– От кого же еще?
– А искорежить велосипед тоже отец велел?
Ящерица отхаркивается и сплевывает:
– Эй, мудозвон сопливый, лезь в машину, не то щас все руки пообломаю нафиг.
Потоки машин волокут гарь и шум от светофора к светофору. У меня есть выбор?
«Кадиллак» урчит и мягко, как на воздушной подушке, катит по мосту через реку Сумида. Тонированные стекла приглушают яркий дневной свет, а кондиционер охлаждает салон до температуры пива в холодильнике. Я покрываюсь гусиной кожей. Франкенштейн сидит за рулем, а Ящерица, как поп-звезда, растянулся на заднем сиденье, рядом со мной. Поездка доставила бы удовольствие, если бы не якудза и возможная потеря работы. Вот бы найти телефон и позвонить госпоже Сасаки, сказать ей… что? Меньше всего на свете мне хочется ей лгать. Она хорошая. Мысленно уговариваю себя, что все это – пустяки, ведь за мной прислал отец. Вот что главное. Почему же это не радует? Мимо проплывает Северный Токио, квартал за кварталом, квартал за кварталом. Лучше быть машиной, чем человеком. Магистрали, эстакады, объезды. Трубопровод нефтефабрики, обсаженный штопорами сосен, тянется на километры. Огромный автомобильный завод. Акр за акром – белые каркасы кузовов. Выходит, отец как-то связан с якудза. Что ж, в этом есть определенный смысл. Деньги, власть и влияние. Белые полосы, колышущиеся деревья, заводские трубы – все как во сне. Часы на приборной доске показывают 13:23. Госпожа Сасаки будет гадать, почему я опаздываю.
– А можно позвонить?
Ящерица показывает мне средний палец. Я наглею:
– Я только…
Франкенштейн оборачивается:
– Заткнись нафиг, Миякэ! Терпеть не могу, когда малолетки ноют.
Отец не дал мне права голоса? Гадать бесполезно, надо откинуться на спинку сиденья и ждать. Проезжаем шлагбаум пропускного пункта. Франкенштейн жмет на газ, и «кадиллак» рвется вперед по платной магистрали. 13:41. Начинаются жилые районы, подступают горы, густо утыканные вышками электропередач. Справа на горизонте вычерчивается полоска моря. Ящерица зевает и зажигает сигарету. Он курит «Хоуп».
– Стильно путешествуем, а? – говорит Франкенштейн, обращаясь не ко мне. – Знаешь, сколько стоит такая тачка?
Ящерица крутит на пальце перстень-череп:
– До фига.
Франкенштейн облизывает губы:
– Четверть миллиона долларов.
Ящерица:
– А на наши?
Франкенштейн прикидывает:
– Двадцать два миллиона иен.
Ящерица смотрит на меня:
– Слышал, Миякэ? Если сдашь вступительные экзамены, всю жизнь прокорпишь в офисе, будешь откладывать премиальные и девять раз переродишься, тоже сможешь разъезжать в «кадиллаке».
Я смотрю прямо перед собой.
– Миякэ! Я с тобой разговариваю.
– Извините. Мне же было сказано заткнуться нафиг.
Ящерица присвистывает, с шелестом раскрывает выкидной нож.
– Ты губами-то не шлепай… – Нож, сверкнув у моего запястья, рассекает корпус наручных часов. – Мудило.
Ящерица крутит нож в пальцах, злобно сверкает глазами: мол, попробуй сказать что-нибудь. Потом хохочет, скрипуче и отрывисто, зная, что победа за ним.
Вдали от прибрежной полосы Токийского залива празднуют торжественное открытие «Ксанаду». Съезд со скоростного шоссе увешан гирляндами, над огромным куполом парит гигантский дирижабль «Бриджстоун». У меня начинает болеть горло. «Валгалла» откроется под Новый год, а «Нирвана», с конечной станцией монорельсовой ветки до аэропорта, все еще строится. Поток машин ползет с черепашьей скоростью. Междугородние автобусы, седаны-универсалы, джипы, спортивные машины, снова междугородние автобусы бампер к бамперу выстроились в очередь перед пропускным пунктом. С флагштоков свисают флаги всех стран мира. Невероятных размеров транспарант с надписями: «„Ксанаду“ – открытие сегодня! Земной рай для семейного отдыха. Девятиэкранный мультиплекс! Олимпийский бассейн! Танцевальный зал „Криптон“! Караоке-центр! Кухня всех стран мира! Аквапарк „Нептун“! Патинко „Плутон“! Автостоянка на 10 000 – да, на 10 000 – парковочных мест». Полицейский на мотоцикле машет нам рукой, указывая на отдельную подъездную дорогу.
– «Кадиллакам» всюду почет и уважуха. – Ящерица выбивает из пачки еще одну «Хоуп».
– Так это ж наш человек, – говорит Франкенштейн, пока стекло ползет вниз. – Возвращаются старые добрые времена. Когда-то каждый долбаный полицейский в этом долбаном городе относился к нам с уважением.
«Кадиллак» поворачивает и едет вверх по склону прямо на солнце, превращенное тонированным стеклом в темную звезду. С вершины горы мы въезжаем на стройплощадку, отгороженную от «Ксанаду» высоченным забором из листового железа. Кучи гравия, штабеля шлакоблоков, бетономешалки, деревья с корневищами в мешках, подготовленные для посадки.
– А где работнички? – спрашивает Ящерица.
– Выходной по случаю торжественного открытия, – отвечает Франкенштейн.
Миновав целый квартал передвижных туалетных кабинок, сворачиваем к «Валгалле». Из строительного мусора вырастает сверкающая пирамида треугольников черного стекла. «Кадиллак» съезжает по пандусу в тень и замирает перед шлагбаумом. Сторож опускает окно своей будки. На вид ему лет девяносто, и он либо пьян, либо страдает болезнью Паркинсона. Франкенштейн сердито выглядывает из окна машины. Сторож продолжает кланяться и отдавать честь.
– Сезам, откройся, – рявкает Франкенштейн. – Задолбал уже.
Шлагбаум поднимается, и кланяющийся сторож исчезает из виду.
– Где его откопали? – спрашивает Ящерица. – На кладбище домашних животных?
«Кадиллак» устремляется в темноту, дает задний ход и замирает. Меня охватывает возбуждение. Неужели я действительно под одной крышей с отцом?
– Вылазь, – говорит Ящерица.
В подземном гараже пахнет маслом, бензином и шлакоблоками. Рядом с нашим припаркованы еще два «кадиллака». В темноте ничего не разобрать, даже стен не видно. Франкенштейн толкает меня в спину:
– Шагай, молокосос.
Иду за ним. Мерцает пятнышко тусклого света – круглое окошко в распашной двери, за которой начинается полутемный служебный коридор, где пахнет свежей краской и гулким эхом отдаются наши шаги.
– Еще толком не построили, а освещение уже хреновое, – замечает Ящерица.
От этого коридора ответвляются другие. Мне приходит в голову, что вроде бы надо испугаться. Никто не знает, что я здесь. Нет, отец знает. Пытаюсь удержать в памяти хоть какие-то ориентиры: у пожарного шланга – направо, дальше – прямо, мимо доски для объявлений. Франкенштейн останавливается у мужского туалета. Ящерица отпирает дверь:
– Входи.
– Мне не нужно в туалет.
– А тебя, сопляк, никто не спрашивает.
– Когда я увижусь с отцом?
Ящерица ухмыляется:
– Мы доложим ему о твоем нетерпении.
Франкенштейн ногой распахивает дверь. Ящерица хватает меня за нос, рывком зашвыривает внутрь – я едва удерживаюсь на ногах – и запирает дверь. Я в белой туалетной комнате. Плитки на полу, кафель на стенах, потолок, светильники, раковины, писсуары, дверцы кабинок – все сверкает ослепительной снежной белизной. Ни окон, ни других дверей. Единственная дверь – металлическая, вышибить ее невозможно. Колочу по ней:
– Эй! Долго вы собираетесь меня здесь держать?
Шумит сливной бачок.
– Кто здесь?
Клацает защелка, дверь кабинки распахивается.
– А я-то думаю, знакомый голос, – говорит Юдзу Даймон, затягивая ремень на брюках. – Надо же, я только сел посрать. Как тебя угораздило попасть в этот дурной сон?
Юдзу Даймон моет руки, глядит на меня в зеркало.
– Так ты мне ответишь или будешь играть в молчанку, пока за мной не придет наш тюремщик?
– Ну ты и наглец!
Он сует руки под сушилку, но ничего не происходит. Тогда он вытирает их о футболку с изображением мультяшной школьницы, опускающей дымящийся пистолет; над ее головой пузырь со словами: «Так вот что такое – убивать… Мне нравится».
– Понятно. Ты все еще сердишься из-за отеля любви.
– Из тебя выйдет отличный адвокат.
– Спасибо за некомплимент. – Он поворачивается ко мне. – Ну что, продлим траур или ты все-таки расскажешь, как здесь оказался?
– Меня привез отец.
– А он кто?
– Пока не знаю.
– Весьма неосмотрительно с твоей стороны.
– А ты здесь зачем?
– Чтобы из меня вытрясли все дерьмо. Может, ты это увидишь.
– А почему? Ты их тоже бросил в отеле любви?
– Ха-ха, очень смешно, Миякэ. Ну, это долгая история.
Я кошусь на дверь.
– Ладно. – Даймон устраивается на умывальной стойке. – Выбирай себе стул по вкусу.
Стульев нет.
– Я постою.
Журчание в бачке стихает. Гулко вздыхает тишина.
– Это старинное сказание о борьбе за наследный престол. Жил да был преклонного возраста деспот по имени Коносукэ Цуру. Свою империю он начал создавать еще во время оккупации, на уличных рынках, из ворованных сигарет. Кстати, у тебя случайно не найдется…
Я мотаю головой.
– Полвека спустя Коносукэ Цуру стал такой важной птицей, что завтракал с членами кабинета министров. Его интересы простирались от преступного мира Токио до правительственных кругов, от наркотиков до строительства – самый выгодный бизнес в стране, правительству которой известно лишь одно средство борьбы с экономическим кризисом: цементировать горные склоны и соединять висячими мостами необитаемые острова. Но я отклонился от темы. Правой рукой Коносукэ был некий Дзюн Нагасаки, а левой – Рютаро Морино. Император Цуру, адмирал Нагасаки и генерал Морино. Ты следишь за ходом моей мысли?
Отвечаю заносчивому фигляру чуть заметным кивком.
– В подарок на свой девяностый с чем-то день рождения Цуру получает сильнейший сердечный приступ и поездку в «скорой помощи» в больницу Сиба-коэн. В феврале. В самый неподходящий момент. Как раз перед этим Цуру стравливал Морино с Нагасаки, проверяя лояльность своих подчиненных. По традиции Цуру должен выбрать преемника, но он тот еще волчара и упорно цепляется за жизнь. Через неделю Нагасаки решает заявить о своих притязаниях и устраивает нечто вроде Пёрл-Харбора