— Что?
— Вы сейчас совершите большую ошибку.
— Я думал, вы вступили в ряды «Любви».
— Я? Ну, положим, я мог бы. Но это будет завтра.
— Назовите мне хотя бы одну причину, почему я не должен застрелить его.
— Только одна, — улыбнулся Крибб. — Вы не застрелили его. Я видел будущее, в котором преподобный доктор сидит в тюремной камере.
Уголком глаза я заметил, что к нам приближаются несколько полицейских и инспектор. Они остановились посмотреть, чем дело кончится. Едва ли я вправе злиться, но мне казалось, что их обязанность — спасать меня, а не стоять и смотреть, как меня убивают.
— Он умрет? — спросил Мун. Должен сказать, неоправданно кровожадно. — Он будет казнен?
Крибб скривился.
— Его не повесят.
— Значит, правосудия нет?
— Я могу обещать только одно — он будет достаточно наказан. Он будет страдать. Прошу вас, опустите револьвер.
Какое-то мгновение казалось, что мой враг все же выстрелит.
— Прошу вас, — снова заговорил уродец.
Мун вроде бы смилостивился и начал засовывать револьвер в карман. Но в последнее мгновение он ткнул дулом прямо мне в лицо.
— Нет! — воскликнул Крибб.
Мун, отвлекшись на звук, слишком быстро спустил курок. Пуля прошла мимо (хотя и царапнула меня по щеке) и вместо меня попала в уродца. Ранение было несерьезным. Но он все равно упал на землю, хныча, как футболист, давящий на жалость зрителей. Он вцепился в левое запястье и ругался себе под нос.
Наконец появилась и полиция (как раз вовремя), и меня грубо подняли. На моих руках защелкнули наручники, совершенно не подумав, что они могут натирать запястья. Меня увели, и Мун не сказал ни слова.
По дороге, однако, я услышал, как он зовет кого-то. Крибба? Возможно, но я всегда был почему-то уверен, что звал он кого-то совсем другого.
— Сомнамбулист погиб! — крикнул он, затем повторил уже тише: — Сомнамбулист…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Это случается в подземке каждое утро. Наверняка вы сами это замечали.
В час пик все эти спешащие на работу жители пригорода, что выбираются из поездов на станции «Монумент», все до единого в полосатых костюмах и котелках, готовые предаться беспощадной мельнице каждодневной работы, становятся свидетелями необычного феномена.
Дерьмо. Удушливая вонь по утрам иногда бывает непереносимой. Я точно знаю, что многие морщат нос от отвращения, многие обмахиваются номерами «Тайме» как веерами, многие тайком зажимают носы носовыми платками. Но пассажиры так привыкли к скрипучей и ветхой городской подземке, что даже и не брюзжат по поводу этой мерзости, а только стискивают зубы и, спрятав поглубже гордость, стоически едут дальше. Мне кажется, это связано с несчастливой близостью подземки к городской канализации.
По-моему, это важно. Мне представляется, что в такие моменты Лондон приоткрывает часть своей сущности, показывает кость из-под кожи, свою истинную, клоачную натуру. Это предупреждение, упрек.
Насколько все было бы иначе, добейся мы успеха! На месте банков и контор цвели бы маки и маргаритки. Развращенный Лондон канул бы в прошлое, и в государстве Пантисократии ныне цвел бы и благоухал Лондон добродетельный. Мечта, скажете вы? Детская фантазия? Возможно.
После обжигающего рукопожатия Хокера мистер Дэдлок упал в обморок. Спустя два с половиной часа он открыл глаза и, шатаясь, поднялся на ноги. К счастью, он не особенно пострадал, если не считать слабой пульсирующей головной боли, не страшнее той, какую он часто испытывал после ночной попойки.
Пожары вокруг уже потушили, трупы убрали, раненых перевязали — все было подчищено, вымыто и приглажено. Не пройдет и дня, как поле боя придет в прежнее состояние и горожане притворятся, будто ничего и не случилось. Все равно как если бы после Гастингса уцелевшие расчистили бы поле боя и унесли убитых, надеясь, что поутру все станет как прежде. Какое недальновидное поведение! Лондон стоял на пороге спасения, а его жители, словно боящиеся темноты дети, зажмуривали глаза и просили, чтобы оно ушло. Церковь Летней Страны предложила им искупление, но они захотели жить как всегда, в беззаконии, невежестве и грехе.
Конечно, Дэдлок не думал об этом, одобрительно оглядываясь по сторонам. Нет, он просто вздохнул от облегчения, что все кончилось, что он жив, цел и невредим. Немного смущенный, он откашлялся, подошел к ближайшей группе полицейских и начал выкрикивать приказы.
Но Дэдлок все же изменился. Он обнаружил это много часов спустя, когда вернулся домой и стал переодеваться перед сном. Посмотрев на себя в зеркало, он наконец увидел, что сделали с ним Старосты, увидел утонченность их обещанного подарка.
Шрамы на его туловище, эти молочно-белые полосы, пересекавшие его тело, исчезли, а с ними и отметины на лице. Все исчезло, стерлось так же легко, как Сомнамбулист стирает мел с доски. Дэдлок посмотрел на свою гладкую и чистую грудь с отвращением. Теперь он стал таким обыкновенным, таким нестерпимо заурядным и неотличимым от всех.
Задохнувшись, он сбросил остатки одежды, рухнул на постель и сделал то, чего не делал почти двадцать лет.
Утром, когда он позвонил в Клуб выживших, чтобы заявить о своем выходе из него, глаза его были распухшими и красными от слез.
Старосты точно знали, что делают. Но по сравнению с альбиносом Дэдлок легко отделался.
Я не уверен, что способен вам поведать о том, что случилось с мистером Скимполом. С чего мне начать? С какого момента его долгой и унизительной кончины? С бесконечного и мучительного возвращения в Уимблдон? С момента, когда он вышел из наемного кеба — после того, как заблевал все сиденья липким красным веществом? Когда он посмотрел на все это и почти безразлично подумал, не является ли эта гнилостная слизь остатками его желудка?
Нет. Я избавлю вас от этого. Начну с момента его прихода домой. В последний раз он сражался с замком и ключом, и рев боли в его голове перекрывал даже шум попойки за стеной. Чтобы не упасть, он на мгновение привалился к входной двери и почти ввалился внутрь, хрипло зовя сына.
Конечно, ему никто не ответил, и Скимпол побрел внутрь, намереваясь оставаться рядом со своим ребенком, пока смерть не заберет его. Воняя блевотиной и истекая кровью как минимум из двенадцати мест, он двинулся в кухню, жалобным голосом призывая мальчика.
Тогда-то он и увидел его. Или то, что от него осталось.
Даже я (а меня не назовешь брезгливым) вряд ли смогу описать вам это зрелище. Несомненно, вы сами себе неплохо представите — вы наверняка сами уже догадались о «плате», какую взяли с альбиноса Старосты.
Сын Скимпола лежал на спине на полу, бледный и холодный, с выражением жалкого ужаса на лице. Его кожа и одежда были красны от крови, в нем не осталось ни одной целой кости. Мальчика умело забили насмерть его же собственными костылями.
Скимпол тут же подумал, не убивали ли они его по очереди.
Слишком слабый, чтобы закричать от ярости и горя, слишком измученный, чтобы плакать, альбинос опустился на колени и упал на изуродованное тело сына. Собрав остатки сил, он взял мертвого за руку (все еще мокрую от крови), крепко сжал ее и стал терпеливо ожидать смерти.
Что касается самих убийц, то ни один полицейский так их и не выследил и ни один суд не сумел привлечь их к ответу за бесчисленные преступления.
После их исчезновения за ними устроили вялую охоту, но из этого ничего не вышло, и скоро погоню оставили. Откровенно говоря, я сомневаюсь, что кто-нибудь вообще стремился их отыскать.
Насколько мне известно, Старосты с тех пор появлялись еще два раза, хотя не сомневаюсь, что они фигурировали во множестве других историй, мне не известных. Мелькали где-то на заднем плане повествований, древних и еще не рассказанных, и, может, даже еще более странных, чем мое.
Двенадцать лет назад свидетели зверств нового русского правительства[36] утверждали, будто видели двоих мужчин, одетых английскими школьниками, игравших ведущую роль в массовых убийствах. Никто, конечно же, им не поверил, но те из нас, кто побывал под Монументом в тот день, сразу же опознали господ Буна и Хокера.
Недавно они всплыли снова во время ужасной кровавой бани в Новой Зеландии. Я читал в газетах об этом событии и видел иллюстрировавшую статьи нечеткую фотографию. Скорее всего, это игра воображения, но я готов поклясться, что на краю снимка стоит Хокер. Изображение размытое и нечеткое, но мне показалось, что он довольно ухмыляется, глядя на дело рук своих, на разрушения вокруг. Увы, я не могу проверить этого, поскольку газету у меня меньше чем через час забрали. Здесь странно суровы в отношении чтения.
Я должен еще сказать, что, несмотря на все годы, прошедшие со дня сражения на станции «Кинг-Уильям-стрит», Хокер на этом снимке не постарел ни на день. Он как будто застыл во времени, словно муха в янтаре.
Если вам так крупно не повезет, что вы встретитесь с этим тварями, вряд ли мне следует напоминать вам, чтобы вы бежали (а не уходили) прочь, закрывали уши, дабы не слышать их лжи, удирали в безумной надежде спастись.
Живописная смерть мистера Скимпола — не для меня. Я предан куда более долгой и в какой-то мере более ужасной казни. Одно время говорили, что меня повесят за государственную измену (уверен, здесь особенно старался инспектор Мерривезер), но мне без особого труда удалось перехитрить моих тюремщиков. После небольшой унизительной игры с моей стороны меня поместили сюда, в убежище, где предполагаемое умственное состояние заключенных не позволяет кровавой руке правосудия дотянуться до них.
Здесь трудно судить о времени. Почти невозможно отследить смену дня и ночи, разве что по нерегулярности доставки еды и питья. Когда я прибыл сюда, меня заперли… на сколько же? На дни? Недели? Даже сейчас я не уверен до конца.
То, что я сумел выдержать такое одиночное заточение и не тронулся умом, говорит о чрезвычайной гибкости моей психики. В заточении я стал сильнее, но, должен признаться, стал и более одинок. Я человек общительный, и мне очень не хватало тепла, компании и товарищества, звуков иных голосов кроме моего собственного. Впоследствии мне разрешили — при очень строгих ограничениях — принимать гостей.