[99] – но выступает не против сил Морино, которые держатся начеку, а против людей Цуру, которые считают себя неприкосновенными. Ночью более ста ключевых фигур Цуру безжалостно ликвидированы – одним махом, за десять минут. Ни переговоров, ни пощады, ни милосердия. – Даймон наставляет на меня указательные пальцы, изображает выстрелы. – Цуру удалось вывезти из больницы, и о нем ходят самые разные слухи: то ли его забили до смерти его собственными клюшками для гольфа, то ли он перебрался в Сингапур, где его накрыл повторный сердечный приступ. Короче, его время вышло. К рассвету престол перешел к Нагасаки. Вопросы из зала?
– Откуда ты все это знаешь?
– Нет ничего проще. Мой отец – продажный коп и служит Нагасаки. Следующий вопрос.
Слишком прямой ответ для такого скользкого типа.
– Что ты здесь делаешь?
– Дай закончить. Если бы это был фильм про якудза, то уцелевшие члены группировки Цуру объединились бы с Морино и начали войну чести. Нагасаки нарушил закон и должен был быть наказан, верно? В действительности все не так интересно. Морино колеблется, теряя драгоценное время. Уцелевшие люди Цуру соображают, откуда ветер дует, и сдаются Нагасаки, поверив обещанию их помиловать. Естественно, их тут же убивают, но это не важно. К маю Нагасаки не только прибирает к рукам весь бизнес Цуру в Токио, но и получает контроль над корейскими группировками и триадами[100]. В июне он уже помогает выбрать крестного отца для внука токийского губернатора. Морино отправляет к Нагасаки посланца с предложением поделить империю, а Нагасаки возвращает посланца Морино, за вычетом рук и ног. К июлю Нагасаки загреб себе все, а Морино довольствуется тем, что вымогает деньги у владельцев борделей, якобы предоставляя им защиту. Нагасаки вполне удовлетворен тем, что влияние Морино сходит на нет, поскольку не желает марать руки физическим уничтожением поверженного противника.
– Почему же ни о чем таком не пишут в газетах?
– Вы, законопослушные японские граждане, – бесплатные статисты на съемочной площадке. А наши политиканы – актеры. Но истинных режиссеров, таких как Нагасаки и Цуру, никому не видно. Спектаклем руководят из-за кулис, а не с авансцены.
– Знаешь, а все-таки объясни, из-за чего ты здесь?
– Я люблю девушку, в которую влюблен Марино.
– Мириам.
Маска соскальзывает с Даймона, и я впервые вижу его настоящее лицо. Дверь со стуком распахивается, входит Ящерица.
– Ну что, девчонки, соскучились? – Он щелчком открывает нож, крутит в пальцах, подбрасывает, ловит и указывает на Даймона. – Ты первый.
Даймон спрыгивает с умывальной стойки, продолжая смотреть на меня недоуменным взглядом. Ящерица причмокивает:
– Даймон, ты готов распрощаться с очаровательным личиком?
– Ты прикупил это тряпье на благотворительной распродаже, – с милой улыбкой говорит Даймон, – или тебе действительно кажется, что ты круто выглядишь?
Ящерица возвращает ему улыбку:
– Шутник.
Когда Даймон проходит мимо, Ящерица с силой бьет его по горлу, хватает за затылок и впечатывает лицом в металлическую дверь.
– Я тащусь от немотивированного насилия, – говорит Ящерица. – А теперь пошути еще.
Даймон с расквашенным носом, пошатываясь, выходит в коридор. Дверь снова запирают на замок.
Или я схожу с ума, или стены туалета изгибаются вовнутрь. Время тоже изгибается. Мои часы разбиты, я понятия не имею, как долго здесь нахожусь. По полу шастает таракан. Набираю в горсть воду, пью. Потом начинаю игру, которая помогает мне успокоиться: ищу Андзю в своем отражении. Я часто ловлю ее черты в верхней части своего лица. Пробую поиграть по-другому: сосредотачиваюсь на лице матери; вычленяю ее черты из своих; то, что остается, – наверняка отцовское. Может, мой отец – Рютаро Морино или Дзюн Нагасаки? Даймон дал понять, что нас привезли сюда по приказу Морино. А еще он дал понять, что Морино лишился власти. И больше не может позволить себе содержать парк «кадиллаков». Я сосу шипучий леденец. Болит горло. Госпожа Сасаки решит, что Аояма был прав: я – ненадежный недоучка, на меня нельзя положиться. Снова появляется таракан. Рассасываю последний леденец. Из зеркала на меня смотрит Ящерица. Я вздрагиваю.
– А вот и минута, которой ты так долго ждал, Миякэ. Отец хочет тебя видеть.
«Валгалла» – курортный отель невероятных размеров. Когда его достроят, он будет самым шикарным в Токио. Сахарные люстры, молочные ковры, сливочные стены, серебряные светильники. Кондиционеры еще не установлены, поэтому коридоры отданы на милость солнцу, и под всем этим стеклом я уже через полминуты начинаю обливаться потом. Густой запах коврового покрытия и свежей краски. Над дальним углом ограждения, идущего по периметру строительства, виден громадный купол «Ксанаду», внизу – внутренние дворики и даже искусственная река и искусственные пещеры. Окна полностью лишают внешний мир цвета. Все окрашено в тона военной кинохроники. Воздух сухой, как в пустыне. Ящерица стучит в дверь с номером 333:
– Отец, я привел Миякэ.
Я осознаю весь ужас своей ошибки. «Отец» – значит не «мой отец»; «отец» – значит «крестный отец якудза». Я бы рассмеялся, но события принимают опасный оборот. В следующую секунду раздается сиплое:
– Входи!
Дверь отпирают изнутри. В идеально чистом конференц-зале по обе стороны длинного стола сидят восемь человек, а во главе – какой-то тип лет под шестьдесят.
– Дайте младенцу стул.
Голос сух и шершав, как наждачная бумага. Впалые глазницы, толстые губы, покрытая пятнами шелушащаяся кожа – так обычно гримируют молодых актеров, исполняющих роли стариков, – и бородавка под глазом, будто заплутавший сосок-переросток. Мои запоздалые опасения оправдались: если этот тролль – мой отец, то я – крольчиха Миффи. Сажусь на место обвиняемого. Опасные незнакомцы собираются меня судить, а я даже не представляю, в чем меня обвиняют.
– Итак, – говорит человек во главе стола, – вот он, Эйдзи Миякэ.
– Да. А кто вы?
Смерть предоставляет мне выбор. Выстрел в упор, который вышибет мне мозги, или падение с тридцатиметровой высоты. Франкенштейн с помощником режиссера этого черного фарса наверняка сейчас делают ставки на то, какой именно способ я предпочту. Если нет надежды, нет и страха. Монгол шагает по недостроенному мосту. Мой правый глаз так распух, что ночь расплывается. Да, естественно, мне страшно и досадно, что моя бестолковая жизнь так быстро подходит к концу. Но хуже всего то, что я не могу сбросить гнет этого кошмарного сна. Я, как баран на бойне, жду, когда мне размозжат череп. Незачем лепетать. Незачем умолять. Незачем бежать, ведь единственный выход – падение во мрак. Даже если голова и уцелеет, то тело – нет. Монгол сплевывает и кладет в рот свежую пластинку жвачки. Вынимает пистолет. После того, что случилось с Андзю, мне по нескольку раз в неделю снилось, что я тону, – до тех пор пока я не обзавелся гитарой. В снах страх отступал лишь тогда, когда я прекращал сопротивляться, и сейчас я делаю то же самое. Мне осталось меньше сорока секунд. В последний раз разворачиваю отцовскую фотографию. Сгиб не коснулся его лица. Да, мы действительно похожи. Воображение меня не подвело. Он грузнее, чем я думал, ну да ладно. Касаюсь его щеки в надежде, что, где бы он ни был, он это почувствует. Далеко внизу, на отвоеванной у моря земле, слышны восклицания Ящерицы:
– А, этот еще дергается!
Бах!
Добивать раненых ему интересней, чем смотреть, как умру я.
– И у тебя тоже конвульсии?
Бах!
– Пушки! Вот самая клевая видеоигра.
Бах!
Один из «кадиллаков» оживает, визжат шины. На фотографии отец сидит за рулем, улыбается тому, что говорит ему Акико Като, которая садится в машину. Далекий черно-белый день. Ближе нам быть не дано. Звезды.
– Кто я? – Глава якудза повторяет мой вопрос. Его губы едва шевелятся, а голос звучит совершенно безжизненно. – Мой бухгалтер называет меня «господин Морино». Мои люди называют меня «Отец». Мои клиенты называют меня «Бог». Моя жена называет меня «Деньги». Мои любовницы называют меня «Потрясающий». – Всплеск угодливых смешков. – Мои враги называют меня именами своих кошмаров. А ты называй меня «господин». – Он берет сигару из пепельницы, раскуривает ее снова. – Садись. Мы и так выбились из графика.
Делаю, что приказано, и обвожу взглядом присяжных. Франкенштейн жует бигмак. Видавший виды тип в кожанке вроде бы медитирует, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону. Женщина перебирает клавиши лэптопа как заправская пианистка. Она похожа на Маму-сан из «Пиковой дамы», и тут до меня доходит, что это и есть Мама-сан из «Пиковой дамы». Она не обращает на меня внимания. Слева – три фоторобота из альбома головорезов якудза. Духовая секция симфонического оркестра на отдыхе. В щелку приоткрытой двери я краем глаза замечаю девушку в свободном юката; она облизывает фруктовый шербет на палочке. Я пытаюсь поймать взгляд девушки, но она скрывается из виду. Ящерица садится на стул рядом со мной. Рютаро Морино смотрит на меня поверх груды пенопластовых упаковок фастфуда. Звуки дыхания, скрип стула под типом в кожанке, теппети-теп-теп компьютерной клавиатуры. Чего мы ждем? Морино, кашлянув, начинает:
– Эйдзи Миякэ, ты признаешь свою вину?
– А в чем меня обвиняют?
Нож Ящерицы глубоко процарапывает край столешницы и останавливается в дюйме от моего большого пальца.
– «В чем меня обвиняют, господин?»
Я сглатываю:
– В чем меня обвиняют, господин?
– Если ты виновен, то знаешь, в чем тебя обвиняют.
– Значит, я невиновен, господин.
В соседней комнате хихикает девушка с шербетом.
– Невиновен. – Морино скорбно качает головой. – Тогда объясни, зачем ты был в «Пиковой даме» в субботу, девятого сентября?
– Юдзу Даймон здесь?
Морино коротко кивает, мое лицо впечатывают в столешницу, руку выворачивают за голову; еще чуть-чуть – и перелом. Ящерица хрипит мне в ухо: