– Добрый вечер, Мама-сан. Тихо для субботы?
– Уже суббота? Здесь не всегда знаешь, какой сейчас день.
Даймон ухмыляется. Кофе и Бархотка – желанные гости везде, где есть мужчины, готовые раздеть их в своем воображении, но я, в джинсах, футболке, бейсболке и кроссовках, чувствую себя как золотарь на императорской свадьбе. Даймон хлопает меня по плечу:
– Я хочу пригласить своего брата по оружию – и наших божественных спутниц – в отцовские апартаменты.
– Саю-тян вас проводит…
Даймон прерывает ее. В его улыбке сквозит злость.
– Но ведь Мириам свободна.
Между Даймоном и Мамой-сан идет безмолвный обмен репликами. Мириам с несчастным видом отводит глаза. Мама-сан кивает; ее лицо словно бы каменеет.
– Мириам?
Мириам оборачивается, с улыбкой произносит:
– Это доставит мне такую радость, господин Даймон.
– В основном я езжу на кабриолете «порше-каррера-четыре» цвета берлинской лазури. У меня слабость к «поршам». Их изгибы, если присмотреться повнимательнее, в точности повторяют изгибы коленопреклоненного женского тела, застывшего в покорном поклоне. – Даймон смотрит, как Мириам разливает шампанское.
Бархотка опускается на колени:
– А ты, Эйдзи?
Прекрасно. Ко мне уже обращаются по имени.
– Я, э-э, предпочитаю двухколесные средства передвижения.
Бархотка восторженно восклицает:
– О, ты ездишь на «харлее»?
Даймон отрывисто хохочет:
– Как ты догадалась? Для Миякэ «харлей» – это, как бы получше выразиться, своего рода траходром, возможность оттянуться на свободе в перерывах между концертами, верно? В окружении рок-звезд такого дерьма нахлебаешься, вы не поверите. Миякэ все на себе испытал. Фанатки, торчки, драммеры… Превосходно, Мириам, ты не пролила ни капли. Похоже, у тебя большой опыт. Скажи, а давно ты в этой дыре ишачишь официанткой, то есть хостессой?
При свете лампы Мириам похожа на призрак, но не теряет достоинства. В комнате уютно и тепло. Я вдыхаю запахи духов, косметики и свежих татами.
– Ну что вы, господин Даймон. Женщинам не пристало упоминать о годах.
Даймон распускает свой конский хвост.
– Значит, мы говорим о годах? Ну надо же. Похоже, ты здесь очень счастлива. Что ж, шампанское у всех налито. Я хочу провозгласить два тоста.
– И за что же мы типа пьем? – спрашивает Кофе.
– Во-первых, как Миякэ уже знает, я только что освободился от одной поганой женщины, которая разбрасывается обещаниями с той же легкостью, с какой шлюха – вот прекрасное сравнение – натягивает клиенту презерватив.
– Я точно знаю, каких женщин ты имеешь в виду, – кивает Кофе.
– Мы так хорошо понимаем друг друга, – вздыхает Даймон. – Выбирай, где поженимся: в Вайкики, Лиссабоне или в Пусане?
Кофе теребит серьгу Даймона:
– В Пусане? В этой корейской клоаке?
– Ядовитое местечко, – соглашается Даймон. – Возьми серьгу себе.
– Типа феерично. Ну, за свободу.
Мы звеним бокалами.
– А какой второй тост? – спрашивает Бархотка, поглаживая хризантему.
Даймон жестом указывает на Кофе и Бархотку:
– Ну конечно же – за цвет истинной японской женственности. Мириам, ты смыслишь в таких вещах. Какими качествами должна обладать моя будущая жена?
Мириам обдумывает ответ:
– В вашем случае, господин Даймон, – слепотой.
Даймон прикладывает ладони к сердцу, будто хочет остановить кровотечение:
– О Мириам! Где твое сострадание? Мириам любит кормить уток, Миякэ. По слухам, к водоплавающим она относится с большим участием, чем к своим любовникам.
Мириам чуть улыбается:
– По слухам, водоплавающие внушают больше доверия.
– Внушают, говоришь? Или выпрашивают его? Не важно. Но согласись, мы с Миякэ – самые счастливые мужчины в Токио.
Она смотрит на меня. Я отвожу взгляд.
Интересно, как ее зовут по-настоящему?
– Лишь вам самим известно, насколько вы счастливы, – говорит она. – Это все, господин Даймон?
– Нет, Мириам, не все. Я хочу травки. Той самой, кармической смеси. А как тебе известно, после травки меня всегда пробивает на жрачку, так что через полчасика принеси нам чего-нибудь поклевать.
За ширмой-фусума скрывается выход на балкон. Токио вздымается со дна ночи. Всего месяц назад я помогал двоюродному брату чинить ротоватор на чайной плантации дядюшки Апельсина. А теперь – только посмотрите. Из банки «КИРИН ЛАГЕР» шестиэтажной высоты льется одуванчиково-желтая неоновая струя. За темным озером Императорского дворца на вершине «Паноптикума» мигают заградительные сигнальные огни. Мерцают Альтаир и Вега, каждая на своей стороне Млечного пути. Шум транспорта стихает. Бархотка перегибается через перила.
– Какой же он огромный, – говорит она сама себе.
Жаркий ветерок треплет ей волосы. Ее тело сплошь состоит из изгибов, которые я ощущаю, даже не прикасаясь к ней.
– Смею сказать, – говорит Даймон, друг, который преподносит мне все это на блюдечке, – что я свернул самый великолепный косячок по эту сторону борделей Боготы.
– Откуда ты знаешь? – Кофе наклоняется, подносит к самокрутке зажигалку.
– У меня их с десяток наберется.
Он сбрасывает с плеч пиджак, швыряет его в комнату. На футболке надпись: «Мы видим вещи не такими, какие они есть, а такими, какие мы есть»[63]. Где-то я это уже слышал.
Бархотка свешивается ниже:
– Это острова или корабли? Там, где кольцо из огней.
Даймон вглядывается за перила:
– Отвоеванная земля. Новый аэропорт.
Кофе смотрит на огоньки:
– А давайте махнем туда, проверим, как быстро ездит твой «порш».
– А давайте не поедем. – Даймон раскуривает самокрутку, глубоко затягивается и медленно выдыхает «Ааааааааа».
Кофе опускается на колени, и Даймон подносит самокрутку к ее губам. Я кошусь на Бархотку и понимаю, что лучше забыть суровую нотацию дядюшки Толстосума о наркотиках и о Токио. Кофе выпячивает губы трубочкой и, как дракон, выпускает струйки дыма из ноздрей.
– А я уже говорил, что это историческая зажигалка? – Даймон задумчиво глядит на пламя. – Она принадлежала генералу Дугласу Макартуру[64], в оккупацию.
– Ну, раз говоришь, типа, так оно и есть, – недоверчиво фыркает Кофе.
– Да, говорю, но это не важно. Лучше принеси мне дзабутон[65], моя кофейносливочномедоваякиска, а когда твои легкие напитаются этой прелестью, мы поедем на Огненную Землю и заплодим всю Патагонию…
Пока Кофе несет подушку из комнаты, мобильник у нее в сумочке вызванивает «Лунную сонату». Даймон тяжело вздыхает:
– Вот достал! – и передает косячок мне.
Я отдаю его Бархотке. Даймон отвечает на звонок, вполне сносно подражая наследному принцу:
– Приветствую вас в этот прекрасный вечер.
Кофе ойкает и бросается к нему:
– Отдай!
Даймон валит ее на пол и зажимает между коленями. Она извивается и хихикает.
– Нет, простите великодушно, но я не могу передать ей трубку. Ее бойфренд? В самом деле? Это она вам так сказала? Какой ужас. Видите ли, сегодня вечером ее трахаю я, а ты, долбозвон, обойдешься порнухой из видака. Но сначала послушай внимательно: вот как звучит твоя смерть. – И он швыряет телефон с балкона.
Хихиканье Кофе обрывается. Даймон улыбается, как укуренная жаба.
– Ты выбросил мой мобильник с балкона!
Даймон заливисто смеется:
– Ага, знаю. Я выбросил твой мобильник с балкона.
– А вдруг он упадет кому-нибудь на голову?
– Что ж, ученые предупреждают, что мобильные телефоны могут быть опасны для мозгов.
– Но это же мой мобильник!
– Я куплю тебе новый. Я куплю тебе десять новых.
Кофе взвешивает все за и против.
– Самой последней модели?
Даймон хватает дзабутон, ложится на спину и изображает гангстера:
– Я куплю тебе целый завод, милашка моя.
Кофе дуется, как маленькая, и подносит к уху бокал с шампанским:
– Я слышу пузырьки.
Бархотка берет меня за мочки, запечатывает мой рот своими губами, и дым марихуаны стремительно наполняет мне легкие. Ворованный шоколад, липкий и мягкий.
– О-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо, – тянет Даймон. – Эй, вы, займитесь-ка этим в комнате. Похоже, что юный выскочка снова обставил и меня, и мою новобрачную.
Открываю глаза, кашляю, втягиваю воздух.
Бархотка толкает меня в грудь, и я ухожу с балкона.
– Садись там, – говорит она, указывая на дальний край низенького стола.
Пьяный монах – что кобель в рясе. Ее предплечья блестят от пота. Она задувает свечу. Мы по очереди затягиваемся косячком, не говоря ни слова. Иногда наши пальцы соприкасаются. От нее словно бы исходит электрический ток. Биоборг. Я различаю ее силуэт в зареве ночного города, притушенном бумажной ширмой. Она старается не дотрагиваться до меня, и ее поведение служит сигналом, чтобы я не прикасался к ней, пока она этого не позволит. Яркий кончик самокрутки путешествует сквозь полумрак. Иногда я – это я, иногда – не совсем. Жемчуг, лунный камень, зубная эмаль. Время и пространство рассогласованно исследуют мои члены. Я, будто составляя фоторобот, проецирую на мрак ее грудь, волосы, лицо. Если я вдруг чихну, Годзилла просто взорвется у меня в трусах.
– Ты давно травку куришь?
Ее слова будто извивы дыма.
– Да, с двадцати лет.
Консоль, черная как смоль, кукла-кокэси – прикольный тролль, поникшая хризантема в вазе.
– А сколько тебе лет, роуди?
Плеск и блеск волос.
– Двадцать три. А тебе?
Жгучий шквал снежинок.
– Сегодня мне миллион.
Игривый визг Кофе, «гррр-р-р-р-р-р-р» Даймона, и мы с Бархоткой хохочем так, что рискуем сломать себе ребра, хотя при этом не издаем ни звука. Потом я забываю, почему смеюсь, и снова сажусь прямо.
– Держи руки на столе, – строго предупреждает она. – Терпеть не могу парней, которые лезут, куда не надо.