Организм Ванзарова молил укрепить силы рюмочкой водки и куском телятины. Пусть даже с тарелки ротмистра, какие церемонии между друзьями. Ванзаров остался глух. Надо использовать ситуацию.
– С чего вдруг господин полковник решил проводить у меня обыск? – спросил он.
Ротмистр поморщился.
– Квицинского нет, а он продолжает верить во всякую чушь. Крашевская, вам известная, впала в спиритический транс и что-то ему рассказала.
– Впала на ровном месте?
– Леонид пригласил какого-то доктора-гипнотизера… Тот ее стал гипнотизировать, а она впала в транс… Мерзкое, доложу вам, зрелище.
– Как фамилия доктора?
– Охчинский. Из больницы Святителя Николая Чудотворца. Может, выпьете со мной? За нашу дружбу?
Любому терпению бывает предел. Ванзаров и не заметил, как проскочила рюмочка еще холодной водки. Ну и пирожки вслед за ней. Он дал слово, что полковник ничего не узнает об отношениях ротмистра и мадам Квицинской. После чего вытерпел, как Мочалов тряс ему руку и уверял в искренней дружбе.
Выйдя в холл гостиницы, Ванзаров заметил, что из дверей торопливо вышел господин в черном пальто. Теперь он вспомнил, где его видел.
Некоторые наивные барышни полагают, что ученые – эдакие небожители, которые ходят друг с дружкой под ручку, ведут умные разговоры, только и знают, что делают открытия и говорят комплименты. Барышни не подозревают, что ничто человеческое ученым не чуждо. Бывает, начнут спор и так разойдутся, что не заметят, как пойдут в ход кулаки, полетят с носов пенсне и клочки сюртуков в разные стороны.
Похожую историю Аполлон Григорьевич не мог забыть. Год назад на научном собрании зашла речь о спиритизме. Лженауку взялся яростно защищать профессор Вагнер, ссылаясь на имена великого химика Бутлерова, профессора Московского университета Юркевича, математика Остроградского, писателя и доктора медицины Даля, которые поверили в спиритизм. Слушать подобную чушь Лебедев не мог, высказался так, как умел. То есть назвал тех ученых, которые верят в спиритизм, безмозглыми идиотами, место которым в доме умалишенных, на что получил словесный отпор от профессора Вагнера, который назвал не верящих в спиритизм недалекими ретроградами, консерваторами и помехой на пути развития науки. Считать себя помехой Лебедев отказался и продолжил высказываться о спиритизме и верящих в него тупых шарлатанах безжалостным образом. Обмен словесными ударами грозил завершиться побоищем. К счастью профессора Вагнера, научная общественность держала за руки Аполлона Григорьевича. Иначе последствия могли быть непредсказуемы, а спиритизм надолго бы лишился своего проповедника.
Случай был давно, но осадок остался. С тех пор Вагнер с Лебедевым взаимно не здоровались и не признавали, что живут не только на одной планете, в одной империи, но и в одном Петербурге. Все это Аполлон Григорьевич со свойственной ему мягкостью и деликатностью, кто бы мог подумать иначе, изложил Токарскому. Доктор не слышал о скандале, до Москвы слух не добрался.
– Николай Петрович – самый мирный и воспитанный человек, каких я встречал, – сказал он. – Не могу поверить, чтобы Вагнер кричал или ругался…
– Видели бы вы этого воспитанного человека, как он стулом замахнулся, – ответил Лебедев невинной овечкой, не уточнив, кто довел профессора до такого бешенства. – В общем, друг мой, мне туда соваться нельзя. Закончится поломанной мебелью и битыми стеклами. Да вы и сами справитесь.
Действительно, по дороге к Обществу экспериментальной психологии, у дома которого они стояли, Лебедев подробно и точно описал странные случаи, особенно с учителем гимназии. Однако Токарский пребывал в сомнениях.
– Трудный разговор предстоит, – сказал он.
– Да какие пустяки! Ничего трудного! – подбодрил Лебедев. – Похвалите это позорное шарлатанство – спиритизм, и Вагнер запоет перед вами соловьем.
– Не знаю, согласится ли выдавать врачебную тайну…
– Согласится! Я его знаю. Тот еще болтун.
Токарский явно искал способ отвертеться. Способ не находился, а криминалист так крепко держал за локоть, что о побеге нечего было думать.
– А вдруг заупрямится и откажется говорить? – спросил он.
– Так вы хитро, эдак по кривой заходите: дескать, у нас в Москве было несколько случаев – кто соловьем пел, кто валенки ел. Ну и что-нибудь про латынь придумайте. Этот дурак Вагнер… простите, профессор Вагнер, и клюнет. Закричит: ну надо же, и у нас подобное случилось! Тут вы невзначай и спросите: а чьи же пациенты?
Обман доктору не нравился. Сильно не нравился.
– Зря считаете Николая Петровича глупцом. Он виднейший ученый.
– Ну, так загипнотизируйте его, что ли! – в раздражении выпалил Лебедев. Все эти церемонии врачебной гильдии его сильно раздражали.
– Вагнер изучает гипноз и не поддается ему, – ответил Токарский. – Не знаю, как быть. Вот хотя бы: какова причина моего визита?
Чтобы не брякнуть лишнего, Аполлон Григорьевич воткнул в рот сигарилью, не раскуривая. И тут его осенило.
– А скажите, что прибыли обсудить поздравительное слово Тихомирову. Дескать, сверить речи, чтобы не повторяться. А потом слово за слово, и на крючок уважаемого профессора спиритизма… Так и вытащите из него все, что нужно.
– И все-таки у меня сильные сомнения, – не унимался Токарский. – Знаю я Николая Петровича: упрется – не сдвинешь.
Лебедев окончательно потерял терпение и швырнул сигарилью на тротуар.
– В общем, так, коллега. Отступать нам некуда, мне идти нельзя, а сведения нужны Ванзарову. Так нужны, что без них преступление раскрыть нельзя. Решайте: или поможете поймать злодея, или мы больше не друзья…
Столь решительный поворот не оставил выбора. С тяжким сердцем Токарский поднялся в квартиру, которую арендовало Общество. Задержался он надолго. Аполлон Григорьевич успел выкурить две сигарильи, дым которых очистил площадь от людей и лошадей. Когда же Токарский появился, вид он имел печальный, мрачный и даже раздраженный. Отвечать на вопросы криминалиста отказался: тайну сообщит только чиновнику сыска. И как Лебедев ни упрашивал – стоял на своем.
Пристав Вильчевский не боялся убийц, грабителей, воров и беглых каторжных. Он боялся цыганского сглаза. Настолько, что даже песен цыганских не любил и всегда выходил из зала ресторана, когда к столу приближались цветастые юбки и звенящие монисты. Страхом этим наградила его матушка, когда маленькому Пете рассказывала, что, если не будет слушаться, украдут его цыгане и увезут в лесную чащу, где из детей варят цыганский суп. Слова эти накрепко вонзились в сознание ребенка и остались навсегда. Даже когда хрупкий мальчик превратился в заматерелого полковника по армейской пехоте, а потом пристава.
Появление в кабинете Ванзарова с чернявой барышней поначалу не вызвало подозрения. Деваха хоть и красива, но держится скромно, а по одежде и того скромнее: наверняка домашняя учительница или прислуга. Не подозревая подвоха, пристав спросил, с чем господа и дамы пожаловали.
– Мадам Тихомирова у вас под замком? – спросил Ванзаров.
Пристав покосился на чернавку: такие вопросы в присутствии посторонних он не приветствовал. Даже от чиновника сыска. Порядок должен быть без исключений.
– Куда ж ей деваться, – ответил он, не понимая, куда клонится разговор.
– Камера одиночная?
– Родион! – Вильчевский погрозил пальцем. – Следи за языком.
– Необходимо, чтобы мадам Штальберг, – Ванзаров покосился на спутницу, – осталась с Тихомировой наедине.
Вот тут пристав насторожился. Сильно не понравилось, что темнит сыщик, сильно темнит.
– Это еще зачем? – спросил он тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
– Им надо поговорить. Без посторонних глаз…
– У кого тут посторонние глаза? – Вильчевский уже не скрывал угрозы.
– Наши с вами глаза, Петр Людвигович, – ответил Ванзаров. – Пусть поговорят меж собой, по-женски. Без протокола и формальностей. Позвольте такую милость. Сделайте одолжение сыскной полиции. Ввиду исключительных обстоятельств.
Судя по тону, пристав понял, что приятель его задумал очередную «химию»[24]. Девица на доктора не похожа, так с чего вдруг такие вольности?
– Так, Родион, хватит темнить, – сказал он, плотнее усевшись в кресло. – Выкладывай, что задумал. Желаешь еще одну пациентку в больницу умалишенных отправить?
– Мои желания не расходятся с вашими, господин пристав, – сказал Ванзаров. – Обещаю, вреда заключенной не будет. А пользу мадам Штальберг принести может.
– Пользу? Это какую же пользу…
Пристав не успел начать мораль о том, как должен вести себя чиновник полиции, как вдруг девица, державшаяся позади Ванзарова, выступила вперед, подошла к столу и оперлась об него руками.
– Ты, Петр, – сказала она. – Вижу, боишься цыганского сглаза. Так ведь я цыганка, что же не признал…
Вильчевского словно связали веревками, не мог шелохнуться. Черные глаза смотрели на него по-змеиному.
– Чур, меня, чур… – пробормотал он, каменея и не в силах перекреститься.
– Не противься, Петя… Пусти меня к бедной женщине, помогу ей, чем смогу… А тебя за услугу удачей награжу, везти тебе будет всегда… Ну, милый, веди к ней…
Рада протянула руку.
Как завороженный, пристав поднялся, коснулся ее руки и повел из кабинета, будто приглашая на тур вальса. Ванзаров предпочел остаться в кабинете. Он закрыл глаза и стал ждать. Не было покоя и под сомкнутыми веками, отправился бродить по тропинкам мысленных дебрей. Тропинки петляли, но не слишком далеко. Все больше вились вокруг главного.
Кто-то коснулся его плеча. Ванзаров открыл глаза.
Вернулась Рада. Пристава с ней не было.
– У Пети дела нашлись срочные, не смог прийти, – сказала она без улыбки.
– Что мадам Тихомирова? – спросил Ванзаров, стараясь, но еще не умея понять ее мысли.