збужденные возгласы. Тарасенков, казалось, с разочарованным видом отошел в сторону, в голове у него мутилось, тягучие, глухие стуки его сердца, колотившего в ребра, точно в набат, отдавались в висках частым оглушающим пульсом. Вид у него был опустошенный и подавленный, точно в нем самом что-то перегорело, казалось, он не знал, куда теперь деть себя, и стоял поодаль от толпы, все еще не решаясь уходить. Белесые брови его были подпалены, раскрасневшееся лицо точно хранило на себе еще отблески пожара, и на губах бродила какая-то скорбная усмешка.
— Теперь чего же, сейчас и дурак потушит, — с усталым недоброжелательством, с вялой сдержанностью произнес он и, бросив скептический взгляд на стоявшего рядом с пожарной машиной молоденького лейтенанта, повернулся, сутуля свои тяжелые, опущенные плечи, точно заставлявшие его клониться вперед, и медленной походкой пошел прочь.
Он добрался до главной улицы, зашел в павильон под названием «Ветерок» и, выждав в шумной очереди, отклонив предложение заискивающе ему подмигивавшего горбуна Яшки стать впереди, рядом с ним, спросил себе кружку пива и, выбрав свободное место у стойки, поодаль от всех у окна, стал пить медленными, тягучими глотками, задумчиво и с тупой сосредоточенностью глядя через стекло на улицу, облитую жарким, испепеляющим солнцем, где размеренно и неторопливо шли прохожие, стояла телега, груженная пустыми ящиками, и возница поправлял сбившуюся набок шлею, похлопывая одной рукой по лоснящейся от пота спине коня. Допив пиво, Тарасенков вышел из павильона, закурил и долго стоял в тени раскидистого дерева, странным видом своим и неопрятностью изгрязнившейся и прожженной одежды привлекая к себе внимание прохожих. Потом, словно вспомнив о чем-то важном, о каком-то неотложном деле, быстро двинулся вдоль улицы, свернул у земляного вала, ограждавшего старинный монастырь, и направился к реке. Шел он уверенной и твердой походкой, чуть уторапливая шаг, то ли оттого что ему легче думалось на ходу и ритм движения помогал течению его мыслей, то ли действительно торопился куда-то. Очень высокий, ширококостный, с обезьяньей сутулостью и вывороченными наружу ступнями ног, он двигался, никому не уступая дороги, и случившиеся на его пути прохожие старались обойти его стороной.
Увидев на перекрестке старушку, скособочившуюся под тяжестью ведра с водой, он неожиданно кинулся к ней, ловко, уверенно перехватил ее ношу, властно и коротко спросил у нее, вздрогнувшей от его решительного вида и голоса, испуганно вскинувшей на него жалкое лицо с закисью в углах глаз, куда нести, поставил воду у калитки ее дома и, не дожидаясь слов благодарности, снова направился вдоль улицы, по-прежнему хмурый и погруженный в себя. Выйдя к реке, он двинулся вдоль берега по травянистому склону мимо удильщиков, мимо мостков, где бабы стирали белье, мимо загорающих в томлении девчат и остановился перед все тем же деревянным мостом. Снова уперся он взглядом в дом с крашенной суриком крышей и покосившимся забором, что так настойчиво приковывал к себе внимание. Постоял, тяжело вздохнул и медленно направился по хлипкому настилу к противоположному берегу. Не доходя до конца моста, он задержался, словно раздумывая о чем-то, раздавил о перила нервными, побуревшими от табака пальцами уже жегший ногти окурок в крошево и двинулся дальше, спустился к ивовым кустам и присел на корточки рядом с забором. Через щель были видны двор, грядки с луком, торец дома с открытыми окнами, тянувшийся вправо вдоль берега заброшенный сад с темневшими в ветвях галочьими гнездами.
В доме хлопнула дверь, он вздрогнул, чуть отпрянул от забора, все еще продолжая глядеть в щель. Из дома вышла сестра его Варька, выплеснула из таза помои и, прислонив тускло блестевший, так хорошо знакомый ему таз к стене, направилась к грядкам с луком.
С видом уличенного в чем-то недобром человека он, пригнувшись, стараясь остаться не замеченным ею, поспешил уйти от забора, затаился в кустах на берегу, потом опустился на корточки и спрятал лицо в ладони. Плечи его мелко вздрагивали. Потом он поднялся и оглянулся назад. С отчетливой ясностью представил он себе объятый пламенем его дом, поднимавшиеся в небо клубы дыма, бежавших со всех сторон смотреть на пожар людей… Невольно он отшатнулся от этого страшного видения и, обмякший, с осунувшимся и страдальческим лицом, устало побрел вдоль берега к мосту. Глухо, с тусклой и бессильной горечью повторял он: «Пускай стоит, пускай, бог с ним». С мучительной неумолимостью осознал он свое бессилие, злость его куда-то иссякла, растворилась в нем, уступив место какому-то новому чувству, которое уже не жгло его так остро, как прежде…
За мостом он остановился, задержался на одну минуту, чтобы бросить прощальный взгляд на тот берег, и, уже не оборачиваясь, свернул в проулок.
Страх
Уже смеркалось, когда они выбрались из леса на дорогу. Безлюдный проселок, алевший лужами, тянулся вдоль клеверного поля; в низине у озера стелился вечерний туман.
Длинноногий и жилистый с тощим рюкзаком на широкой сутулой спине шел, о чем-то задумавшись, впереди. За ним едва поспевал кряжистый тучный мужчина с грибным лукошком, поминутно отирая носовым платком пот со лба.
— Вон за тем холмом у речки стоит моя палатка, — одышливо произнес мужчина с лукошком. — Сейчас придем, и я перевяжу вам руку. У меня в машине аптечка есть. Болит? — участливо спросил он. В голосе его были заискивающая заботливость и почтительность к спутнику.
— Да она меня едва задела. Пустяк. Зверя жалко.
Мужчина с лукошком достал сигареты, зажег трясущимися руками спичку и, прикурив, тревожно оглянулся на лес.
— Я даже не знаю, как вас зовут, после всего даже не знаю, как зовут моего спасителя. Вот дела, — подобие улыбки скользнуло по бледному одутловатому лицу грибника, и он выжидательно умолк.
— Толька меня зовут, — простодушно ответил его спутник.
— А меня Василий Петрович. Впрочем, для вас просто Василий, — поправился с деланной скромностью тучный мужчина. — Приехал, называется, отдохнуть, и такая история. Вспомнить страшно. Расскажу сейчас супруге — в обморок упадет. Я до этого медведя только в зоопарке видел.
— Да она бы вас не тронула, — успокаивающе протянул Толька. — Вам надо было повернуться и тихо уйти.
— Вероятно, — охотно согласился Василий Петрович. — А я, знаете ли, опешил. Иду, размечтался, эдакое благодушное настроение, и вдруг медвежонок в малиннике прямо передо мной. Я с перепугу кинулся в сторону — а там медведица. Сдуру запустил ей в морду лукошко — а она на дыбы. У меня, извините, сразу от страха штаны отсырели. Я деру. Если бы вовремя не подоспели — висел бы мой портрет в траурной рамке в вестибюле министерства. Кое-кто из сослуживцев определенно втихомолку посмеивался бы — медведь задрал чиновника. Глупо, смешно даже. Тьфу, нелепость какая, — сплюнул в сердцах Василий Петрович и сердито оглянулся еще раз на лес. Они шагали рядом по обочине не просохшей после недавних дождей дороги, и каждый думал о своем.
— Да, жалко все же зверя, — растягивая слова, нарушил молчание Толька.
— Жалко, конечно, — поддакнул Василий Петрович, — но меня-то она бы не пожалела, разделала бы под орех.
— Она мать, — резонно заметил Толька.
— А я отец, — дрожащим от чувства голосом обиженно возразил Василий Петрович. — У меня двое детей, сиротами могли остаться. И как вы вовремя подоспели со своим ужасным кинжалом.
— Это не кинжал, а сабля для рубки кустарника, — с усмешкой пояснил Толька.
— А рана-то кровоточит, — сказал Василий Петрович, бросив взгляд на разодранный рукав Толькиной куртки. — Давайте платком перехвачу.
— Да ладно, обойдется, — усмехнулся Толька.
— Ну терпите. Нам уже недолго осталось идти. Вы, Анатолий, из лесничества?
— Из лесоустроительной экспедиции.
— Выходит, вы здесь вроде как в командировке?
— Наш лагерь в десяти километрах отсюда. Пятеро нас, и у каждого свой участок. Закончим здесь — перекинут куда-нибудь еще.
— А как же семья, дом?
— А вот он, мой дом, — кивнул Толька на лес и широко улыбнулся. — Лесной санаторий. Я здесь, можно сказать, лечусь.
— Вы что же, легочник? — деликатно, с сочувственной мягкостью в голосе поинтересовался Василий Петрович и окинул взглядом высокую сутулую Толькину фигуру.
— Алкаш я, никакой не легочник, — засмеялся Толька. — Работал в Калинине на автомеханическом, пил, случалось, прогуливал после пьянок. Уволили по статье. А куда с такой записью возьмут? Надоумил один хороший человек пойти в лесоустроительную экспедицию. Сюда всяких берут. Нехватка кадров. Вот третий год работаю. Прошлый год был в тайге у Нижней Тунгуски. Красотища там. Да разве расскажешь словами, что такое тайга? Я по ней, матушке, скучаю. Затягивает она наподобие алкоголя. А пить я бросил, второй год, как завязал. До ближайшей деревни топать за водкой столько, что самого себя проклянешь, пока назад доберешься. А хоть и напьешься, так попробуй прошагай потом с похмелки на свой участок десяток километров по лесу. Вспотеешь. Да и работать невозможно: «Дэта» мешается с потом, ест глаза. Я раз с похмелья стал дерево рубить — чуть не придавило.
— Известное дело, какие мысли в одурманенной голове, тут уж не до работы, — поддакивал Василий Петрович. — Да и вот сегодня, к примеру, разве с похмелья могли бы вы сдюжить с медведицей?
— Да и пить-то тут не с кем, — доверительно откровенничал Толька, проникаясь все больше и больше симпатией к спутнику, сочувственно кивавшему головой, — а что главное, скажу я вам, не тянет меня здесь пить. Даже самому удивительно. В городе, там ведь как: то с приятелем кирнешь для дерзости духа и отправляешься куда-нибудь на танцульки, то с тоски или обиды на кого. Человек я слабый, легко поддаюсь влиянию, а тут еще компания подобралась у нас во дворе… — Толька замолчал, и Василий Петрович молча шагал рядом, с любопытством поглядывая искоса на него. — Мастер у нас на автомеханическом был, — словно вспомнив о чем-то, снова заговорил Толька. — Вот уж зануда. По работе чуть что не ладится — при всех на меня: «Свалился на мою голову этот алкаш». Ну, я тоже за словом в карман не лезу — обидно в другой раз, я ведь трезвый. И пошло и поехало. А у меня аж руки трясутся, так хочется в морду ему дать. Э, да что вспоминать, — словно отметая прошлое напрочь, махнул он рукой. — Здесь я сам себе хозяин на своем участке, — с каким-то особенным оттенком самодовольства в голосе, разом ободрившись, сказал Толька. — Хочешь вкалывай, хочешь ложись и спи где-нибудь в лесу — никто тебе слова не скажет, не попрекнет. Сколько сделаешь, столько тебе и заплатят, и никто не волынит, не пьет. Народ у нас все больше сезонники. Летом каждому подработать охота. День-деньской отмахаешь топором, а вечером об одном думаешь — поесть бы горяченького да забраться в спальный мешок. А утром по холодку опять в лес.