Завтра второе октября. В этот день я сделаю публичное заявление и передам эти сведения своим людям в полиции и средствах массовой информации. Случится одно из двух: либо в СМИ поднимется шум, а политическую и общественную жизнь Японии сотрясет невероятный скандал, волны которого прокатятся от больниц Кюсю до здания парламента; либо меня убьют те, кого я хочу разоблачить. В этом случае копии диска и мое письмо будут отправлены тем, кого я выбрала по самым разным причинам.
Поймите: у вас в руках письмо покойницы. Мне не удалось отомстить мерзавцам, которые похищают женщин и детей, чтобы разобрать их на органы. Я всецело полагаюсь на вас. Действуйте осмотрительно, так, как велит вам ваша совесть. Я уже ничего посоветовать не могу – моя отчаянная попытка оказалась безуспешной. Якудза – это девяносто тысяч человек, государство в государстве. Если вы просто обратитесь в полицию, то подпишете себе смертный приговор. Вы получили козырную карту, хотя и не собирались вступать в эту чрезвычайно опасную игру. Но ради успокоения души Эйдзи Матани, моего безвинно убитого сына, и душ бесчисленных жертв, прошлых, настоящих и будущих, я заклинаю вас действовать.
Очень прошу вас.
Почему я? У нас с ее сыном одно и то же имя, из одинаковых иероглифов: «эй» – чары, «дзи» – мир. Я никогда раньше не сталкивался с таким сочетанием, но не может быть, чтобы Кодзуэ Ямая включила меня в список доверенных лиц только из-за этого совпадения. Перебираю воспоминания о нашей первой встрече, ищу хоть какую-то подсказку, но так ничего и не нахожу.
И выяснить это уже невозможно.
Я кричу вниз:
– Матико? Сегодня в газетах есть какие-нибудь скандальные новости?
– А что? – говорит Матико. – Ты разве не знаешь?
– О чем?
Матико читает заголовок на первой странице:
– «ПРИСТУП ОТКРОВЕННОСТИ ВЛИЯТЕЛЬНОГО ПОЛИТИКА: „Я НЕ БЕРУ ВЗЯТОК!“ КОЛЛЕГИ ПОТРЯСЕНЫ ЧЕСТНОСТЬЮ МИНИСТРА!»
Выдавливаю улыбку и закрываю дверь. Итак, Кодзуэ Ямая погибла. Мне очень жаль эту измученную женщину, которая приходила ко мне в обитель сказок. Но ввязываться в это дело глупо. Хранить диск у себя – самоубийство. Я кладу его в тот уголок своего жилища, куда заглядываю реже всего, – в коробку презервативов под кучей носков; пусть лежит, пока я не придумаю, что с ним делать. Если ни сегодня, ни завтра мне в голову не придет стоящего решения, лучше всего будет бросить диск в реку и надеяться, что кто-нибудь другой окажется мудрее и храбрее меня. В смятении представляю, как все мы, жалкие трусишки, выстраиваемся рядком на мосту и дружно выбрасываем диски в реку. Меняю воду для Кошки, включаю вентилятор, расстилаю футон и пытаюсь уснуть. Я не спал уже двадцать часов, но госпожа Ямая не выходит у меня из головы. Похоже, мне предстоит странная неделя. Я уже ощущаю ее железную хватку. Глухие удары пульса. Несокрушимое копье разит непробиваемый щит.
Прихожу на работу. Вторник на последнем издыхании. Пока надеваю поварской фартук и белую бандану, рождается среда. Группа таксистов, отработавших смену, заказывает огромное количество пиццы, будто для корпоративной вечеринки, и девяносто минут я работаю без передышки. Наш коротковолновый приемник перескакивает с частоты на частоту, как ему заблагорассудится, попадает на станции, вещающие на китайском, испанском и еще каких-то языках.
– Ого, даже на тагальском, мэн, – заявляет Дои. – Стратосферный эфир сегодня ночью гиперчист, мэн. Носом чую.
В ожидании, пока геенна разрешится от бремени его пиццей, он сидит в загончике и курит самокрутку. Трет себе глаз:
– Миякэ, мне что-то попало вот сюда, в самый уголок. Дай зубочистку, а, мэн?
Игнорируя дурные предчувствия, передаю зубочистку.
– Спасибо.
Дои зубочисткой оттягивает веко вниз.
– Бесполезно. Может, ты глянешь? Кажется, в глаз мошка влетела.
Я подхожу и приглядываюсь. Вдруг Дои чихает, дергает головой, и зубочистка вонзается в глазное яблоко. Мне в лицо бьет тугая струйка белой жидкости.
– Ой! – визжит Дои. – А-а-а! Вот так всегда!
Я замираю как вкопанный, не в силах поверить, что действительность может быть так нелепа. В окошечке появляется Сатико. Я бессвязно бормочу, но она мотает головой, и я замолкаю.
– Купиться раз – это простительно, Миякэ, но дважды купится только простофиля. Дои, если ты потратишь впустую еще хоть одну упаковку сливок для кофе, я вспомню, что я – госпожа Помощник управляющего, и урежу тебе жалованье. Я не шучу.
Дои посмеивается, и я понимаю, что меня снова провели.
– Слушаю и повинуюсь, командирша.
Сатико взывает к неким высшим силам над нашей геенной:
– Это что, моя карма – быть надзирательницей в психушке, жизнь за жизнью, снова и снова, пока не сделаю все как надо? Миякэ, двойной «Титаник», толстый корж, двойная порция акульего мяса.
Я кладу в коробку пиццу для Дои. Он удаляется с победоносным видом. Я размышляю о письме госпожи Ямаи. Томоми проскальзывает в загончик на один из своих бесконечных «кофейных перерывов», рассказывает про свою бурную жизнь (ее любимая фраза) и спрашивает, уверен ли я, что Аи не имитирует оргазм, когда мы занимаемся сексом, потому что, например, когда у самой Томоми был роман с господином Нероном, ей нередко приходилось имитировать бурную страсть, ведь в постели мужчины такие неуверенные в себе. Томоми действует на меня, как тарантул в трусах. Она подпиливает себе ногти и настойчиво требует ответа. Меня в какой-то степени спасает внезапно залетевшая к нам оса размером с игрушечный вертолет. Томоми визжит: «Убей ее! Убей!» – убегает за прилавок и захлопывает окошечко. Целую минуту оса с жужжанием нарезает круги по пекарне, изучающе поглядывая на меня фасеточными глазами, и приземляется на Лаос. Я краем глаза слежу за пиццей, не могу сосредоточиться, но лучше уж оса за компанию, чем Томоми. Забираюсь на тумбочку у стены и накрываю Юго-Восточную Азию пластмассовой коробкой. Оса гудит пронзительным трубным гласом и пытается пробить дыру в пластмассе. Меня вдруг охватывает нестерпимый зуд, и вместо того, чтобы временно запереть осу в переносную темницу и потом выпустить, я нервно сдвигаю коробку к отверстию вытяжки в стене. Трубный глас смолкает с едва слышным хрустом.
– Последний киногерой[209], – замечает Онидзука, теребя гвоздик в нижней губе.
Он всегда возникает из ниоткуда, будто призрак, а говорит так тихо, что мне чуть ли не приходится читать по губам. Он кивает в сторону геенны, где лежит пицца, в ожидании, когда ее упакуют.
– Это «Эскимос Квин»[210] для Ка-дэ-дэ[211]? Если доставлю холодную, клиенты меня дерьмом обольют.
Окошечко приоткрывается.
– Убил? – спрашивает Томоми в щелку.
– С осой все в порядке, – отвечает Онидзука. – А вот Миякэ порубило в фарш, когда он пытался удрать от нее через вытяжку.
Томоми картинно заходится смехом, стараясь меня поддеть. Онидзука берет коробку с пиццей и молча выходит. Минуту спустя возвращается Дои – между прочим, вчера он прихрамывал на левую ногу, а сегодня подволакивает правую, – и Томоми рассказывает ему про осу. Наркоторговец и королева зла принимаются обсуждать, виновен ли я в убийстве живого существа.
– Это обычная оса, – говорю я. – Там, откуда она взялась, их полным-полно.
Томоми это не устраивает.
– Там, откуда мы взялись, людей тоже полным-полно. По-твоему, это оправдывает убийства?
Довод ужасно глупый, особенно если вспомнить, что Томоми сама визжала как резаная: «Убей ее! Убей!» – поэтому я отворачиваюсь и смотрю, как пиццы ползут сквозь геенну. Когда я снова прислушиваюсь к разговору, Дои с Томоми рассуждают о воронах.
– Говори, что хочешь, – заявляет Томоми, – но вороны – очень милые птицы.
Дои мотает головой:
– Вороны – это фашисты с крыльями, мэн. Привратник в нашем доме как-то отогнал одну метлой. На следующий день эта самая ворона спикировала на него и расклевала в кровь всю макушку, мэн. Прикинь, какая-то ворона – и напала на привратника! Просто жуть. Как будто природу вдруг перемкнуло, мэн!
Томоми точит карандаш для век и открывает карманное зеркальце.
– Слабаки – пища для сильных.
От Уэно до Кита-Сэндзю легко доехать даже в часы пик, потому что в идущих туда подлодках нет никого, кроме тех, кто возвращается с ночной смены, да миллиардеров-эксцентриков. Подлодки, что направляются в сторону Уэно, стонут под грузом людей. Токио – это циклическая модель Большого взрыва, порождающего вселенную. Взрыв происходит в пять вечера, и людскую материю отбрасывает к окраинам, но в пять утра она, подчиняясь силе притяжения, стремится обратно к центру, чтобы успеть к очередному взрыву. Мои поездки не подчиняются токийским законам природы. Я весь какой-то измотанный. Я разуверился в отце, и к этому трудно привыкнуть. Сегодня ко мне в капсулу приедет Аи, сразу после репетиции, часов в пять вечера. Для нее – ужин, для меня – завтрак. К моему облегчению, она вызвалась приготовить еду сама – из-за диабета ей приходится следить за своим питанием. А фраза «ограниченный набор» применительно к моему кулинарному репертуару прозвучала бы неумеренным бахвальством. Я иду от Кита-Сэндзю в «Падающую звезду». На небо наползает странная туча. Велосипедисты, женщины с детскими колясками, таксисты останавливаются поглядеть на нее. Половина неба – чистейшая октябрьская лазурь, другая половина – темная клубящаяся воронка грозовых облаков. Порывы ветра взвихряют и уносят полиэтиленовые пакеты. Бунтаро уже сидит в видеосалоне, подбивает баланс после недельного отсутствия. Он смотрит на меня и принюхивается.
– Знаю, – говорю я. – Знаю, от меня несет сыром.
Бунтаро с невинным видом пожимает плечами и возвращается к калькулятору. Я плетусь к себе. Кошка желает мне доброго утра и выскальзывает в свое кошачье измерение. Я мою ее миску, меняю воду, принимаю душ и ложусь вздремнуть, прежде чем навести порядок к приходу Аи.