— Одному богу ведомо, придет ли Мун сегодня вечером. Будь я на вашем месте, я бы отправился домой.
Скимпол неохотно поднялся.
— Тогда я пошел.
— Я скажу ему, что вы приходили, — заверила его миссис Гроссмит.
— Первым делом я навещу вас завтра утром. Мне необходимо поговорить с ним.
Бардж проводил гостя до дверей.
— Тогда мы еще увидимся. Я позабочусь об этом.
Лишь только альбинос покинул гостиную, а дверь едва успела захлопнуться у него за спиной, помещение наполнилось криками и сладострастными стонами. Подобные звуки, исторгаемые двумя пожилыми людьми, почему-то сильно коробили слух Скимпола. Он закатил глаза и отправился восвояси.
Дом его, как выяснилось, располагался в Уимблдоне. От роскоши покинутого отеля жилище сотрудника Директората отделял целый час пути и целый мир жизни.
В отличие от мистера Дэдлока, Скимпол никогда не считал себя обаятельным или властным джентльменом. Человек со шрамом любил рисоваться, он окутывал свою работу дымкой экзотичности и восхитительной тайны, альбинос же был счастлив и даже горд выглядеть тем, кем он и являлся на самом деле — государственным служащим, причем чертовски хорошим. Его коллега важно ступал по земле, словно представлял собой величайшую личность на свете, а Скимпол всегда оставался доволен собственной жизнью, полной спокойного чувства долга и рутинной работы. И неважно, если в понятие долга и рутинной работы включались поджоги, шантаж, шпионаж, а также оплачиваемые государством убийства.
Сотрудники Директората получали весьма приличное, если не сказать солидное, жалованье, а потому Скимпол мог позволить себе обзавестись скромным домиком, расположенным в паре улиц от Коммон. Итак, оставив миссис Гроссмит в дрожащих руках ее ухажера, альбинос добрался до дома, где, взойдя на крыльцо, поморщился от звуков пьянки, доносящихся из соседней двери. Стены здешних построек не отличались толщиной, а соседи любили шумные компании и популярную музыку гораздо больше, нежели скромный государственный служащий.
Сквозь смех и бренчание пианино альбинос различил куда более приятное для его слуха настойчивое звяканье, сопровождаемое вздохами и сопением. Он повесил шляпу и впервые за весь день улыбнулся по-настоящему. Навстречу ему через прихожую хромал рыженький мальчик восьми-девяти лет, болезненный и бледный. Тонкие металлические штанги на шарнирах крепились к его ногам наподобие самодельного экзоскелета, а два тяжелых деревянных костыля служили опорой при ходьбе.
— Папа! — плаксиво позвал он дрожащим и хриплым от напряжения голосом. Мальчик остановился и, жалко раскашлявшись, на мгновение утратил равновесие. Альбинос наклонился, подхватил ребенка и нежно поцеловал в лоб.
— Привет, — ласково сказал он. — Извини, что задержался. — Скимпол снял пенсне и сунул в карман пиджака.
— Я соскучился, — прошептал мальчик.
— Ну так я уже дома, — весело парировал отец, поднимаясь на ноги. — Проголодался?
— Да! Да! Да! — разнесся по дому смех сына.
Скимпол взъерошил волосы мальчика и уже направился было на кухню, когда вдруг его пронзила боль, ослепительно вспыхнувшая где-то внутри. Яд подействовал. На мгновение утратив власть над собой из-за невыносимых страданий, каких доселе не ведал, альбинос прикусил язык. Лишь так ему удалось не закричать. К счастью, приступ отступил столь же быстро, как и нахлынул.
Все произошедшее с ним могло означать лишь одно. Сраженный горем и страхом, мистер Скимпол, удивившись сам себе, горько заплакал. Сотрясаемый шумными рыданиями, он стоял в холле второсортного дома. Горячие, постыдные слезы бежали по его щекам, а сын таращился на отца в тихом изумлении.
Мейрик Оусли был доволен собой. Он долго ждал грядущего мгновения. Считал дни и часы, надеясь и молясь о его скорейшем приближении. Он ждал много месяцев, и вот наконец для Чудовища настал смертный час. Сегодня ему в последний раз предстояло увидеть Варавву живым.
— Сэр?
Узник лежал в углу камеры, слоноподобный, едва ли не голый, наслаждаясь пропитавшей его порочностью и греховностью. Он только что извлек из тайника коллекцию и разложил на полу перед собой с десяток самых любимых безделушек — колец, монет и даже булавку для галстука, что подарил ему этот Мун.
— Входи же. — Толстяк даже не сподобился повернуть голову. — Я любуюсь моим собранием. Отблески, осколки красоты в мире ничтожества и неволи.
Оусли с презрением скользнул взглядом по жалкой кучке.
— Я позабочусь, чтобы после вашей смерти они пошли на нужды благотворительности.
— Моей смерти… Значит, срок все-таки настал.
Бывший адвокат ухмыльнулся. Внезапно на его лице появилось голодное, жестокое выражение, и маска раболепия спала.
— Можно и так сказать.
Боюсь, я не был полностью откровенен касательно мистера Оусли.
Варавва, казалось, не заметил перемены, произошедшей с учеником.
— Когда? — выдохнул он. Оусли облизнул губы.
— Сейчас.
Узник не сделал ни малейшей попытки отпрянуть или вскочить. Напротив, Варавва еще больше растекся на полу. Он лишь сгреб коллекцию и прижал к колыхающейся, жирной груди.
— Значит, это ты? — спросил заключенный, хотя уже знал ответ.
— Я, — отрезал Оусли. — Это всегда был я. Он склонился над Вараввой, исходя мерзкими черными волнами злобы. — Вы должны были принять наше предложение. Вы могли получить Элизиум! Но вы предпочли вот это!
— Я знаю мой уровень, — прошептал смертник. Затем, почти как бы между прочим, поинтересовался:
— Могу я кое о чем тебя спросить?
— Думаю, да.
— Почему именно сейчас? Я надеялся посмотреть, что из этого всего выйдет.
— Вы не должны были отдавать ему эту книжку.
— Эдвард поймет. Его способности почти не уступают моим.
Оусли рассмеялся. Из кармана он вынул длинный тонкий хирургический нож, холодный и жестокий. Совершенное орудие убийства.
— Ваш приговор вынесен, — прорычал он, наслаждаясь драматизмом момента. — И этот приговор — смерть!
Варавва зевнул, вяло махнув жирной рукой.
— Тогда покончим с… — начал было он, но не успел договорить.
Оусли с перекошенным от восторга лицом глубоко всадил в него нож. Узник влажно ахнул. Бывший адвокат повернул ланцет, вырвал его, затем вонзил снова. Толстяк застонал, кровь хлынула у него изо рта потоком раскаленной лавы, окрасив губы и зубы темно-алым, разбрызгалась по подбородку.
Все еще живой, Варавва прохрипел последнюю просьбу. Оусли, бесчисленное множество раз проигравший в уме сцену вожделенной расправы, ничего подобного не ожидал, а потому на мгновение впал в легкий ступор.
— Поцелуй меня.
Мейрик никогда прежде не убивал людей. Мощь происходящего момента буквально оглушила его. Наслаждаясь греховностью содеянного, он не устоял перед головокружительным безумием душевного перерождения. И конечно, в силу всего вышеперечисленного, бывший адвокат возомнил, будто ему ничто не угрожает. Уверенный в собственной неуязвимости, он склонился к Варавве, прильнув губами к его губам. Торжествующий, опьяненный убийством, Оусли уже вознамерился подняться на ноги, когда тело умирающего пришло в движение. Огромной рукой Варавва крепко прижал голову ученика-изменника к груди, а второй дотянулся до груды сокровищ и схватил булавку, подаренную Эдвардом. Острую, специально заточенную для этого неизбежного мгновения. Собрав последние силы, узник вонзил ее в горло отчаянно сопротивлявшегося Оусли и безжалостно надавил. С удовлетворением ощутив, как лопаются артерии, он устало закрыл глаза. Кровь бывшего адвоката хлынула ему на лицо липким потоком. Мейрик Оусли пытался закричать, смешав воедино ярость, боль и отчаяние, однако лишь забулькал. Он беспомощно завалился на тело учителя-убийцы, и они так и остались лежать, заключив друг друга в смертельные объятия.
Изуродованные грязные твари, вместе отправившиеся в ад.
Следует заметить, что прямо перед смертью Варавва попытался прошептать имя человека, которого любил. Ему всегда казалось, что именно так и следует поступить, перед тем как отправиться в небытие. Проигрывая на досуге собственную гибель, он всегда представлял ее себе в несколько пафосных тонах. Словно некую странную, трагическую сцену, способную вдохновить какого-нибудь художника на этюд в багровых тонах или поэта на пару горестных стансов. К собственному разочарованию, он лежал, захлебываясь кровью, и жизнь уходила из него по капле, но с ужасающей скоростью. Кроме того, от слабости Варавва не мог даже пошевелить губами.
А потому Чудовище умерло молча.
Мерривезер и мистер Мун нашли Сомнамбулиста в первом же заведении, куда удосужились заглянуть. Паб «Удавленник» от пожара не пострадал, однако здание театра напротив него по-прежнему высилось закопченным скелетом, черным свидетельством провала его владельца.
Иллюзионист купил другу пинту молока и спросил как можно вежливее, почему он исчез. Сомнамбулист взял доску.
УВИДЕЛ СПЕЙТА
— Спейта? — Мерривезер заглянул через плечо мистера Муна. — Бродягу?
Великан кивнул.
— И как он? — немного удивленно спросил Эдвард.
КОСТЮМ
— Он был в костюме? — осторожно уточнил мистер Мун.
ЩЕГОЛЬСКИЙ
— Ты уверен?
Сомнамбулист кивнул, явно сокрушенный.
БАНК
— Он был возле банка? — предположил инспектор. Сомнамбулист помотал головой.
— Он служит в банке? — недоверчиво спросил Эдвард.
Сомнамбулист кивнул. Мерривезер фыркнул.
— Чушь собачья.
МАСКИРОВКА
— Маскировка? — Иллюзионист уже собрался приступить к более подробному расспросу, когда снаружи послышался крик мальчишки — разносчика газет.
Услышав его, мистер Мун выскочил из паба на улицу.
— Ужасное убийство в Ньюгейте! — снова выкрикнул юнец. — Чудовище мертво!
Эдвард, буквально выхватив у него газету, принялся бешено листать ее. Когда друзья подбежали к нему, он тупо глядел на бумажные листы полными слез глазами. Инспектор с великаном тихонько отступили. Газета выпала из рук мистера Муна под ноги прохожим, где ее тут же затоптали, размесили в грязь, превратив в очередную песчинку среди пены городского прибоя. Иллюзионист стоял в полном одиночестве, ощущая с особой остротой, как силы, ответственные за совпадения в реальном мире, дружно ополчилась против него. Затем, неожиданно для самого себя, он рассмеялся. Смех его нельзя назвать радостным, но на фоне всего, произошедшего с ним, подобная реакция представляется мне более чем закономерной. Правда, сторонний наблюдатель вполне мог решить, будто разум мистера Муна, подобно пересохшей земле, пошел трещинами, н