В зале появился Погорельский. Он был приятно взволнован, долго тряс Лебедеву руку и, попросив прощения, убежал наверх амфитеатра, где приятель занял ему местечко. Вообще сбор врачей сильно напоминал сход публики в частном театре. Того глядишь, выскочит на сцену танцовщица или хорошенькая этуаль и споет игривую песенку. Лебедеву стало окончательно тоскливо, он вышел на свежий воздух.
К воротам больницы подъехала пролетка. И тут Аполлон Григорьевич получил удар по самолюбию. Его друг, с которым вчера отмечали победу гипноза и перешли на «ты», подал руку и помог сойти вождю армии глупости, исчадию безграмотности, вождю антинаучного мрака, то есть профессору Вагнеру. Несмотря на испепеляющие эпитеты, которые рвались из сердца криминалиста, Николай Петрович был сухеньким старичком, с добрым, мягким лицом, украшенным круглыми очками, сгорбленный. Он шел с большим трудом, опираясь на руку Токарского. Пусть вид он имеет жалкий, враг оставался врагом, пока не повержен в битве. Научной, разумеется.
Чтобы не встречаться с Токарским, Лебедев поспешил вернуться и спрятался в угол между окном и амфитеатром.
Прибытие Вагнера с Токарским публика встретила, как явление звезд сцены: вставанием и аплодисментами, что смутило обоих. Вагнеру было оставлено место в первом ряду, в самой середине, но профессор не стал садиться. Подойдя к Садальскому, пошептался и повернулся к публике.
– Господа, прошу внимания, – сказал он слабым голосом.
Зал затих как по мановению волшебной палочки. От набившегося народа было так душно, что Лебедеву захотелось снять пиджак. Хуже духоты были слова Вагнера.
Профессор и председатель Общества экспериментальной психологии стал говорить вещи и так всем понятные: как важно, чтобы наука не стояла на месте, как нужны новые смелые эксперименты у нас в России, если европейские врачи сделали значительный рывок вперед, особенно венский врач, доктор Фрейд. Сегодняшний сеанс, который проходит под эгидой Общества, он расценивает как важный шаг к признанию медицинского значения гипноза. Ну и тому подобные глупости – по мнению Лебедева. Публика встретила речь овацией, Аполлон Григорьевича хотел освистать, но постеснялся испортить выступление новому другу.
Токарский помог Вагнеру сесть и вышел в центр площадки. Его тоже наградили аплодисментами – не слишком бурными. В Петербурге московские звезды сначала должны доказать, что они чего-то стоят, а уж похлопают потом. Он поблагодарил собравшихся и, как подобает, предупредил, что за результат не ручается. По договоренности с ординатором Охчинским, который, к сожалению, заболел, для чистоты эксперимента пациент выбран больницей, диагноз неизвестен. Его задача ввести больного в состояние сомнамбулизма, в котором пациент сам расскажет о причинах недуга, что станет первым шагом к выздоровлению.
Ответом стали жидкие хлопки. Слов было достаточно, публика жаждала зрелища. Как и две тысячи лет назад в римском Колизее.
В стене напротив амфитеатра открылась боковая дверь, из которой санитар выкатил кресло-каталку. На ней сидел больной в смирительной рубашке. С головы его свешивался платок, который закрывал лицо. Лебедев невольно подумал: как попугай в клетке, на которого накинули шаль. Забрав у санитара кресло, Токарский установил его поближе к зрителям, чтобы с любого места было видно, как будет происходить гипнотическое внушение. Он снял пиджак, передал его санитару и закатал рукава сорочки.
И осторожно стянул с головы больного платок.
По залу покатился гул: так страшен показался человек, который молча смотрел прямо перед собой. Было от чего вздрогнуть. Крепкий телом умалишенный, связанный путами рубашки, нагнулся вперед, как пойманный волк, который готов вырваться и загрызть охотников. Вид его был ужасен: на бритой голове следы запекшейся крови, под носом кровавые рубцы…
В первое мгновение Аполлон Григорьевич не поверил своим глазам. Узнать в бритом страшилище пропавшего друга было трудно, но только в первое мгновение. Во второе мгновение он бережно опустил походный саквояж. В душе у него поднялась волна, под которой мог захлебнуться весь зал. Он сделал шаг вперед, выходя из укрытия амфитеатра, готовясь метать громы и молнии, но его опередили.
Откуда ни возьмись, в зал влетело нечто серое с черной гривой и накинулось на Токарского с дикой яростью, принялось лупить по нему кулачками, извергая на его голову самые страшные цыганские проклятия… Не умея драться, Токарский растерялся, даже не пытаясь прикрыться. А на него падал и падал град ударов. Рада не владела собой, рыдала и кричала так, что сгибались уши.
– Гадина! Гадина! Убийца! – вопила она, ослепнув от слез. – Зубами загрызу, отродье собаки!
Еще немного – и научный гипноз мог понести тяжелую утрату: доктор не удержался и упал. Рада принялась лупить по нему сапожками. Токарского пора было спасать. Подхватив за талию цыганку, впавшую в ярость, Лебедев поднял ее и не отпускал, получая кулачками по плечам и животу. Это его мало задевало.
– Ты что тут устроил, профессор поганый! – рявкнул он так, что зазвенели стекла.
Вагнер, которому достался комплимент, не шелохнулся.
– Ты как посмел ставить эксперименты над чиновником сыскной полиции! – взлетел голос до невиданного грохота. – Революцию устроили? Так я с тебя три шкуры спущу! Подохнешь в крепости! В тюремной камере будешь спиритизм показывать! Всех посажу! Всем оставаться на местах!
И Лебедев дунул в полицейский свисток, имевшийся у каждого сотрудника полиции, чтобы подавать на улице сигнал тревоги. В тесном помещении свет резанул ударом сабли. Образованные врачи повели себя, как обычная толпа, то есть бросились наутек, давя и расталкивая друг друга. Про профессора Вагнера забыли, он сгинул среди спасающихся тел.
– Развязать немедленно!
Садальский, которому достался страшный полицейский рык, никак не мог справиться с узлом, руки не слушались.
Рада затихла и повисла на руке Лебедева тряпичной куклой. Он бережно положил ее на пол: после пережитого цыганка была в обмороке, но ей ничего не угрожало. Оттолкнув бесполезного доктора, Аполлон Григорьевич рванул узел зубами. Крепкая ткань треснула и порвалась.
– Сейчас, сейчас, голубчик мой милый, потерпи, – приговаривал он, разрывая смирительную рубашку, под которой показалось голое тело.
– Благодарю, – проговорил Ванзаров.
Голос его был надтреснутым и чужим. Лебедев его не узнал.
– Взгляните на мое лицо, пан жандарм, – сказала Крашевская, приподняв подбородок. – Что вы видите?
Пирамидов видел засохшую сукровицу от кулаков Мочалова, синяки под глазом и на виске. Ничего ужасного. Некоторым достается куда хуже. С женщиной ротмистр себя сдерживал.
– Следы вашего запирательства, – ответил он. – Не надо было упрямиться. И ничего не случилось бы. Мы не звери…
– Об этом поздно рассуждать, пан жандарм. Я не могу с таким лицом появиться перед паном Гузиком. Кроме того, чтобы быть магнетизером, требуется определенное состояние здоровья. Входить в контакт со спиритическими силами нельзя больным, простуженным или с незажившими ранами. Это может закончиться гибелью магнетизера. Вы должны знать такие обстоятельства. Или пан Квицинский вам не рассказывал? Так спросите у него, он подтвердит… Кстати, где он, который день не показывается.
– Отказываетесь от сеанса? – глухо спросил Пирамидов, уже понимая, что девка провела его, как последнего дурака, и теперь выхода просто нет.
Крашевская откинулась на стуле.
– Почему отказываюсь? Провести сеанс совместно с паном Гузиком – о таком можно мечтать. Но приведите мое лицо в порядок. И сделайте прическу.
Полковник незаметно вздохнул с облегчением: задача существенно упрощалась. Вести мадемуазель в салон гримировки нельзя. Остается пригласить мастера и заткнуть ему рот подпиской, которая обязывает молчать. Ну и деньгами. Сам полковник много лет стригся у своего парикмахера и не знал другого. А вот Мочалов оказался куда более осведомленным. Он предложил выбрать парикмахерские «Жаме и Ригар», или «Дюра и Равелен», или «Жорж Педдре» на Михайловской улице. Во всех умеют делать гримировку.
Выбирать надо было наугад. Пирамидов выбрал последнее предложение. Жорж Педдре чем-то ему понравился.
Через час Крашевская уже сидела в кабинете начальника тюрьмы – нельзя же парикмахера вести в камеру. А еще через два часа вышла оттуда совершенно другим человеком. На лице не осталось следов от допросов, волосы были скромно, но красиво уложены. Мочалов загляделся на гордую польку, а полковник невольно пожалел, что такая красота сгинет в тюрьмах и в ссылках. И зачем только женщины идут в революцию? Лучше бы шли замуж.
– Мы исполнили все ваши пожелания, мадемуазель, – сказал он. – Теперь не осталось преград, чтобы помогли пану Гузику?
Красивая женщина улыбнулась, как улыбаются все красивые женщины, когда хотят схитрить.
– Никаких преград, пан жандарм, – ответила она. – Я и не знала, что в ваших тюрьмах может быть так мило. Да, теперь я готова быть магнетизером… У меня осталось совсем маленькое, крохотное желание. Сущий пустяк.
– Что еще?
– Желаю, чтобы пан ротмистр встал передо мной на колени и спел «Интернационал», – сказала она, похлопав ресницами. – Так соскучилась по музыке…
Нечто подобное Пирамидов ожидал и все думал: когда же? Не может быть, чтобы польская дрянь не воспользовалась случаем поиздеваться. И не ошибся. Он подошел к Мочалову, который все слышал и медленно багровел шеей.
– Не могу приказать, но прошу об услуге, Николай Илларионович, – тихо сказал полковник. – Ради дела нужно. Пусть сегодня покуражится… А завтра за все заплатит сполна.
Крашевская похлопала в ладоши.
– Господа, некрасиво секретничать, когда в комнате дама. Жду с нетерпением! Ротмистр, «Интернационал»!
Собравшись с духом, Мочалов опустился на колени.
– Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов… – проговорил он.