это и есть лицемерие.
Упрекая, а порою и открыто осуждая тех, кто отрекался и каялся под давлением власти, А. И. Солженицын забывает, что он тоже не избежал этого греха. Вспомним его обращение осенью 1965 г. к П. Н. Демичеву (19). А письмо к Л. И. Брежневу от 25 июля 1966 г.? (20). Каким былинным героем — копьеборцем изображает себя Александр Исаевич на заседании Секретариата Союза писателей 22 сентября 1967 г. при обсуждении «Ракового корпуса»: один против всех. Но ведь и там он отрекался от самого себя, «охаивал» «себя прежнего» (21).
Широко распространено мнение, будто бы, оказавшись за границей, А. И. Солженицын, не считаясь с возможными последствиями, разразился критикой недостатков западного общества. Но так ли уж Александр Исаевич был безразличен к западному общественному мнению?
В записных книжках В. Т. Шаламова сохранился следующий диалог с одним из писателей:
«— Для Америки — быстро и наставительно говорил мне мой новый знакомый, — герой должен быть религиозным. Там даже законы есть насчет этого, поэтому ни один книгоиздатель американский не возьмет ни одного переводного рассказа, где герой — атеист, или просто скептик, или сомневающийся.
— А Джефферсон, автор декларации?
— Ну, когда это было. А сейчас я просмотрел бегло несколько ваших рассказов. Нет нигде, чтобы герой был верующим. Поэтому, — мягко шелестел голос, — в Америку посылать этого не надо…
Небольшие пальчики моего нового знакомого быстро перебирали машинописные страницы.
— Я даже удивлен, как это вы… И не верите в Бога!
— У меня нет потребности в такой гипотезе, как у Вольтера.
— Ну, после Вольтера была Вторая мировая война
— Тем более.
— Да, дело даже не в Боге. Писатель должен говорить языком большой христианской культуры, все равно — эллин он или иудей. Только тогда он может добиться успеха на Западе» (22).
Собеседник В. Т. Шаламов в опубликованном тексте назван по имени не был, а сам диалог при публикации оставлен без комментариев. Несмотря на это, нашелся человек, который принял его на свой счет: им оказался Александр Исаевич (23). Прошло немного времени, и опубликовавшая эти записи И. Сиротинская заявила, что собеседником В. Т. Шаламова действительно был именно А. И. Солженицын (24). Напрасно Александр Исаевич пытался протестовать (25), цену его искренности мы знаем. Но, если принять на веру утверждение И. Сиротинской, получается, что религиозность А. И. Солженицына — не убеждение, а товар, за который хорошо платят.
Не с этим ли связано его стремление к случаю или без случая подчеркивать свою религиозность? Открываем «Теленка» и читаем: «Шла Вербная неделя», «под православную Троицу», «в Духов день», «на Успенье», «на Рождество», «тихая теплая Пасха» и так далее (26). Комментируя отмеченную особенность литературных воспоминаний А. И. Солженицына, В. Бушин пишет: «Ах, как это похоже на нынешних новых русских, надевающих нательный крест поверх дубленок» (27).
А вспомним «Письмо к вождям». Сидя на подмосковной даче, можно было сравнивать американский Сенат с «балаганом», а западную музыку характеризовать как «обезьянью». Но разве можно было позволить такое даже в Цюрихе? Прошло немного времени, и он, едва не ставший почетным гражданином Соединенных Штатов Америки, был приглашен выступать в том самом Сенате, который еще совсем недавно называл «балаганом». Может быть, он отказался от приглашения, не желая быть шутом на балаганной сцене? Ничего подобного. Принял его с радостью. Где же здесь принципиальность и последовательность?
И вовсе не критиковал он Запад. Он обвинял его в отсутствии воли. Он обвинял его в стремлении к разрядке. Он пытался растормошить западного зверя и натравить его на собственную страну.
Разве не в угоду Западу он переделывал «Август»? Разве не в угоду Западу он перелицевал «Круг»? Разве не в угоду Западу он переработал «Архипелаг»? Да что там «Архипелаг», переписал собственную биографию.
А как он вел себя, вернувшись в Россию? Сразу же, скажут его поклонники, возвысил свой голос против разрушительных ельцинских реформ? Возвысил, но поначалу обрушил свой гнев не на президента, а на Е. Т. Гайдара и его команду и назвал Ельцина своим именем только тогда, когда тот сошел со сцены.
Зато, говорят его поклонники, он отказался от пожалованного ему Ельциным ордена.
Отказался. Но как?
Заявил, что не может принять его из рук нынешнего президента, однако готов принять его потом. А что, потом это будет не ельцинский орден?
И, если наш праведник такой принципиальный, как же он мог получить из рук этого же «преступного режима» дачный участок в четыре гектара на окраине столицы, причем не где-нибудь, а «в номенклатурном лесу среди нынешних вождей», т. е. среди вождей все того же «преступного режима» (28)? Почему же получить из преступных рук орден нельзя, а ордер можно? Почему получить орден из рук преступников нельзя, а жить бок о бок с ними на заповедной земле можно?
Какую же нужно иметь совесть, чтобы после всего этого говорить о «чистоте имени»?
«Он никогда не любил людей»
Исследователям еще предстоит нарисовать полный психологический портрет А. И. Солженицына. Добавим к тому, что уже было сказано, еще несколько штрихов.
Вспомним, как, будучи курсантом, он высматривал, «где бы тяпнуть лишний кусок», «ревниво» следил за теми, «кто словчил», «больше всего» боялся «не доучиться до кубиков» и попасть под Сталинград (1).
Вспомним, как вел он себя, отработав «тигриную офицерскую походку»!
И дело не только в том, что он сидя выслушивал стоявших перед ним по стойке «смирно» подчиненных, что «отцов и дедов называл на «ты» (они его «на вы», конечно), что у него был денщик, «по благородному ординарец», что он требовал от него, чтобы он готовил ему «еду отдельно от солдатской», что ел свое «офицерское масло с печеньем», что заставлял солдат копать ему «землянки на каждом новом месте» (2). Все это предусматривалось уставом и существовавшими армейскими порядками.
А вот то, что он рисковал жизнями людей и посылал их на гибель, чтобы только «не попрекало начальство», т. е. чтобы выслужиться, — это уже на его совести. И гауптвахта на батарее, насчитывавшей всего 60 человек, — его собственное творчество. И вроде бы мелочь — снятый с «партизанского комиссара» ремешок, который преподнесли ему его подчиненные, — но мелочь показательная. Ведь не отругал, не осудил праведник своих подчиненных за грабеж, а с радостью принял краденое. Значит не видел в этом ничего предосудительного (3).
А вспомним поэму «Прусские ночи». Одного взмаха руки ее главного героя было достаточно, чтобы тут же без суда и следствия расстреляли ни в чем не повинную женщину. К нему под дулом автомата приводил ординарец для удовлетворения его похоти перепуганную на смерть немку (4)? Конечно, автор и лирический герой — не всегда одно и то же. Но в данном случае прототипом главного героя был сам автор.
А как А. И. Солженицын характеризует себя в «Архипелаге»: «вполне подготовленный палач», «может быть у Берии я вырос бы как раз на месте», «да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они» (5). Невероятно. Это значит, что по своим личным качествам автор «Архипелага» вполне мог быть не только арестантом, но и тюремщиком. И не простым тюремщиком, а «палачом». Да что там «мог быть». Разве, признавая свою командирскую жестокость, это он сказал не о себе: «В переизбытке власти я был убийца и насильник» (6).
Не всякий может написать о себе такое. И не только из-за отсутствия смелости, но и из-за отсутствия оснований для подобной откровенности.
Что же толкнуло А. И. Солженицына на такой шаг? Этот вопрос давно занимает его современников. И на него уже дан ответ — опасения, что подобные разоблачения могут быть сделаны другими. Это, как кто-то очень удачно выразился, опережающая откровенность. Потому что после подобных откровений любое подобное разоблачение может быть парировано утверждением: он ведь все осознал, сам себя осудил и давно исправился.
Осознал ли? Исправился ли?
Неужели «вполне подготовленный палач», пройдя лагеря, мог стать человеком? Ведь он сам пишет, что в ГУЛАГе существовали звериные законы («хоть ты рядом и околей — мне все равно» и «подохни ты сегодня, а завтра я») (7). Как же такие законы могли из палачей делать людей? И как можно говорить об исправлении, если Александр Исаевич так пишет о себе: “Жизнь научила меня плохому, и плохому я верю сильнее» и с иронией характеризует себя как «безнадежно испорченного ГУЛагом зэка» (8).
Вспомним, как, повествуя о конфискации своего “главного архива” осенью 1965 г., А. И. Солженицын изображал дело, будто бы, забирая свои бумаги у В. Л. Теуша (весь “главный архив” помещался в патефоне), он забыл проверить, все ли рукописи на месте, между тем, по утверждению писателя, В. Л. Теуш, беря из этого патефона некоторые рукописи, забывал класть их обратно и обнаружил это только после ухода А. И. Солженицына, а поскольку А. И. Солженицын в этот момент находился в отъезде и В. Л. Теуш сам собирался уезжать за город, он на время своего отсутствия передал «архив» И. И. Зильбербергу, у которого тот и был изъят вечером 11 сентября (9).
Такова солженицынская версия. Создавая ее, Александр Исаевич не знал, что через некоторое время И. И. Зильберберг опубликует протокол обыска на его квартире и нам станет известно содержание конфискованного «архива». Из этого протокола явствует, что у И. И. Зильберберга были обнаружены рукописи почти всех произведений А. И. Солженицына, которые к этому времени были написаны (за исключением романа «В круге первом»). Это около 200–300 страниц машинописного текста.
Что же тогда забрал Александр Исаевич у В. Л. Теуша? Ответ может быть один: хранившиеся у него материалы будущего «Архипелага». Но тогда получается, что он сознательно оболгал своего недавнего приятеля, обвинив его одновременно и в том, что он по своей безалаберности не вернул ему его рукописи, и в том, что передал их на хранение И. И. Зильбербергу. А чтобы усилить вину В. Л. Теуша, Александр Исаевич первоначально пытался отрицать факт знакомства с И. И. Зильбербергом. И вынужден был признать его только после того, как публично был уличен последним во лжи.
Не может не вызвать удивление и его отношение к К. И. Чуковскому. Человек, который оказал ему, еще только-только появившемуся в литературе, свое покровительство, человек, который, поверив его сказкам о возможном аресте, предоставил ему осенью 1965 г. свою дачу, человек, который завещал ему часть своего имущества, дочь и внучка которого оказывали ему бескорыстную помощь. Но, когда Корней Иванович умер, Александр Исаевич не пожелал с ним проститься.
С каким уважением, чуть ли не со слезами на глазах А. И. Солженицын описывает Ирину Николаевну Томашевскую, которая в значительной степени под его влиянием и для него взялась за кропотливейшую работу — текстологический анализ «Тихого Дона». А как он повел себя, получив известие о ее смерти? Может быть, бросил все и помчался, чтобы проводить ее в последний путь? Нет, он был очень занят. Он писал эпопею. А когда «в Москве у Ильи Обыденного служили панихиду по Ирине Николаевне, — пишет Александр Исаевич, — мне — никак нельзя было появиться» (10). Почему же нельзя?
В «Теленке» рассказывается, как Е. Д. Воронянская не исполнила требование А. И. Солженицына уничтожить имевшийся у нее экземпляр «Архипелага», как, оказавшись летом 1973 г. в КГБ, дала откровенные показания и как вскоре после этого, видимо, терзаемая раскаянием, покончила с собой. Как же реагировал на это Александр Исаевич? Вот свидетельство В. Е. Максимова: «Реакция нашего героя, большого человеколюбца, душеведа и христианина, на эту трагедию была библейски лапидарной: “Она обманула меня — она наказана”» (11).
Жестокость приведенных слов поразительна, особенно если учесть, что человек сам наказал себя смертью за проявленную слабость, и наказал не в последнюю очередь потому, что не мог после этого спокойно глядеть в глаза своему кумиру. «…Я, — отмечал по этому поводу В. Е. Максимов, — прожил жизнь, какую врагу не пожелаю, но нигде, даже на самом дне общества, ни от кого, даже от самого падшего, я в схожих ситуациях такого не слыхивал» (12).
При чтении «Теленка» нельзя не обратить внимание на противостояние автора с А. Т. Твардовским. Объясняя его, А. И. Солженицын пишет: «Советский редактор и русский прозаик, мы не могли дальше прилегать локтями, потому что круто и необратимо разбежались наши литературы» (13). И далее: «Расхождение наше было расхождением литературы русской и литературы советской, а вовсе не личное» (14).
Можно по-разному относиться к А. Т. Твардовскому и как к поэту, и как к главному редактору “Нового мира”, и как к человеку, но бесспорно одно: он не сделал А. И. Солженицыну ничего плохого и по-своему всячески старался ему помогать, причем порою рискуя не только своей карьерой, но и журналом.
Поэтому можно понять Александра Исаевича, когда он, несмотря на различия в их взглядах, называл А. Т. Твардовского своим “литературным отцом” (15) и подписал ему свою телеграмму по случаю 60-летия словами: “неизменно нежно любящий Вас, благодарный Вам Солженицын” (16).
Уже одно, казалось бы, это должно было удержать Александра Исаевича от тех оскорбительных выпадов, которые были допущены им в «Теленке» в отношении своего “литературного отца”.
Не удержался. Вот только два примера.
Осенью 1965 г. А. Т. Твардовский посетил Париж, где ему был задан вопрос о творческих планах А. И. Солженицына, на который Александр Трифонович якобы ответил, что чрезвычайная скромность писателя и его монашеское поведение не позволяют ему говорить о его творческих планах, но он уверен, что из-под его пера еще выйдет много прекрасных страниц. Как расценил этот явно дипломатичный ответ Александр Исаевич: «Я от соленой воды во рту не мог крикнуть о помощи — и он меня тем же багром помогал утолкнуть под воду» (17).
Мы уже знаем, что тогда, осенью 1965 г., никто багром его под воду не «уталкивал», и вся истерия по поводу возможного ареста была делом его собственных рук. Мы ведь помним, как именно в это время уталкиваемый под воду писатель, с минуты на минуту ожидавший ареста, спокойно ходил в ЦК и «нагло» требовал там не просто квартиру, а квартиру с московской пропиской.
Для чего же тогда ему понадобился этот багор? Неужели для того, чтобы продемонстрировать свою неизменную и нежную любовь к своему литературному отцу? Неужели для того, чтобы показать, насколько он ему благодарен?
Весной 1967 г. А. Т. Твардовский побывал в Италии и там на вопрос: действительно ли у А. И. Солженицына есть произведения, которые он опасается вынуть из стола, — ответил:
«В стол я к нему не лазил», но «вообще с ним все в порядке», «он окончил 1-ю часть новой большой вещи», которую «хорошо приняли московские писатели» (18). Ответ тоже дипломатичный. Как же на него отреагировал А. И. Солженицын? Вот его слова: «Сам в эти месяцы душимый, — он помогал и меня душить» (19).
Как же можно было испытывать благодарность и нежность к человеку, который помогал другим тебя душить? Значит, лгал, когда писал о неизменной нежности, значит лгал, когда уверял в благодарности.
Осенью 1974 г. в Женеве Александр Исаевич посетил В. Л. Андреева. Передавая в «Теленке» свои впечатления от этой встречи, он скороговоркой отмечает: «ему тут не доверяли» и, как следствие, — «печальная старость в полунищете», и далее: «Какими всесильными они (т. е. Андреевы. — А.О.) казались мне десять лет назад в комнате Евы, когда зависело от них взять или не взять пленку, вся моя судьба. Какими беспомощными и покинутыми — теперь» (20). Одним из покинувших их стал и сам А. И. Солженицын. Андреевы сделали свое дело. Теперь они были ему не нужны.
В 1976 г. в США умирал человек, который помогал Александру Исаевичу собирать материал для «Красного колеса». Речь идет о заместителе главного редактора газеты «Новое русское слово» Юрии Сергеевиче Сречинском. Ему очень хотелось попрощаться с писателем, которого он боготворил. Главный редактор газеты «Новое русское слово» довел предсмертное желание своего друга до А. И. Солженицына, однако последний никак не отреагировал на него (21). Можно допустить, что Александр Исаевич был настолько поглощен эпопеей, что не мог выкроить ни одного дня для поездки в Нью-Йорк, но неужели у него не нашлось получаса, чтобы черкануть умирающему человеку хотя бы несколько слов благодарности (22)? А зачем? Теперь он уже был ему не нужен.
Не нужен был ему и художник Ю. В. Титов, который в 1968 г. делал для него эскизы замышлявшегося тогда под Москвой храма Троицы. Ведь из этого замысла так ничего и не вышло. Между тем, если верить А. Флегону, Александр Исаевич не только не расплатился с художником тогда, но и не пожелал помочь ему, когда тот оказался на чужбине и очень нуждался. Более того, отказался даже встречаться с ним. Между тем, не выдержав испытаний, покончила с собой жена Ю. В. Титова, сам он и его дочь оказались в психиатрической больнице (23).
А вспомним скоропостижную смерть Б. Ю. Физа. А самоубийство И. В. Морозова (24)?
Александр Исаевич неоднократно подчеркивал, что ради идеи он готов идти на любые жертвы, даже на смерть.
Так, в 1967 г. в своем «Письме к съезду» он заявил: «Никому не перегородить путей правды, и за движение её я готов принять и смерть» (25). Через шесть лет летом 1973 г. «Письме вождям» А. И. Солженицын повторял ту же самую мысль: «…я, кажется, доказал многими своими шагами, что не дорожу материальными благами и готов пожертвовать жизнью. Для вас такой тип жизнеощущения необычен — но вот вы наблюдаете его» (26).
В 1974 г., вспоминания события, предшествовавшие появлению «Архипелага», А. И. Солженицын утверждал, что на той случай, если бы встал вопрос: жизнь детей или издание «Архипелага», — им и его женой было принято «сверхчеловеческое» решение — «наши дети не дороже памяти замученных миллионов, той Книги мы не остановим ни за что» (27). Поразительная самоотверженность. Многие ли способны на это?
13 февраля 1974 г. было опубликовано обращение писателя «На случай ареста», которое заканчивалось словами: «Таким образом, я оставляю за ними простую возможность открытых насильников: вкоротке убить меня за то, что я пишу правду о русской истории» (28).
В 1983 г. Александр Исаевич дал интервью корреспонденту газеты «Таймс», которое закончил словами: «Пришло время ограничивать самих себя в потребностях, учиться жертвовать собою для спасения родины и всего общества» (29). Учиться? Но у кого? Конечно, у того, кто ради идеи, ради правды готов пожертвовать не только собою, но и своими детьми.
Но вот мы листаем воспоминания Александра Исаевича и читаем о том, как он проводил часть лета 1969 г. на берегу Пинеги вместе с одной из своих помощниц, ставшей позднее его женой, “Алей”, Натальей Дмитриевной. Здесь они обсуждали идею издания свободного от цензуры журнала. Полагая, что журнал следует издавать в СССР, а он как редактор “может быть здесь, а может быть и там”, т. е. за границей, А. И. Солженицын пишет: «Аля считала, что надо на родине жить и умереть при любом обороте событий, а я, по-лагерному: нехай умирает, кто дурней» (30).
Если бы эти слова Александра Исаевича передал кто-нибудь из его противников, их можно было бы поставить под сомнение как клевету. Если бы эти слова нашли отражение в воспоминаниях его нейтральных современников, можно было бы усомниться в их точности. Но приведенные слова содержатся в воспоминаниях самого А. И. Солженицына, переизданных трижды.
«…Нехай умирает, кто дурней» — это значит, по мнению нашего борца за правду, ради идеи на костер идут только дураки. И это говорит человек, призывающий к самопожертвованию? Достаточно одной этой фразы, чтобы понять истинную цену его призывов.
Вот его настоящее лицо: «…нехай умирает, кто дурней».
В связи с этим особого внимания заслуживают слова Анны Михайловны Гарасевой, которая некоторое время “исполняла обязанности” своеобразного секретаря А. И. Солженицына в Рязани: «…Как мне представляется, — с горечью констатировала она, — он никогда не любил людей» (31).
Вдумайтесь в эти слова. Праведник, который не любит людей. За что же тогда он боролся?
Приводя слова А. И. Солженицына из «Теленка» «мои навыки каторжанские, лагерные», В. Я. Лакшин писал: «Эти навыки, объясняет его книга, суть: если чувствуешь опасность — опережать удар, никого не жалеть, легко лгать и выворачиваться, раскидывать «чернуху»» (32). И далее В. Я. Лакшин делал заключение о том, что прошедший лагерную школу автор предстает со страниц своих воспоминаний не в образе безобидного «телка», а в виде «лагерного волка» (33).
«Человек исключительной скромности»
«Солженицын — сказал как-то Д. М. Панин, — человек исключительной скромности» (1). Заметьте: не просто скромный человек, а человек редкой скромности.
Кто хочет убедиться в этом, рекомендую уже упоминавшуюся публикацию «Читают Ивана Денисовича». Ознакомившийся с нею в самиздате, Л. А. Самутин с нескрываемым удивлением писал: «Все эти тексты, автор которых не был нигде назван, составлены были очень гладким выхолощенным литературным языком, каким бывает, например, язык в сочинении десятиклассницы-отличницы… Во всех этих текстах неизвестного комментатора шло безудержное восхваление Солженицына, провозглашение его как писателя и как бесстрашного человека, несгибающегося и несдающегося, несмотря на поднятую вокруг него травлю и свистопляску недругов» (2).
Теперь, я надеюсь, понятно, почему в «Теленке» Александр Исаевич продемонстрировал такую скромность и уступил авторство этой работы Энэнам. Потому, что написать о самом себе в такой форме может не всякий.
Появление на свет рукописи «Читают Ивана Денисовича» не было случайностью. Вот разговор Александр Исаевича с Натальей Алексеевной накануне развода:
«— Ты решил разводиться? Тогда разводись с учетом того, кем ты стал.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты стал богатым человеком (намек на Нобелевскую премию — А.О.). Так разводись как богатый человек. Нас четверо (Александр Исаевич, Наталья Дмитриевна, их первый сын Ермолай и Наталья Алексеевна — А.О.). Выдели мне одну четверть от всего, что ты имеешь.
Александр Исаевич сделал отстраняющий жест рукой:
— Эти деньги принадлежат России. На Россию ты не покушайся»(3).
Было бы интересно узнать, что же получила Россия из этих денег.
Другой эпизод из жизни А. И. Солженицына, приводимый В. Н. Войновичем в его книге «Портрет на фоне мифа»: «Родственников где-то в Ставрополье проведал (в сопровождении телевизионщиков), выпил с ними по рюмочке и — дальше. На просьбу родственницы: “Погостил бы еще” — без юмора отвечает: “Некогда, Россия ждет”» (4).
И это неудивительно. Откройте “Зернышко” и прочитайте, как просто именует себя Александр Исаевич: «человек-гора» (5). Да, да, не низина, не холм, а именно гора. Так и слышатся ленинские слова, сказанные, правда, о Льве Толстом: какая глыба, какой “матерый человечище”.
А вот еще свидетельство Н. А. Решетовской: «…читала книгу Бердяева “Достоевский”. Александр Исаевич не захотел ее даже раскрыть. Этому не следует удивляться. Ведь он как-то сказал мне, что чувствует себя между Достоевским и Толстым» (6).
Не более — не менее, “между Достоевским и Толстым”.
Бедный Достоевский. Не дотянул до Солженицына.
Но только ли Ф. М. Достоевский?
В «Теленке» Александр Исаевич с самым серьезным видом (как подобает только человеку исключительной скромности) приводит слова, будто бы сказанные ему осенью 1965 г. К. И. Чуковским: «О чем Вам беспокоиться, когда Вы уже поставили себя на второе место после Толстого» (7). Значит, не только Федор Михайлович не сумел подняться до уровня Великого писателя земли русской, но и А. П. Чехов, и Н. А. Некрасов, и Н. В. Гоголь, и М. Ю. Лермонтов, и А. С. Пушкин, и прочие, и прочие, и прочие. И с этим спорить? Ведь ни у кого из них нет такой эпопеи, которую написал Александр Исаевич. А все собрание сочинений М. В. Лермонтова умещается в двух томах. Разве можно поставить его рядом с двадцатитомным собранием сочинений А. И. Солженицына?
Свою особую роль в этом мире Александр Исаевич осознал очень рано.
В одном из фронтовых писем Наталье Алексеевне, также демонстрируя редкую скромность, он писал:
«Будучи у меня на фронте, ты сказала как-то: не представляю нашей будущей жизни, если у нас не будет ребенка. Рожать и воспитывать сумеет чуть ли не всякий. Написать художественную историю послеоктябрьских лет могу, может быть, только я один, да и то, — разделив свой труд пополам с Кокой (Н. Д. Виткевич — А.О.), а может быть, и еще с кем-нибудь. Настолько непосилен этот труд для мозга, тела и жизни одного» (8).
Понять Александра Исаевича нетрудно. Действительно, кто же, кроме него, мог одолеть «художественную историю послеоктябрьских лет»? Ведь Льва Толстого к тому времени уже не было.
Однако, как мы знаем, и Александру Исаевичу не удалось справиться с этой задачей. То ли потому, что рассорился с Кокой. То ли потому, что не с теми, с кем нужно было, «разделил свой труд пополам». То ли потому, что, забыв о последствиях, тоже стал, как «всякий», «рожать и воспитывать» детей.
Но вполне возможно, что причина этого в другом. Дело в том, что, оказывается, Александр Исаевич не волен в своих действиях и поступках. «То и веселит, то и утверждает, — констатирует он, — что не все я задумываю и провожу, что я — только меч, хорошо отточенный на нечистую силу, заговоренный рубить ее и разгонять. О, дай Господи, не переломиться при ударе. Не выпасть из Руки Твоей» (9).
Как тут не вспомнить героя романа Ф. М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» Фому Фомича Опискина, о котором другой персонаж этого же романа Степан Алексеевич Бахчеев бросил удачную фразу: «Такого самолюбия человек, что уж сам в себе поместиться не может» (10)
«Толстой, — пишет В. Н. Войнович, — как-то сказал, что оценивать человека можно дробным числом, где в числителе стоят реальные достижения оцениваемого, а в знаменателе — то, что он сам думает о себе… Числитель у Солженицына был когда-то очень высок, но и тогда знаменатель был выше. Со временем разрыв между двумя показателями (первый снижался, второй рос) увеличивался и достиг катастрофического несоответствия» (11).
Итак, оказывается, человек, призывающий других жить не по лжи, сам этим принципом никогда не руководствовался. Человек, называющий себя христианином, сам христианские заповеди никогда не соблюдал. Человек, призывающий других к самопожертвованию, сам ничем жертвовать не желал и не желает. Человек, утверждающий, что мир может спасти от гибели только нравственная революция, сам оказывается существом безнравственным.
Обратив внимание на это, и одним из первых прокричав, что король гол, В. Н. Войнович не мог не задаться вопросом: если А. И. Солженицын не тот, за кого он себя выдает, как же тогда рассматривать его деятельность в качестве борца с советской системой?
Пытаясь охарактеризовать диссидентское движение, В. Н. Войнович выделил внутри него четыре типа его участников: а) «крупные личности» — убежденные противники системы, б) «наивные и бескорыстные романтики», в) «расчетливые дельцы», г) «напыщенные и просто нездоровые» лица (12). Всей логикой своей книги В. Н. Войнович подводит читателя к мысли, что его герой относится к категории «расчетливых дельцов».
Еще раньше к подобному умозаключению пришел В. Т. Шаламов. В его «записных книжках», относящихся к 60-м годам, мы можем прочитать: «Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная на узко личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности» (13).
Прочитав эти слова, Александр Исаевич был обижен. Понять его нетрудно, особенно если учесть, что они исходили от человека, которого он когда-то называл своей совестью. «Да неужели же к моей борьбе с советским режимом, — никогда ни малейшей сделки с ним, ни отречения от своего напечатанного — возмутился он, — подходит слово «делец»» (14). Мы уже знаем, что в жизни бескомпромиссного копьеборца были и сделки, и самоотречения. Поэтому, комментируя солженицынскую реплику и имея в виду слово «делец», В. Бушин заметил: «Это, Александр Исаевич, самое мягкое словцо, что к вам подходит» (15).
Действительно, человек, призывающий других к самоограничению, не может роскошествовать, человек, призывающий других жить не по лжи, не может лгать, человек, призывающий других к бескомпромиссной борьбе, не может идти на сделки.
В противном случае он — или действительно делец (и это самое лучшее), или (что гораздо хуже) — провокатор.