– Залезайте на борт, мэм.– Бог придвинул доску для серфинга вплотную к висячим усам любимого главнокомандующего.– И держитесь крепче!
Госпожа Хохлатка потуже затянула шаль и стала смотреть, как голодный город уносится вдаль. Почему люди не ценят того, что так прекрасно и приносит такую пользу? Почему они разрушают то, в чем больше всего нуждаются? Госпожа Хохлатка не понимала людей. Она их в самом деле не понимала.
Снова усевшись на ступеньку веранды, я закуриваю еще одну сигарету. Что-то эта пачка «Мальборо» тяжеловата. Заглядываю внутрь. Платиновая зажигалка Юдзу Даймона. Сбоку надпись на английском, и я беру словарь, чтобы выяснить, что она означает: «Генералу Макартуру по случаю семьдесят первого дня рождения, январь 1951, от Комитета по репатриации граждан Айти – горячо просим помочь нашим братьям, захваченным СССР». Так, значит, эта зажигалка и в самом деле настоящая реликвия! Она наверняка стоит… сколько? Много. Слишком много. Я иду через дом обратно и выглядываю за дверь, но Даймона уже нет. Гул спортивной машины – может, его, может, нет – сливается с обычным дневным шумом. Это больше, чем мизинец. Я смотрю на нее, и мне становится грустно. Интересно, много ли граждан Айти увидели родные берега?
Питекантроп выглянул из гамака под днищем. Почтенный дилижанс совершал свое тряское ночное путешествие. Белые полосы и огоньки отражателей вспыхивали в несущейся навстречу непроглядной тьме, как лосось в реке гиперпространства. Питекантроп любил убаюкивающее покачивание гамака, когда дилижанс заносило на поворотах, и встречный ветер, что трепал ему волосы. Пегий кролик, завороженный светом фар, вжался в дорогу и, ничуть не пострадав, проскочил между колесами, едва не столкнувшись нос к носу с Питекантропом.
«Круто! – подумал кролик, обнаружив, что остался цел и невредим.– Ангел смерти – просто урод! Надо поскорей рассказать своим!»
Баю-бай… Питекантроп зевнул и скользнул обратно в гамак, устраиваясь поудобней посреди сломанных птичьих костей, севших батареек, замасленных тряпок и корочек стилтона. Последнее, о чем он подумал, засыпая,– что не почтенный дилижанс движется по земле, а земля движется под его древними неподвижными колесами.
Гул пылесоса в будуаре госпожи Хохлатки, как раз у него над головой, не дал Питекантропу досмотреть утренние сны, ему поневоле пришлось стать ранней пташкой. Почтенный дилижанс стоял неподвижно. Еще не успев вылезти из-под него, Питекантроп понял, что они заехали в место пожарче, чем секстет саксофонов в Сахаре. Пожевав жареной саранчи, он вылез и оказался в бесплодной охряной пустыне, где не было ничего, кроме булыжников, валунов и выбеленных костей всяких чудищ. Солнце, как голое глазное яблоко, не моргая, смотрело с неба, подернутого розоватой дымкой сухого зноя. Ветер пустыни даже не пытался остудить мир, по которому странствовал. Дорога бежала вдаль прямо, как математическая константа, стремящаяся к точке схода. Когда Питекантроп напряг мощные бицепсы, забарабанил в грудь, широкую, как три пивных бочонка, и испустил громоподобный рык, пустыня откликнулась кворумом квохчущих вскриков. Дверь дилижанса отворилась, и госпожа Хохлатка, встав на пороге, вытряхнула из скатерти крошки от завтрака.
– Разве можно так безбожно орать!
Козел-Сочинитель слез по ступенькам и втянул в себя воздух пустыни.
– Доброе утро.
Питекантроп промычал приветствие и вопрос.
– По-моему,– ответил Козел-Сочинитель,– мы где-то на северных территориях, но Австралии или М-марса, я точно не знаю. У кого бы спросить…
Козлу-Сочинителю не суждено было закончить свою фразу, потому что, появившись из ниоткуда, вокруг почтенного дилижанса волшебным вихрем закружились птицы – ухающие, щебечущие, кричащие, оглушительно орущие птицы, многих из которых не видели с тех пор, как мифы перестали быть обычными сплетнями.
– Археоптерикс! – воскликнул Козел-Сочинитель.– Гусь Тьюликера! Кецалькоатль! Гагарки с мыса Злой Безнадеги! Ночной полдневный козодой! Послушайте! Послушайте этот напев! Отрывки! Я слышу отрывки!
Козел-Сочинитель закрыл глаза, и по его лицу разлился кайф. Питекантроп глазел во все глаза, вспоминая детство, проведенное в окаменелых лесах. Госпожа Хохлатка в поисках укрытия нырнула под почтенный дилижанс. Птицы исчезли, разлетевшись во все стороны, так же внезапно, как и появились.
– Экстраординарная авифауна! – заявил Козел-Сочинитель.– Выходите, госпожа Хохлатка! Знаете, я ведь слышал отрывки несказанно сказочной сказки! Ее пели эти птицы! Извините, друзья мои, но м-мне нужно сию же секунду вернуться к старинному бюро!
Проходит еще два или три ничем не примечательных дня. Вот как я их провожу. Встаю поздно, курю в саду и пью чай с тостами. Наблюдаю, как бледнеет опухоль на глазу. Прибираю в гостиной и на кухне, прячу мусор и отправляюсь читать на чердак. Там я чувствую себя безопаснее всего. Я превращаюсь в автомат для чтения. Я читаю детективные рассказы Когоро Акэти. Я читаю «Кухню» Банана Ёсимото и проникаюсь к ней неприязнью, сам не знаю, почему. Я читаю «Сестер Макиока» Дзюнъитиро Танидзаки и прихожу в восторг. Я читаю странный роман Филипа Дика о параллельном мире, в котором Вторую мировую войну выиграли Япония с Германией, а какой-то писатель пишет странный роман о параллельном мире, в котором эту войну выиграли Америка с Англией[105]. Я читаю «Исповедь „неполноценного“ человека» Осумы Дадзай, но его главный герой испытывает такую жалость к самому себе, что мне хочется, чтобы он бросился в море задолго до того, как он это делает. Андзю много читала – не то что я. Сейчас я вспоминаю, что ревновал ее к книгам за те часы жизни, что она дарила им, а не мне. Наши уроки японского в школе были скорее созданы, чтобы отбить охоту к чтению, со всеми этими вопросами вроде: «Какое слово наиболее полно выражает чувство, которое мы испытываем, читая следующие строки: „Когда мой отец уходил в свое последнее плавание, над волнами разносились печальные крики чаек“: а) ностальгия; б) горечь; в) тоска; г) причастность к высшим силам; д) умиление». «Мы». Что за придурок этот «мы»? Я его никогда не встречал. Сегодня утром я читаю французский роман «Большой Мольн»[106]. Я просто пухну от книг. На закуску между завтраком, обедом и ужином я читаю рассказы про Козла-Сочинителя, которые написала сестра госпожи Сасаки. Их здесь множество. Госпожа Сасаки говорит, что ее сестра писала их для своего племянника Бунтаро, когда тот был маленьким. Бунтаро был когда-то ребенком? Странно. Теперь же она пишет их по утрам, чтобы разогреться. Когда много читаешь, хочется есть. Проголодавшись, я спускаюсь на кухню и беру что-нибудь из холодильника и еще яблоко или банан. Потом большим сачком очищаю пруд от опавших листьев и кормлю рыбу. Потом поднимаюсь обратно на чердак и снова читаю, пока не стемнеет. Закрыв треугольное окно светозащитной бумагой, играю на гитаре, пока не придет Бунтаро или госпожа Сасаки. Мы вместе ужинаем и болтаем – ни в «Падающей звезде», ни в Уэно обо мне так никто и не спрашивал. До сих пор. После ужина запираю дверь на замок, задвигаю засов и накидываю цепочку, отжимаюсь и приседаю вволю, потом принимаю душ. Сплю я по-прежнему внизу на диване, где уж точно услышу незваных гостей, прежде чем они до меня доберутся. Читаю почти до утра; в конце концов засыпаю. Мне снятся пустые, размытые сны – зум-объективы, машины на стоянках, многозначительные улыбки незнакомых людей…
Я снова стал чувствовать запахи. Никогда я не чувствовал их так остро, как сейчас. Вновь исследую дом, на этот раз по запахам. Гостиная – это полировка, татами, благовония. Кухня – растительное масло для жарки, нержавеющая сталь, терпкая смородина. Хозяйская спальня – белье, жасмин, лак. В саду – лиственный дух, пруд с его обитателями, привкус дыма. В этом доме так тихо! Малейший шорох сразу обращает на себя внимание, как в метро визгливый голос, говорящий по мобильнику. Я слышу звуки, о которых раньше и не подозревал. Пульсация крови в жилах, скрип суставов, когда я поднимаюсь по полкам-ступенькам, вибрация от проезжающих машин. Вороны и двери на отдаленных улицах, муха, таранящая оконное стекло, выбиваемый футон.
Гудит факс. Откладываю «Большого Молmна», спускаюсь и вижу на полу сообщение.
МИЯКЭ. ДЕТЕКТИВ МОРИНО
ПОЛУЧИТ КОРРЕСПОНДЕНЦИЮ
ПО УКАЗАННОМУ НИЖЕ АДРЕСУ.
БУДЬ ОСТОРОЖЕН. НЕ ДАВАЙ АДРЕСА,
ПОКА НЕ УВЕРЕН, ЧТО ВСЕ В ПОРЯДКЕ.
НАШ РЕЙС 30 МИН. НАДЕЮСЬ,
ТЫ НАЙДЕШЬ ТОГО ЧЕЛОВЕКА.
Дальше идет номер почтового ящика в Эдогавабаси. Я переписываю его на клапан от сигаретной пачки и прячу в бумажник, а факсовое сообщение поджигаю в пепельнице с помощью зажигалки генерала Дугласа Макартура. Это чересчур драматично, но я люблю смотреть на огонь. Бросаю взгляд на фотографию сестры госпожи Сасаки. Охлажденное вино у нее в бокале наполняет воздух своим ароматом.
– Итак,– говорит она,– что будет в следующей главе?
Козел-Сочинитель уселся за старинное бюро. Витиеватые фразы вились в дюйме от его головы, ожидая, когда он пришпилит их к бумаге. Козел-Сочинитель не мог найти ручку. «Странно,– думал он.– Я точно помню, что положил ее сюда, на блокнот, когда услышал утреннее мычание Питекантропа…» Он посмотрел там, где она должна быть, потом там, куда она случайно могла закатиться, и, наконец, там, где ее наверняка быть не могло. Из этого следовал только один вывод.
– Вор! – закричал Козел-Сочинитель.– Вор! Вор!
– Питекантроп с госпожой Хохлаткой бросились в дилижанс – она-то точно знала, что делать.
– Нет-нет, мой господин. Позвольте объяснить: ваша закусочная бумага лежит вот здесь, а ваши записи и все…
Козел-Сочинитель затряс головой.
– Нет, госпожа Хохлатка! М-мой манускрипт на м-месте, но моя авторучка! Язык моего воображения! Та самая ручка, которой госпожа Сёнагон писала свои записки у изголовья больше тринадцати тысяч полумесяцев тому назад! Эти птицы были просто тактикой-дидактикой, приманкой – нас отвлекли, чтобы вор мог сделать свое дело!