пол, буддистский алтарь с фотографиями давно и недавно почивших родственников, ниша для цветов, а на стене свиток с иероглифами кандзи – читать его та еще головная боль. Ни телевизора, ни стереосистемы, ни телефона – лишь факс без трубки на широкой книжной полке. Книги – старые издания, все больше сказки с иллюстрациями: «Лунная принцесса»[120], «Урасима Таро»[121], «Лисенок Гон»[122]. В доме идеальный порядок – дети здесь явно не живут. Выглядываю в щелку штор. Сад за домом – предмет чьей-то гордости и создан, чтобы радовать глаз. Пруд больше, чем у бабушки; в зеленой воде мелькает карп. Над ряской скользят поздние стрекозы. На островке – каменный фонарь. Горшки с лавандой, высокие заросли бамбука, такие густые, что в них можно спрятаться. Птичье гнездо в оранжевом почтовом ящике на серебристой березе. Можно часами любоваться этим садом. Он распускается, как цветок. Неудивительно, что в доме нет телевизора. Поднимаюсь на второй этаж. Ковер под босыми ногами мягкий и пушистый, как снег. Роскошная ванна с кранами в виде морских коньков. Хозяйская спальня; ее убранство наводит на мысль о супружеской паре средних лет. Спальня поменьше – для гостей. Что ж, прятаться негде. Это девятилетки умеют находить укромные местечки в обычном доме. Однажды Андзю обыграла меня, умудрившись залезть в стиральную машину. Похоже, на этом экскурсия окончена. Внезапно я замечаю в конце лестничной площадки решетчатую дверцу. Наверное, чулан. Дверная ручка крутится вхолостую, но дверь распахивается. Полки внутри – не полки, а крутые ступеньки. Сверху свешивается веревка с узлами, чтобы легче было подниматься. На третьей ступеньке стукаюсь головой о потолок, и он приподнимается. Толкаю его, и чем выше отходит фанерная крышка люка, тем шире становится полоска дневного света. Я ошибся. Это лучше самого укромного места. Я оказываюсь в библиотеке-кабинете с невероятно высокой плотностью книжного населения. Книжные стены, книжные башни, книжные проспекты, книжные переулки. Книжные россыпи, книжные завалы. Мягкие обложки, твердые обложки, атласы, справочники, альманахи. Книг на девять жизней. Этих книг хватит, чтобы построить эскимосское иглу и в нем спрятаться. Здесь обитает книжный разум. Зеркала возводят книги в квадрат и в куб. Великая китайская стена книг. Книг столько, что чудится, будто и сам я – книга. В треугольное окошко под потолком струится свет. С потолка свисает плетеный абажур. Кроме книжных шкафов и прогибающихся полок, единственный предмет мебели – это старомодный письменный стол-бюро с квадратными ячейками, где копятся счета и прочие документы. Похожий стол был у моей бабушки. До сих пор есть. На бюро лежат две стопки бумаги: одна – чистая, белая, как крахмальные сорочки, другая – рукопись на особом лакированном подносе. Не могу удержаться. Сажусь и начинаю читать первую страницу.
Литературный Козлик работал все утро, пытаясь восстановить фрагменты несказанно сказочной сказки, нашептанной перед рассветом, но это оказалось так же тяжко, как таскать тюки в полуденном пекле. Госпожа Хохлатка полоскала помятые полосатые простыни. Питекантроп приводил в чувство двигатель досточтимого дилижанса. Наконец Литературный Козлик встал из-за старинного бюро, чтобы посмотреть в словаре, как правильно пишется слово zwitterion, но его отвлек gustviter, а durzi и theopneust[123] заманили еще дальше. Незаметно напала дремота. Последнее, о чем подумал Литературный Козлик, – что словарь притворился подушкой, или наоборот.
Когда Литературный Козлик очнулся от краткого сна и вернулся к старинному бюро, он решил, что все еще спит. Страницы, написанные до того, как его сморило, исчезли! Невероятно! Он знал, что госпожа Хохлатка не смела прикасаться к старинному бюро. Оставалось лишь одно объяснение.
– Вор! – закричал Литературный Козлик. – Вор! Вор!
Госпожа Хохлатка вбежала в салон, роняя прищепки:
– Мой господин! Что случилось?
– М-меня ограбили, госпожа Хохлатка, пока я спал!
Выскочил всклокоченный Питекантроп, отчаянно колоча гаечным ключом.
– М-мою восстановленную несказанно сказочную сказку унесли призраки[124]!
– Но как, мой господин? Я развешивала белье и ничегошеньки не видела!
– Возможно, вор так м-мал, что беспрепятственно просочился и высочился через выхлопную трубу!
Госпоже Хохлатке это предположение показалось несколько натянутым, но она последовала наружу за Литературным Козликом и Питекантропом, чтобы взглянуть на досточтимый дилижанс сзади. Питекантроп опустился на колени, понюхал грязь в колее под колесом. И замычал.
– Грязный грызун? – переспросил Литературный Козлик. – Чуть больше м-мыши? Ага! Значит, делаем вывод: вор – грязная м-мелкая крыса. Вперед друзья! М-мы должны задержать этого прохвоста и объяснить ему кое-что насчет авторских прав! Дорогой Питекантроп, вперед!
Нахмурив чело, Питекантроп изучал землю. Облако-наковальня волглым волоком волочилось по небу. Следы вели в сторону от проторенного пути, по неизбранной дороге, через сонную лощину[125], за озерцо гнилой воды. Вдруг госпожа Хохлатка вскрикнула:
– Что это там за чертовщина?!
На шесте с перекладиной, воткнутом у края запруды, болталось пугало в самом плачевном состоянии. Глаза и уши были выклеваны, а из прорехи на боку при каждом дуновении ветра сочилась солома, словно кровь из раны. Литературный Козлик подошел поближе:
– Кхм. Добрый день, Пугало.
Пугало приподнял голову – медленнее, чем месяц млеет над млечной межой.
– Прошу прощения за беспокойство, – начал Литературный Козлик, – тут, часом, не проскакивала противная скрытная крыска с краденым манускриптом?
Рот Пугала открывался медленнее философствования фиалок.
– Ныне же…
– Великолепно! – воскликнул Литературный Козлик. – Скажи, а в какую сторону побежал вор?
– Ныне же… пребуду с Отцом в раю…[126]
В тот же миг на край запруды вскочили два цербера, вонзили слюнявые клыки в Пугало, сорвали беднягу с шеста и растерзали в мелкие клочья. Сильный удар лапой отшвырнул Литературного Козлика в сторону. Питекантроп метнулся к госпоже Хохлатке и подхватил ее на руки. От Пугала остались лишь лохмотья, прибитые к деревяшке. Литературный Козлик пытался вспомнить, что можно и чего нельзя, когда имеешь дело с бешеными собаками. Притворяться мертвым? Смотреть им в глаза? Убегать вприпрыжку?
– Будет знать, как прежде времени раскрывать сюжет! – прорычал вожак.
– Что делать с этими тремя, босс? – взвизгнула шавка помельче.
Литературный Козлик чувствовал на себе жаркое дыхание.
– Хорошие собачки.
– Он излагает как писатель, – тявкнула шавка. – Пахнет так же. Писатель он и есть.
– Нет времени, – пролаял вожак. – Наш создатель улизнет!
– А давай попрактикуемся на бородаче?
Питекантроп приготовился защищать друга, но церберы скачками унеслись прочь в складчатый простор полей, превращаясь в кляксы на смятом горизонте.
– Ну и ну! – воскликнула госпожа Хохлатка. Потом заметила, что угнездилась на руках у Питекантропа. – Немедленно опусти меня на землю, чурбан немытый!
Внизу хлопает дверь, и рукопись отходит на второй план. Сейсмические толчки сотрясают сердце, и я задерживаю дыхание. Кто-то пришел. Кто-то пришел за мной. Бунтаро бы меня окликнул. Не может быть! Как меня так быстро нашли? Инстинкт самосохранения, притупившийся за время знакомства с Морино, включается на полную мощность. Сейчас там пядь за пядью обыскивают гостиную, кухню, сад. А на диване лежат мои носки. Пачка из-под сигарет. Фанерная крышка люка закрыта, веревка втянута, но притворил ли я дверцу чулана? Можно сдаться и надеяться на пощаду. Забудь. Якудза не знают слова «пощада». Спрячься здесь, под книгами. Но если книги рухнут, я себя выдам. Чем бы вооружиться? Жду, когда на полках-ступеньках зазвучат шаги. Все тихо. Либо незваные гости орудуют в полной тишине, либо в дом проник кто-то один. Вот мой план на крайний случай: встану над лестницей с трехтонным трехтомником «Критического обзора японского романа от первого лица», а когда люк откроется, сброшу книги вниз и, надеюсь, собью этого типа с ног. Потом спрыгну – если у него пистолет, мне несдобровать, – переломаю ему ребра и сбегу. Жду. Еще жду. Сосредоточься. Я жду. А действительно ли хлопнула дверь? Я оставил заднее окно приоткрытым – может, это ветер? Сосредоточься! Я жду. Никого. Руки ноют. Я не выдерживаю:
– Эй?!
Никакой волны насилия.
Испугался сказки, которую сам же и сочинил. Плохи мои дела.
После полудня спускаюсь, из шкафчика в гостевой спальне беру стопки полотенец и простыней, укладываю их на полки-ступеньки за решетчатой дверцей так, чтобы непрошеный гость подумал, что это просто бельевой шкаф. Собираю следы своего пребывания в пластиковый мешок и засовываю его под раковину. Никаких улик оставлять нельзя. Мне пора бы проголодаться – когда же я в последний раз ел? – однако желудка словно бы не существует. Хочется курить, но о том, чтобы выйти из дома, не может быть и речи. Кофе был бы в самый раз, но я нахожу только зеленый чай – и завариваю его. Сморкаюсь – на мгновение слух возвращается, и уши тут же закладывает снова, – открываю застекленные двери в сад, сажусь на ступеньку и пью чай. Карп в пруду то появляется, то исчезает. В воде снуют жучки-вертячки, но не вспарывают свой жидкий небосвод. Птичка с рубиновым горлышком высматривает земляных червей. Наблюдаю за муравьями. Цикады выводят «мазззмеззмезззмеззмезззмаззззззззз». В доме нет ни часов, ни даже календаря. В саду есть солнечные часы, но день слишком облачный, и тень нечеткая. По ощущениям сейчас около трех пополудни. Легкий ветерок ерошит листья бамбука. Над водой завис столб мошкары. Маленькими глотками пью чай. Не чувствую вкуса. Даже не верится. Всего четыре недели назад я плыл на утреннем пароме в Кагосиму, с обедом в коробочке-бэнто, что дала мне в дорогу тетушка Апельсин. Я был уверен, что найду своего отца за неделю. А кого – что – я нашел вместо него? Катастрофические последствия! Лето пропало, все остальное – тоже. Пищит факс. Вздрагиваю, проливаю чай. Сообщение от Бунтаро, в котором говорится, что он приедет около шести, если не помешают пробки. Сколько осталось до шести? Времени нужна точка отсчета, чтобы оно имело смысл. На стене над факсом висит фотография в ракушечной рамке: мужчина и жен