но до одиннадцати в «Падающей звезде» его не будет, а его домашнего телефона я не знал, к тому же боялся, что он вывалит мои пожитки на тротуар, едва услышит, с какой компанией я связался.
– С тобой все в порядке, милок? – спросила официантка за кассой.– Может, дать что-нибудь для глаза?
Она смотрела на меня с такой добротой, что единственным способом не разрыдаться было грубо уйти, ничего не ответив. Завидую ее сыну. Путь лежал через промышленную зону – по крайней мере, у меня под ногами был тротуар. Все фонари одновременно погасли. Вдоль дороги тянулись бесконечные фабричные корпуса. Все они производят вещи для других фабричных корпусов: полки для стеллажей, упаковку, коробки передач для грузоподъемников. Барабанный бой смолк, но теперь лихорадка поджаривала содержимое моего черепа изнутри. Мои силы были на исходе. Нужно вернуться к семейному ресторану, думал я, и упасть на руки того ангела милосердия. Упасть? Больницы, доктора, вопросы? Двадцатилетние не падают на улице ни с того ни с сего. Ресторан остался слишком далеко. Перед фабрикой, производящей уплотнитель для черепицы, стояла скамейка. Не знаю, зачем и кому здесь понадобилась скамейка, но я с благодарностью уселся на нее, в тень от гигантской кроссовки фирмы «Найк». Я ненавижу этот мир. ««Найк» – ФИНИША НЕ СУЩЕСТВУЕТ». За поросшим сорняками пустырем виднелись «Ксанаду» и «Валгалла». Порочный круг. Где-то взорвалась зажигательная шашка, и в небо стремительно выкатилось солнце. Запела какая-то птица – длинная, словно человеческий свист, нота, а в конце – звездный дождь птичьей трели. И еще, и еще. Клянусь, на Якусиме есть такая же птица. Усилием воли я заставил себя подняться и направиться к «Ксанаду», где можно найти кондиционер и местечко, чтобы поспать, пока не придет время звонить в «Падающую звезду». Себя-то я заставил, но тело не двинулось с места. Рядом притормозила белая машина. Бип-бип. Гудящая белая машина. Проезжай. Открыв дверь, водитель перегнулся через пассажирское сиденье:
– Послушай, парень, я не Зиззи Хикару, но если у тебя нет предложений получше, залезай.
Не одна секунда прошла, прежде чем я осознал, что водителем был Бунтаро. Осунувшийся, встревоженный Бунтаро. У меня не было сил гадать – как, кто, когда, почему. Через полминуты я уже спал.
Город, где была рыночная площадь, представлял собой ломаный лабиринт из крошеного кирпича и деформированных деревьев. Мечеть на холме, пострадавшая от прямого попадания, являла взгляду развороченные внутренности и выбитые окна. Ее пустые глазницы безучастно взирали на город. Опрокинутые и разграбленные трамваи. На обочинах – брошенные дети: из-под сморщенной кожи выпирали кости. Над их глазами, полными слез, вились мухи. Стервятники кружили так низко, что был слышен шорох их перьев, а по сточным канавам шныряли гиены. Белый «джип» какой-то миротворческой организации, едва не задавив госпожу Хохлатку, проехал мимо, непрерывно щелкая фотокамерами и снимая сюжеты для новостей. Госпожа Хохлатка подошла к огромной статуе, которая царственно высилась над руинами. «Любимый главнокомандующий» – гласила табличка. В тени статуи изможденный человек жарил над огнем червей, чтобы накормить семью. Лощеный, напыщенный, блестящий, с нависшими бровями и глазами навыкате диктатор на постаменте был полной противоположностью изможденного человека внизу, чей скелет, казалось, состоял из скрученных одежных вешалок.
– Извините,– сказала госпожа Хохлатка.– Я ищу рыночную площадь.
Он сердито посмотрел на нее.
– Вы на ней стоите.
Госпожа Хохлатка поняла, что он говорит вполне серьезно.
– Этот пустырь?
– Здесь идет война, леди, если вы не заметили!
– Но ведь людям все равно нужно есть?
– Есть что? Мы в осаде.
– В осаде?
Изможденный человек поднес червяка ко рту своего сына, который осторожно снял его с палочек и сжевал безо всякого выражения.
– Ну, в наши дни «осаду» называют «санкциями». Это слово легче проглотить.
– Подумать только… а между кем идет война?
– Шш-ш-ш! – Человек оглянулся по сторонам.– Это засекречено! За подобные вопросы вас арестуют!
– Но вы же все равно видите это, когда солдаты сражаются друг с другом?
– Солдаты? Они никогда не сражаются друг с другом! Они же могут пострадать! У них джентльменское соглашение – никогда не стрелять в людей в форме. Цель любой войны в том, чтобы истребить как можно больше гражданских лиц.
– Какой ужас!
А потом госпожа Хохлатка довольно опрометчиво сказала:
– Похоже, мне так и не удастся продать свои яйца.
– Мешок из-под удобрений зашевелился – из него выползла жена изможденного человека.
– Яйца?
Изможденный человек попытался шикнуть на нее, но она пронзительно завизжала:
– Яйца!
Это слово ударной волной разлеталось во все стороны, сотрясая полуденное безмолвие.
– Яйца!
Из канав вылезали безрукие сироты.
– Яйца!
По мостовой стучали клюками старухи.
– Яйца!
В бездверных дверных проемах появлялись мужчины с ввалившимися от голода глазами.
– Яйца!
Статую окружило зловещее сборище. Госпожа Хохлатка попыталась разрядить обстановку:
– Что вы, что вы, не нужно…
Толпа заволновалась – на госпожу Хохлатку налетел ураган гула, ропота и жадно протянутых рук и унес ее корзину прочь. Толпа взревела. Госпожа Хохлатка в ужасе закудахтала, видя, как ее яйца катятся во все стороны и превращаются в размазанное по земле месиво из скорлупы, желтка и белка. Госпожа Хохлатка захлопала крыльями и поднялась над толпой – она не летала с тех пор, как была желторотым цыпленком, и ей удалось продержаться в воздухе лишь считаные секунды. Единственным местом поблизости, которое могло бы сойти за насест, оказались похожие на велосипедный руль усы любимого главнокомандующего. Толпа наблюдала за ней, охваченная благоговейным страхом.
– Она взлетела! Эта дама взлетела!
Лишь немногие еще дрались за ошметки раздавленных яиц. Остальные глазели на госпожу Хохлатку. Какой-то малыш первым произнес это вслух:
– Никакая она не дама!
– Я безусловно дама! – негодующе возразила госпожа Хохлатка.– Мой отец был королем курятника!
– Дамы не летают! Это курица!
– Я – дама!
И вдруг – слово охватило голодный город, как греческий огонь охватывает колючие кустарники Коринфа. Не «дама», не «курица», а:
– Курятина! Курятина! Курятина!
Госпожа Сасаки наливает суп мисо из кастрюльки в стоящую передо мной глубокую лакированную тарелку. Рыба-коиваси и кубики тофу. Андзю любила коиваси – наша бабушка всегда подавала ее именно так. Паста из соевых бобов кружится на дне тарелки, словно оседает взбаламученный ил. Желтый маринованный дайкон, рисовые шарики с лососем, завернутые в листья водорослей. Настоящая домашняя еда. У себя в капсуле я живу на тостах и йогурте, да и то если встану пораньше, такие же вещи готовить слишком хлопотно. Я знаю, что должен бы умирать от голода, но мой аппетит все еще не проснулся. Я ем, чтобы не огорчить госпожу Сасаки. Когда бабушкин пес Цезарь умирал, он ел, чтобы просто не огорчать ее.
– Госпожа Сасаки, я могу вас спросить?
– Догадываюсь, что тебе интересно.
– Где я?
Она передает мне тарелку.
– Ты не спросил у Бунтаро?
– Вчера я не мог собраться с мыслями. Совсем.
– Что ж, ты в доме моей сестры и зятя.
– Они – та пара на фото в ракушечной рамке, что висит над факсом?
– Да. Я сама сделала этот снимок.
– А где они сейчас?
– В Германии. Ее книги там очень популярны, поэтому издатель устроил ей литературное турне. Ее муж изучает европейские языки, так что, пока она исполняет свой писательский долг, он роется в университетских библиотеках.
Я прихлебываю суп.
– Это здорово. Так она писатель? Это она работает на чердаке?
– Ей больше нравится, когда ее называют «рассказчицей». А я все думала, сумеешь ли ты найти кабинет.
– Но ведь это ничего, что я туда забрался? Я, э-э, даже начал читать рассказы, которые нашел на столе.
– Не думаю, что моя сестра стала бы возражать. Непрочитанные рассказы – не рассказы.
– Ваша сестра, наверное, особенный человек.
– Доешь-ка рисовые шарики. Почему ты так считаешь?
– Из-за этого дома. Мы в Токио, но кажется, что вокруг лес Кофунского периода[104]. Ни телефонов, ни телевизора, ни компьютера.
Когда госпожа Сасаки улыбается, ее губы складываются бантиком.
– Я обязательно ей передам. Ей это понравится. Моей сестре не нужен телефон – видишь ли, она глухая от рождения. А мой зять считает, что этому миру нужно меньше коммуникации, а не больше.
Госпожа Сасаки берет апельсин, режет кружочками на деревянной доске и выжимает сок для приправы. Садится за стол.
– Миякэ-кун, я думаю, тебе не стоит возвращаться в Уэно. У нас нет доказательств того, что те люди или их сообщники хотят тебя найти, но у нас нет и доказательств того, что они этого не хотят. Мне кажется, что рисковать нельзя. Ведь в пятницу они знали, где тебя найти. На всякий случай я позаботилась, чтобы твое личное дело в Уэно затерялось. Думаю, тебе надо тихо посидеть здесь до конца недели. Если кто-нибудь будет расспрашивать про тебя в «Падающей звезде», Бунтаро скажет, что ты уехал из города. Если нет – на горизонте чисто.
Это разумно.
– Я согласен.
– О будущем побеспокоишься через неделю.– Госпожа Сасаки разливает чай.– А пока – отдыхай. В жизни мы не столько преодолеваем трудности, сколько переживаем их.
Зеленый чай с ячменными зернами.
– Почему вы с Бунтаро мне помогаете?
– «Кому» значит больше, чем «почему». Ешь.
– Я не понимаю.
– Неважно, Эйдзи.
В тот же день, позднее. Звонок в дверь, и сердце снова уходит в пятки. Откладываю рукопись. Если это не Бунтаро и не госпожа Сасаки, то кто? Я сижу в кабинете на чердаке, но все равно слышу, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Я уже привык к тишине, наполняющей этот дом, и уже различаю, что мне кажется, а что нет. Вот распахивается дверь, шаги в коридоре. Книги замерли, прислушиваясь вместе со мной.