Это разумно.
– О’кей.
– Думать о будущем начнешь через неделю. – Госпожа Сасаки наполняет чашки чаем. – А пока – отдыхай. В жизни мы не столько преодолеваем трудности, сколько переживаем их.
Зеленый чай с ячменными зернами.
– Почему вы с Бунтаро мне помогаете?
– «Кому» значит больше, чем «почему». Ешь.
– Я не понимаю.
– Не важно, Эйдзи.
В тот же день, позднее. Звонок в дверь, и сердце опять замирает. Откладываю рукопись. Если это не Бунтаро и не госпожа Сасаки, то кто? Я сижу в кабинете на чердаке, но все равно слышу, как поворачивается ключ в замке парадной двери. Я привык к тишине, наполняющей дом, и уже различаю, что мне мерещится, а что нет. Вот распахивается дверь, шаги в коридоре. Книги напряженно прислушиваются вместе со мной.
– Миякэ! Расслабься, это Юдзу Даймон! Выходи, выходи, хватит прятаться. Твой домовладелец дал мне ключ.
Мы сталкиваемся на лестнице.
– Выглядишь лучше, чем в прошлый раз, – замечаю я.
– Жертвы дорожных происшествий выглядят лучше, чем я в прошлую пятницу, – отвечает он. – А вот ты выглядишь хуже. Ух ты! Это они тебе так глаз разукрасили? – На его футболке надпись: «Кто умрет с большей грудой всякой всячины – тот и победитель!»[138] – Я пришел извиниться. Вот, даже подумывал отрубить себе мизинец[139].
– Что бы я стал делать с твоим мизинцем?
– Да что угодно. Заспиртовал бы его и хранил в эмалевой шкатулке: идеальная штука, чтобы ковырять в носу на светских раутах. А какой предмет для разговора! «Знаете, он некогда принадлежал печально знаменитому Юдзу Даймону…»
– Спасибо, для ковыряния в носу я как-нибудь своим пальцем обойдусь. И вообще, – я неопределенно машу рукой, – я же по своей воле туда вернулся, ты тут ни при чем.
– Кстати, я тебе купил десять пачек сигарет, чтоб хватило, – говорит он; похоже, все еще не определился, хочу я его убить или нет. – Если бы я отрубал себе палец всякий раз, когда приходилось извиняться, то давно остался бы с беспалыми культяшками. Там «Мальборо». Помнится, в знаменательный день нашего знакомства в бильярдном зале ты курил «Мальборо». А твой домовладелец решил, что с гитарой тебе будет веселее, так что я ее тоже привез. Она внизу, в коридоре. Ну, ты как вообще?
Как я? Вообще-то, странно, но больше не сержусь.
– Спасибо, – говорю я.
Он пожимает плечами:
– Ну, учитывая…
Я пожимаю плечами:
– Пойдем в сад, покурим.
Как только я начинаю свой рассказ – с того, как усадил Даймона в такси, – то не могу остановиться до самого конца – когда Бунтаро усадил меня в свою машину. По-моему, я еще никогда так долго не говорил. Даймон не перебивает, только прикуривает нам сигареты и приносит пиво из холодильника. Я рассказываю ему даже про отца и зачем я вообще приехал в Токио. Заканчиваю рассказ уже на закате.
– Самое странное, – говорю я, – это отсутствие шумихи в прессе. Человек сорок погибли – и не тихой смертью, заметь, а со взрывами и пальбой, как в боевиках, – и никто об этом ни гугу.
Пчелы изучают колышущуюся лаванду.
– Разборки якудза лишний раз подтверждают тупость полицейских и продажность политиков. Что, как всем известно, чистая правда. Но если признать это публично, у токийских избирателей может возникнуть вопрос, зачем они платят налоги. Так что телевидение к таким вещам близко не подпускают.
– А газеты?
– Журналистам скармливают сообщения о победах и поражениях в верхах. Настоящие репортеры-правдоискатели – в черном списке, их не пускают на пресс-конференции, поэтому газеты не держат их в штате. Правда ловко?
– Тогда зачем вообще новости?
– Люди хотят комиксов и сказок. Ой, глянь, стрекоза! В древности поэты-монахи определяли неделю и месяц по цвету и блеску стрекозьих – как их там? – фюзеляжей. – Он поигрывает зажигалкой. – A своему домовладельцу ты тоже все рассказал, без купюр?
– Ну, я не упирал на зверства. И не стал говорить, что собирались сделать с его женой, раз тот, кто этим угрожал, тоже убит. До сих пор боюсь, что рассказал слишком много и теперь его замучают кошмары.
Даймон кивает:
– Ну, иногда, что ни сделаешь, все худо. В таком случае лучший выход – выбрать меньшее из двух зол. Тебе, наверное, все это до сих пор снится.
– Я вообще не очень много сплю. – Открываю банку пива. – А у тебя какие планы?
– Папаша считает, что мне нужно на время исчезнуть, и это единственное, в чем я с ним согласен. Так что утром я лечу в Штаты. С женой.
Я чуть не давлюсь пивом:
– Ты женат?! С каких пор?
Даймон смотрит на часы:
– Уже пять часов.
Я впервые вижу его искреннюю улыбку. Да и то на миг.
– Мириам? Кан Хё Ён?
Улыбка исчезает.
– Ее настоящее имя Мин. Его знают очень немногие, но мы перед тобой в долгу. Кстати, я не знал, что она познакомила тебя со знаменитым ударом ногой.
– Угу, я все пришил обратно. Мин, говоришь? У нее каждый раз новое имя.
– На этот раз – постоянное.
Мы чокаемся банками пива.
– Поздравляю. Скоропалительная, э-э, свадьба.
– В том-то и смысл тайного брака.
– А я-то думал, вы ненавидите друг друга.
– Ненавидим… – Даймон внимательно изучает свои руки. – Любим.
– Твои родители знают?
– Они уже лет десять живут каждый своей жизнью – естественно, соблюдая все приличия. – Даймон поигрывает зажигалкой. – Так что больше не имеют права давать мне советы по поводу моей личной жизни.
– Значит, тебе пора возвращаться к, э-э, Мин-сан?
– Да, мне еще нужно забрать билеты на самолет. Слушай, а покажи фотографию отца?
Я достаю ее из бумажника. Даймон внимательно изучает снимок и мотает головой:
– Нет, я его никогда не видел. Вот что, я спрошу своего папашу: может, он знает, как связаться с детективом, услугами которого пользовался Морино. Как правило, якудза обращаются к ограниченному кругу надежных, проверенных лиц. Не могу обещать наверняка, в полицейском департаменте и в мэрии сейчас полный кавардак, никто не знает кто, когда и с кем. Вдобавок поговаривают, что Цуру вернулся, правда частично лишившись памяти и рассудка. Он явно нужен кому-то в качестве подставного лица. В общем, я постараюсь. Потом будешь действовать сам, но, по крайней мере, сможешь придумать план «Б».
– План «Ж». Любой намек лучше, чем ничего.
Мы идем в коридор. Даймон обувает сандалии.
– Что ж…
– Что ж, счастливого медового месяца.
– Вот что мне в тебе нравится, Миякэ.
– Что именно?
Он садится в свой «порше» и машет рукой.
– Связать ее! – завывала часть толпы.
– В духовку ее! – завывала другая. – Запечь ее с картошкой!
И словами не передать, как хотелось госпоже Хохлатке, чтобы из развалин выбежал Питекантроп и унес ее в безопасное место. Она и не пикнула бы, даже если бы обнаружила в его шерсти блоху.
– Куриных крылышек! – верещали малютки. – Жареной картошки!
Откуда ни возьмись появилась лестница, и госпожа Хохлатка с ужасом поняла, что толпа сейчас заберется на статую любимого главнокомандующего и отправит ее, госпожу Хохлатку, в печь. А кто же будет заботиться о Литературном Козлике? Он же умрет с голоду. И тут госпожа Хохлатка вспомнила про его книгу.
– Постойте! – закудахтала она. – Я накормлю вас кое-чем повкуснее старой жесткой курицы!
Толпа замерла в ожидании.
Госпожа Хохлатка взмахнула священной книгой:
– Сказки!
Потрепанная проститутка прогоготала:
– Брюхо сказками не набьешь!
Лестница придвинулась ближе. Госпожа Хохлатка задохнулась от волнения.
– Значит, вы не слышали правильных сказок!
– Докажи! – возопил волчара во вретище и пепле[140]. – Прочитай-ка нам сказку, посмотрим, насытимся ли мы ею.
Госпожа Хохлатка открыла первую страницу, отчаянно желая, чтобы почерк Литературного Козлика был поразборчивее.
– «Однажды некий канатоходец отправился к водопадам Сатурна, чтобы устроить самое великолепное представление из всех, какие когда-нибудь устраивались или будут устраиваться. Наступил долгожданный вечер, и канатоходец приготовился бросить вызов смерти своим отважным выступлением. Ему требовалась каждая крупица его внимания. Над головой кружили луны. Под ногами бесконечный водопад Сатурна падал, падал, падал в безбрежный океан так далеко внизу, что шума воды было не слышно. Когда канатоходец дошел до середины величественного безмолвия, он, к своему немалому изумлению, увидел девушку, которая неторопливо шла навстречу. К чему описывать девушку его мечты? Вы и так знаете, какая она. „Зачем ты здесь?“ – спросил канатоходец. „Я пришла спросить, веришь ли ты в призраков?“ – „В призраков? – недоуменно переспросил канатоходец. – А ты веришь в призраков?“ Девушка его мечты с улыбкой ответила: „Конечно верю“. И спрыгнула с каната. Охваченный ужасом, канатоходец следил за ее медленным падением, но она растворилась в лунном свете задолго до того, как удариться о воду…»
Совсем рядом с госпожой Хохлаткой просвистел булыжник.
– Я все еще голоден! – взвыл волчара во вретище и пепле.
К торсу любимого главнокомандующего прислонили лестницу. Толпа не на жизнь, а на смерть боролась за право влезть наверх.
– Погодите, погодите, вы сейчас от смеха животики надорвете! – Госпожа Хохлатка захлопала крыльями, потеряла место, откуда собиралась читать, и открыла книгу на девятой странице:
– Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?[141]
Полуденное светило побурело, посерело, остыло и застыло.
Толпа замолкла – потом занервничала – и забилась в истерике.
– Фантомы! – завопили все в один голос. – В бомбоубежища!
Мужчины, женщины и дети рассыпались по трещинам, щелям и штольням голой земли, а госпожа Хохлатка осталась наедине с любимым главнокомандующим и трупом спекулянта с головой, расколотой неудачно брошенным булыжником.