– Признаться, давно ждал, что придете ко мне с расспросами, – проговорил Охчинский с набитым ртом. – История эта столь странная, что не знаю, как к ней и подступиться. Боюсь, не поверите, если начну рассказывать, как было на самом деле. Честное слово, не поверите, Родион Георгиевич…
– Начните, там видно будет. – Ванзаров бесстыдно наслаждался вкусом бутерброда.
– Конечно, конечно, теперь уже скрывать нечего, – отвечал доктор, отставляя чашку и стряхивая крошки с пальцев. – Так вы, значит, сыщик?
– Служу в сыскной полиции, – ответил Ванзаров, ощущая, как нега наполняет его тело и душу, отчего хочется закрыть глаза и предаться покою. Как он устал…
– Это хорошо… Расследуете убийство Квитнянского?
– Квицинского, – поправил Ванзаров.
Усталость вдруг накрыла, он встряхнул головой.
Усталость укутывала, веки тяжелели…
– Да, вы правы, Квицинский… Убит, значит… Как это ужасно…
– Что он хотел от вас? – спросил Ванзаров и не смог удержать чашку.
Рука стала тяжелой, глаза окончательно слипались. Он еще попытался встать, но тело обросло чугуном, тянуло назад.
– Сейчас я вам все расскажу. – Охчинский снова позвонил в колокольчик. – Как вы себя чувствуете, Родион Георгиевич?
Он понял, что упустил из-за бутербродов, как же упустил…
– Откуда вам… Известно мое имя и отчество… я вам не говорил…
– Не волнуйтесь так, все хорошо.
Дверь скрипнула.
С трудом Ванзаров повернул голову, которая не хотела слушаться. И сам он как будто превратился в плюшевую игрушку, которую приятно мять, такая она теплая и домашняя. В дверном проеме виднелись люди, одетые в белые одежды санитаров.
Ванзаров боролся, Ванзаров пытался встать, но было поздно.
– Я… чинов…ник… сыс…кной… поли…ции… – все-таки выговорил он.
– Разумеется, мне известно, – ответил доктор и сделал знак санитарам.
– Куда ты, шалая! – только и успел крикнуть старик Марко.
Рады и след простыл.
Выскочила из «Аркадии» нараспашку, успела сбросить монисто и цыганское платье, нацепила свое серенькое, неприхваченные волосы разлетались черными крыльями. Извозчики, поджидавшие богатых клиентов ресторана, везти отказывались. Рада пугать не стала, показала трешку. До Офицерской – тройная цена. Один «ванька» соблазнился…
Полетели с ветерком по пустому городу.
Пристав только собрался отметить наступление вечера, который нес покой его измученной душе, когда в кабинет ворвался вихрь. От неожиданности Вильчевский дернул рукой, выплеснув особый чаек на форменный кафтан.
– Да что ж ты будешь делать! – вскричал он, затирая носовым платком пятно. – Кто впустил?
– Кто же меня остановит? – сказала Рада, приближаясь к столу. – Не бойся, дело к тебе важное…
Не сказать, чтобы пристав сильно испугался явления цыганки темной порой. Так, в самую малость, защемило сердечко. Все-таки детский страх не репей, запросто не вырвешь.
– Чего тебе? – буркнул он, невольно любуясь обжигающей красотой, при этом вспоминая, кто в дежурной части поддался на цыганские чары, за что получит в свой черед.
– Друг твой в беду попал…
Друзей у Вильчевского было не слишком много, если не считать купцов участка, которые несли из лавок обильные поздравления на праздники. Но это не друзья, а, так сказать, неизбежность полицейской службы.
– Ишь, что выдумала, – отвечал пристав, бросив бесполезную борьбу с пятном. – И кто же такой?
– Родион…
Тут пристав не удивился. Ему было известно, что Ванзаров все время умудрялся попадать в неприятные истории, вечно вызывал недовольство начальника сыска и презрительные усмешки коллег-чиновников, но каждый раз выходил сухим из воды. Да и что с ним станется, когда у него не только ум, да еще сила такая, что быка на лопатки положит. В этот раз выкрутится…
– А что стряслось-то? – все-таки спросил он.
– Беда с ним. Попался он, живым может не уйти.
– Тебе откуда ведомо?
– Сердце подсказало, – ответила Рада, не отводя от Вильчевского чернющие глазища. Так сказала, что поверил Петр Людвигович вопреки здравому смыслу и правилам полицейской службы, а также поговорке: «Цыган соврет – недорого возьмет». – Спасать его надо, не справится он… На его силу сила нашлась…
«Как с языка сняла», – невольно подумал пристав, отчего стало совсем тошно. Лучше бы ничего не знал. А теперь что делать? Поднять городовых, броситься спасать чиновника сыска только потому, что у цыганки сердце что-то наболтало? А если нет ничего, обман или шутка? Будет почтенный пристав, полковник по армейской пехоте, между прочим, выглядеть круглым глупцом. Если же с Родионом в самом деле беда случится, потом себе не простит… И как тут быть?
– Скажи хоть, что с ним? – колебался Вильчевский.
– Держат его… Мучают… Больно ему… Страдает он сильно… Рвется изо всех сил, но не пускают… Силы его не хватит… Спасай друга…
Переводя с цыганского на полицейский, можно сделать вывод, что Ванзарова похитили и пытают, что выглядело невозможным бредом. Где это видано, чтобы чиновника сыскной полиции похитили? Да кто посмеет? Никто не посмеет. Так и есть: ошиблась цыганка, только зря волнение устроила. Сказать такое в глаза Вильчевский не решился. Сделал вид, что обдумывает, даже кулаком подбородок подпер.
– Вот что, красавица, – весомо сказал он. – Дело такое мне не по плечу…
Рада метнула в него бурную цыганскую фразу. Пристав понял, что его обругали, и даже догадался, какими словами. Красивой женщине порыв спустил.
– У тебя городовых нет?
– Есть, но…
– У них револьверов, шашек нет?
– Мадам! – повысил голос пристав, прерывая возмутительный допрос. – Все у нас имеется, что положено по распорядку. Главный вопрос: где Ванзарова держат?
Она схватилась за волосы и мотнула головой.
– Не знаю… Не вижу… Искать надо…
– Ну, так бы сразу и сказала, – с некоторым облегчением подхватил пристав. – Я распоряжаюсь на территории 3-го участка Казанской части. Родиона в нашей части держат?
Рада застонала… С такой болью и надрывным горем, что Вильчевский чуть было не поддался и не совершил глупость, но вовремя взял себя в руки.
– Тут слезы лить бесполезно, – разумно заметил он. – Надо тебе в другое место обратиться.
Она вскочила, готовая бежать хоть на край Петербурга.
– Говори, куда?
– На Фонтанку, в департамент полиции. Найдешь там господина Лебедева, Аполлона Григорьевича. Он всяко поможет… Большой друг Родиона…
Цыганка выбежала так быстро, будто ее и не было.
Вильчевский мог с облегчением вздохнуть. Но облегчение не наступало. Он не сомневался, что Рада пройдет в любое место, куда захочет: заворожит и глаза отведет. Другое сильно тревожило: уж не совершил ли он подлость или даже предательство по отношению к человеку, дружбой с которым дорожил? Хотя если посмотреть с другой стороны, разумно и вдумчиво, – ничего страшного. Вскоре пристав убедил себя, что поступил совершенно верно, то есть правильно.
Только в этот вечер что-то не брал его чаек. Сколько ни доливал коньяку. Даже когда в чашке чая не осталось совсем.
Ванзаров не видел ничего, кроме света. Он хотел закрыть глаза, но не мог. Веки держали стальные подпорки.
Дурман в голове прошел.
Зато свет слепил. Белым пятном.
Глаза застилали слезы.
Он не мог шевельнуться.
Голову не повернуть. Лоб стягивал ремень, вдавливая затылок во что-то твердое. Руки и ноги стреножили намертво, бесполезно напрягать мышцы. Только зря тратить силы. Ванзаров перестал делать попытки разорвать путы.
И слово нельзя произнести. Во рту торчал кляп.
Рядом кто-то был, свет прятал лица и фигуры.
– Больного остричь?
Ответа он не услышал, ощутил на лбу прикосновение лезвия. Тот, кто стоял у него за спиной, водил по голове бритвой.
– Усы оставить?
Опять не слышен ответ, только прикосновение металла к верхней губе.
– Теперь попробуем…
В заливающем облаке света появилось что-то более яркое. Звездочка закачалась маятником. Ванзаров не хотел, но невольно провожал ее взглядом…
– Бесполезно, не поддается…
– Что делать, профессор?
– Последнее средство…
Из света возникло зеркальце. Зеркальце держала чья-то рука. Ванзаров увидел свои глаза, растянутые подпорками веки. Ему захотелось мигнуть. Так, что слезы полились. Мигать было нечем.
Кто-то приблизился к его уху.
Ванзаров услышал тихие слова. Голос говорил, что ему хорошо, тепло, спокойно, он спит, и ему только кажется в руках тепло, в голове покой и тишина.
Ему не было ни хорошо, ни спокойно, ни тепло. Ванзаров хотел одного: чтобы руки оказались развязанными. Но, если сила пока бесполезна, оставалось последнее средство.
– Вам хорошо?
Ванзаров издал короткий горловой звук.
– Подействовало… Он сказал «да»… Развязать рот?
– Нет… Спите… Спите… Спите…
Ванзаров послушно обмяк.
– Готов?
– Пока еще нет… Должен погрузиться в сомнамбулизм…
– Может, решить проще?
– Он должен сыграть предназначенную роль. Ванзаров, слышите мой голос?
Раздался жалобный стон…
– Ну вот… И этот гордый ум в конечном счете изнемог… Закончим начатое…
1 ноября 1898 года
Прошлым вечером Аполлон Григорьевич принял эпохальное решение: оставить гипноз в покое. Не его это занятие, ну, не его. Не потому, что природного таланта не хватает, этакого добра хоть отбавляй, нет у него трудно объяснимых мелочей.
Наблюдая, как Токарский трудится над учителем Образцовым, он еще раз убедился: внешне ничего сложного. Ну, сделал несколько пассов, ну помотал перед носом латиниста часами, пошептал что-то на ушко. Проще простого, голая техника. Но в этот раз, пристально приглядевшись, Лебедев не столько понял, сколько почувствовал, что за простыми жестами и тихими словами скрывается что-то еще. Нечто, чего доктор никогда не расскажет. Было в его гипнозе странно уловимое «чуть-чуть», которое составляет настоящую тайну и заставляет человека погрузиться в сон, отдавая свою волю в чужие руки. Токарский не заставлял впасть в гипноз, а занимался будто самым обыденным, незаметным делом. Без усилий. Легко, как дышал, что у Лебедева никогда не получится. И это он понял окончательно. Его сильный характер привык действовать грубо: раздавить, напугать, заставить. Чрезвычайная сила воли и напор, каким великий криминалист заработал громкую славу, оказались бесполезны для гипноза. А по-другому он не умел.