– А, вот чью.
Тренера вот-вот хватит удар.
– Дзюн Нагасаки! Дзюн Нагасаки!
– Я что-то слишком часто слышу это имя. Не повторяй его больше.
– Дзюн Нагасаки с тебя шкуру сдерет, ты… ты…
Морино наводит пистолет – бах! Тренер дергается и падает на мастифа. Лужа крови растет.
Морино оборачивается к Франкенштейну:
– Я ведь предупреждал. Я ведь его предупреждал, верно, дядюшка?
Франкенштейн кивает:
– Все знают, что вы всегда и всех предупреждаете, отец.
Толпа стоит как пригвожденная к бетонному полу. Морино отхаркивается и метко плюет в тренера.
– Стволы и феи-крестные осуществляют самые безумные мечты. Вы – все до последнего хрена – убирайтесь. Кроме Ямады. – Он указывает пистолетом в сторону букмекера на ящике. – Нам надо пошептаться, Ямада. На ушко. Остальные – пшли вон! Быстро!
Трубачи стреляют в воздух. Толпа, подгоняемая выстрелами, устремляется прочь по рядам и проходам, испаряется быстрее, чем вампиры в предрассветных сумерках. Букмекер стоит с поднятыми руками. Ящерица прыгает в яму и поворачивает голову тренера носком ботинка. Рана между глаз затянута кровавой коркой, словно бутафорская страшилка из магазина приколов.
– Меткий выстрел, Отец.
От склада стремительно отъезжают машины. Букмекер тяжело сглатывает.
– Если ты убьешь меня, Морино…
– Бедный Ямада-кун. Опять поставил не на того пса. Я убью тебя, но не сегодня. Ты передашь сообщение своему новому хозяину. Скажи Нагасаки, что я хочу обсудить с ним военные репарации и жду его в полночь, у моста к терминалу нового аэропорта. За «Ксанаду», на отвоеванной земле. Запомнил?
Монгол останавливается в десяти шагах от меня. В руке у него пистолет. Выстрелы и свет на отвоеванной земле – как будто из дальней дали. Сердце так и рвется из груди. Тело зудит и чешется под липким вонючим комбинезоном. Мои последние воспоминания о собственной жизни – глупее не придумаешь. В моем шкафчике на вокзале Уэно лежит невостребованная книга из бюро находок – роман Харуки Мураками, дочитанный до середины. Что будет дальше с человеком в высохшем колодце без веревки?[106] Мать хохочет в саду дядюшки Патинко, пытается играть в бадминтон, пьяная, но, по крайней мере, счастливая. Как жаль, что я так и не совершил паломничество в Ливерпуль. Однажды утром я проснулся, а на нашем с Андзю футоне белеет полоска снега – его намело через щель, зима выдалась ранняя. Неужели из такого сора и складывается жизнь? Слышу свое имя, но знаю, что это просто игра воображения. Стараюсь дышать ровнее и чихаю. Раньше я не смотрел на типа в кожанке, не приглядывался к нему. Его лицо – последнее, что мне суждено увидеть. Не так я представлял себе лицо смерти. Неказистое, не особо интересное, подчеркнуто невозмутимое, оно не выражает никаких чувств в отношении того, чему оно было свидетелем по воле его хозяина. Давай уже. Слишком по́шло вымаливать себе жизнь. Итак, последние слова.
– Зря ты это.
Очень глубокомысленно.
– Сядь на корточки и пригнись, – говорит тип в кожанке.
– На корточки?
Странная поза для казни. Зачем?
– На землю. Прими – как правильно сказать? – позу эмбриона.
К чему все это? Покойнику все равно.
– На корточках безопаснее, – настаивает мой убийца.
Я сдавленно фыркаю от страха, а тип в кожанке истолковывает это как «нет».
Он взводит курок:
– Что ж, я тебя предупредил.
Так много звезд. Для чего они?
Тунец, абалон, желтохвост, лососевая икра, бонито, яичный тофу, человеческое ухо. Целая гора суси. В соевый соус добавлен васаби, чтобы обеззаразить сырую рыбу. Соевый соус со сгустками васаби липкий, как кровь. Не думай о кегельбане. Перестань. После собачьих разборок мы вроде бы едем уже целую ночь, а на часах только 22:14. Осталось чуть больше ста минут, говорю я себе, но в хорошее почему-то не верится. Я в тисках простуды, и мне станет еще хуже. С трудом проглатываю немного воды; начинает пучить живот. Даже дышать тяжело. Ресторан весь в нашем распоряжении. Здесь сидела какая-то семья, но как только они нас увидели, то поспешно освободили столик. Пожилая официантка относительно спокойна, а повар торчит на кухне, не высовывается. Я его понимаю. Франкенштейн швыряет в меня колбаской:
– Почему у тебя такая постная рожа, молокосос? Можно подумать, ты потерял родителей.
Ящерица размешивает васаби в соевом соусе.
– Наверное, он догадался, что мастиф, которого я пристрелил у Гойти, и был его пропавший папочка. – Морино тычет в мою сторону кончиком сигары. – Улыбайся и терпи. Помни о своих предках. Ты же образец законопослушного японца! Улыбайся и терпи, даже если ходунки развалятся, питьевую воду вконец отравят ртутью, а вся страна от берега до берега превратится в одну большую автомобильную стоянку. Нет, я не глумлюсь над Японией. Я люблю свою страну. В большинстве стран бойцы служат хозяевам жизни. А в Японии мы, бойцы, и есть хозяева жизни. Япония – наше дело. Так что улыбайся. И терпи.
Терпеть-то я терплю, но меня совершенно не улыбает, что я втянут в бандитские разборки. Улыбаться я могу лишь тому, что, пока мы не выйдем из ресторана, хуже не станет.
Ящерица указывает в угол зала:
– Отец! – Рот набит полупережеванным суси, блестящим от слюны. – Высоко сижу, далеко гляжу – и что я вижу? У них караоке!
– Вот она, радость. – Морино смотрит на Франкенштейна. – Пусть песня расправит крылья.
Франкенштейн поет песню на английском, с припевом «I can’t liiiiiiiive, if living is without yooo-ooo-ooo, I can’t giiiiiiiiive, I can’t take any moooooooore»[107]. Трубачи подвывают на гласных. Все это так гадко, что даже суси того и гляди зачервивеют. Тип в кожанке сидит в углу, потягивает молоко из стакана. Он вроде как отдельно от этой компании. Морино подзывает пожилую официантку, которая нас обслуживает.
– Пой.
Не возражая, она исполняет энку[108] под названием «Вишневый цвет над Внутренним морем», об игроке в маджонг, который кончает с собой, так как не может оплатить долг чести, но только после девяносто девяти куплетов. Ящерица поет песню «Электродный инцест» группы с тем же названием. В ней нет ни куплетов, ни припевов, ни смены аккордов. Трубачи громко хлопают, а Ящерица отплясывает на столе танец индюка и доит микрофон. Наконец песня заканчивается, и Морино жестом приказывает мне встать.
– Нет, – решительно заявляю я. – Я не пою.
Суси градом летят мне в лицо. Трубачи укоризненно мычат.
– Я не люблю музыку.
– Чушь, – говорит Морино. – Мой друг детектив сказал, что у тебя двадцать компакт-дисков того замоченного битла, папка с нотами и гитара.
– Откуда вам это известно?
– Кошмары тщательно проделывают свою работу.
Я смахиваю с лица рисинки.
– По вашему приказу кто-то проник ко мне в комнату? Вскрыл замок?
Морино протягивает стакан, чтобы официантка его наполнила.
– Если бы я узнал, что ты, неблагодарный виртуальный сиротка, хоть пальцем прикоснулся к моей малышке, то вскрыли бы тебя, а не замок. Так что скажи спасибо.
– Ненавижу караоке и петь не буду.
– Ненавижу караоке и петь не буду, – пискляво передразнивает меня Ящерица.
Потом впечатывает кулак мне в глаз, и стол превращается в потолок.
Потихоньку прихожу в себя. Глаз мелодично ноет, наливаясь кровью.
– Весь день мечтал. – Ящерица осматривает костяшки пальцев. – Отец велел тебе петь.
Мне бы испугаться, но я мотаю головой. Крови нет.
Франкенштейн кладет палочку для еды на указательный и безымянный палец, рыгает и с хрустом переламывает ее средним пальцем.
– Отец, по-моему, Миякэ нарушает условия договора.
Морино наставительно грозит ему пальцем:
– Будь к нему снисходителен. У него сестра утонула, это же потрясение на всю жизнь. Знаешь, у них там был свой мирок. И даже свой собственный язык. Вот только в тот день, когда она умерла, наш юный себялюбец развлекался в Кагосиме. Эй! – Он щелкает пальцами, подзывая официантку. – Еще эдамамэ[109]!
Одурманенный простудой, я не могу понять, то ли Морино ясновидящий, то ли у него есть универсальный ключ к глубинам сознания. Так или иначе, мне очень хочется вонзить ему в глаз палочку для еды. Я живо представляю себе, как это произойдет. Брызнет струйкой. Бородавка Морино подрагивает. По-моему, она за мной следит.
Если верить часам в «кадиллаке», мы подъехали к окраине отвоеванной земли в 23:04. Вот уже полчаса катим по дороге. Машина трясется от бравурных маршей военного оркестра, а я трясусь от лихорадки, или, может, это машину лихорадит, а во мне громыхает музыка. От убийства меня отделяли миллиметры. Да и сейчас отделяют. Может ли служить оправданием случайное изменение скорости вращения и угла удара? Я сделал бросок. Не по своей воле. Но я сделал бросок. Еще час – и папка с документами будет у меня. Плюс великолепный фингал. Вопреки моим ожиданиям, претендента на трон якудза в Токио не сопровождает целая армия головорезов, вооруженных до зубов. Нет, только два «кадиллака». Из носа непрерывно течет, а шея немеет, будто в тугом ошейнике. Может, какой-нибудь кодекс чести обязывает противников избегать насильственных действий. А может, это самоубийственная авантюра. Ох, только не это! Мысленно уговариваю себя, что исповедуй Морино философию камикадзе, то не дожил бы ни до своего возраста, ни до своего веса. В общем, даже не знаю, что и думать. Никто не разговаривает. Морино звонит Маме-сан, в «Пиковую даму».
– Мириам уже на работе? Я звонил ей домой. Как только появится, пусть тут же звонит мне на мобильный.
Ящерица с Франкенштейном курят «Кэмел», Морино – сигару. Я так простужен, что курить не хочется. Шербетка хнычет в наркотическом забытье. По недвижной глади моря можно ходить, а небо – сплошные звездные россыпи, акр за акром. Тридцативаттная лампочка полной луны совсем рядом. Морино делает еще один звонок, но никто не отвечает. Какая-то медсестра говорила мне, что самоубийцы предпочитают умирать в полнолуние. Самоубийцы и почему-то лошади. Наконец мы замедляем ход и паркуемся под стратегическим углом к «кадиллаку» трубачей. Ну, мне так кажется. Выхожу из машины. Затекшие мышцы ноют. Очередная строительная площадка. В пригородах Токио повсюду либо кварталы под снос, либо строительные площадки. Гигантский терминал аэропорта – пока что только гигантский фундамент. Ровные, как бильярдный стол, отвоеванные земли простираются до самых гор. Справа и слева от нас высятся опоры моста без центральной секции. Где-то вдали море лениво плещет о набережную.