Мгновение полнится напряженными размышлениями.
Охранники смотрят на нас:
– А с этими что делать, Мама-сан?
– Выпроводите их за дверь. Карточные игры больше не входят в политику компании.
О таком повороте событий я даже мечтать не смею, по крайней мере до тех пор, пока не окажусь на улице и не убегу. Мама-сан поворачивается к нам:
– Если вы обратитесь в полицию и чудом убедите какого-нибудь ретивого следователя в том, что вы не сумасшедшие, произойдут три вещи, в следующем порядке. Во-первых, вас возьмут под стражу, для вашей же безопасности. Во-вторых, не позднее, чем через шесть часов после этого вы получите пулю в лоб. В-третьих, все долги переведут на ваших родственников, и я лично позабочусь о том, чтобы разрушить им жизнь. Это не угроза, это стандартная процедура. Теперь покажите, что вы меня поняли.
Мы киваем.
– Своим бизнесом мы занимаемся вот уже тридцать лет. Сами решайте, способны ли мы защитить свои интересы. А теперь убирайтесь.
Кинотеатр переполнен. Парочки, студенты, трутни. Свободные места есть только в первых рядах, где экран нависает над головами. В Токио все почти переполнено, совсем переполнено или набито битком.
Приемная была пуста. Мари Сарасины и след простыл.
– На вашем месте, ребята, – сказал охранник, когда двери лифта закрывались, – я купил бы лотерейный билет.
Рядом со мной сидит девушка; рука ее друга медленно вытягивается по спинке ее сиденья.
Лифт начал свой долгий, медленный спуск. Господин Пончик просыпал сигареты из пачки. Они лежали на полу, а мы не сводили с них глаз. Господин Пончик затрясся – то ли от смеха, то ли от страха, то ли еще от чего. Зубоскал закрыл глаза и запрокинул голову. Я не отрывал взгляда от мигающих номеров этажей. Кривляка поднял сигарету и закурил.
Фильм жестокий, дешевый и фальшивый. Если бы те, кто придумывает жестокие сюжеты, хоть раз столкнулись с настоящей жестокостью, то не стали бы писать такие сценарии.
Когда двери лифта открылись, мы без единого слова бросились в послеполуденную людскую толпу. Солнечный день казался злобной шуткой. Я дошел до пятачка, где уличные фокусники сооружали из воздушных шариков крокодилов и жирафов, и, чтобы не разрыдаться, впился ногтями себе в руку.
Фильм заканчивается, зрители выходят из зала. Я остаюсь и смотрю титры. Ассистенты, дрессировщики, реквизиторы. Один за другим входят новые зрители. Я смотрю фильм снова, пока мозг не начинает плавиться.
Я отошел от фокусников с воздушными шариками и углубился в толпу. Костерил себя за то, что не уехал из Токио после знакомства с Морино. Раньше надо было думать.
Из фойе кинотеатра я звоню Аи и, едва она отвечает, тут же вешаю трубку. На кольцевой линии «Яманотэ» сажусь в подлодку и еду вместе с трутнями. Жаль, что я не трутень. Одна станция сменяется другой, одна сменяется другой, одна другой, и вскоре они начинают повторяться. Во мне столько страха, что я никогда в жизни не усну.
Кондуктор осторожно трясет меня за плечо. Просыпаюсь.
– Ты проехал по кругу шесть раз, парень, и я подумал, что пора тебя будить.
У него добрые глаза. Я завидую его сыну.
– Сейчас ночь или мы под землей?
– Без четверти одиннадцать ночи, вторник, пятое число. Знаешь, какой сейчас год?
– Ага.
– Тебе нужно домой, пока поезда еще ходят.
Да уж.
– Мне нужно на работу.
– Ты что, кладбищенский грабитель?
– Нет, я попроще… Спасибо, что разбудили.
– Всегда пожалуйста.
Кондуктор идет по вагону. Над сиденьями напротив, за кольцами поручней, – реклама компании, распространяющей сетевую рекламу. Из компьютерной микросхемы растет яблоня, на ветвях которой висят микросхемы-яблоки, а из них прорастают новые яблони, на ветвях которых висят новые микросхемы-яблоки. Яблоневый лес вырывается за пределы отведенного ему места, тянется вдоль стен вагона. Я и представить не мог, что мой мозг продолжает думать о диске Кодзуэ Ямая, но в эту секунду меня осеняет грандиозная мысль. Сна ни в одном глазу. Я знаю, что делать дальше.
Мои мысли далеко, но в «Нероне» думать не обязательно. Вхожу в пиццерию с последним ударом четверга, и Сатико кидает на меня таинственный взгляд – ей известно о моей размолвке с Аи, – но меня это почему-то не волнует. Думаю об Эйдзи Миякэ, который всего двадцать четыре часа назад сновал по этим трем квадратным метрам Токио и производил на свет пиццы. Счастливый, слепой и безмозглый идиот. Жаль, что я не мог его предупредить. Осушаю бутылочку гэнки[221], чтобы взбодриться, и принимаюсь за скопившиеся заказы.
– Ты принес мою девятку бубей, мэн? – спрашивает Дои.
Я и забыл.
– Нет. Завтра.
Дои поздравляет себя.
– Магия – это умение создавать совпадения, мэн. В этой жизни совпадения – единственное, на что можно положиться.
Ополаскиваю лицо, мою руки. Каждый раз, когда звонят в дверь, я боюсь, что это головорезы из банды Цуру. Каждый раз, когда звонит телефон, я боюсь, что Сатико или Томоми просунут трубку в окошечко и скажут: «Тебе звонят, Миякэ. Представиться не пожелали». Дои сегодня разговорчивее обычного – рассказывает, как потерял прежнюю работу. Он был ночным сторожем на многоэтажном кладбище, где прах умерших хранится в крошечных сотах-гробницах. Дои уволили за то, что он подменил запись буддистских заупокойных мантр музыкой по своему вкусу.
– Понимаешь, мэн, я тогда прикинул – что бы я выбрал, если бы меня заперли в погребальную урну на веки вечные: монахов, стенающих так, будто им прислали непомерный телефонный счет, или золотую эру рок-н-ролла? Тут и думать нечего, мэн! Как только я включил The Grateful Dead, там ощутимо изменилось настроение. К лучшему. Но… – Дои проводит указательным пальцем по горлу.
Я слышу его, но не вслушиваюсь. Его пицца выползает из печи. Я кладу ее в коробку, и он уезжает. По радио передают «I Heard It On the Grapevine»[222] – вкрадчивый, коварный напев. Сатико открывает окошечко.
– Тебе звонок на третьей линии – таинственная незнакомка!
– Аи?
– Не-е-ет.
– А кто?
– Говорит, что по личному делу. – Сатико перегибается через прилавок, нажимает кнопку висящего на кухонной стене телефона и протягивает мне трубку.
– Алло?
Молчание.
Мой голос срывается от страха:
– Я больше ничего вам не должен.
– Два часа ночи – это уже «доброе утро» или еще «добрый вечер», Эйдзи? Мне трудно решить.
Женщина средних лет, но не Мама-сан. Похоже, нервничает не меньше меня.
– Послушайте, кто вы?
– Это я, Эйдзи. Мама.
Я прислоняюсь к прилавку.
Томоми наблюдает за мной через щель в окошечке. Я закрываю дверцу.
– Э-э, неожиданно.
– Ты получил мои письма? Мой брат сказал, что переслал их тебе. И что ты теперь живешь в Токио.
– Да.
Да, я получил твои письма. Но лекарство, которое заживляет твои раны, заставляет кровоточить мои.
– Так… – Мы начинаем говорить одновременно.
– Сначала ты, – говорит она.
– Нет, сначала ты.
Она вздыхает:
– Один человек попросил меня выйти за него замуж.
А мне это интересно?
– Понятно. – (Томоми приоткрывает дверцы. Я их резко захлопываю. Хорошо бы прищемить нос этой стерве.) – Поздравляю.
– Да. Хозяин гостиницы в Нагано, о котором я рассказывала в своем последнем письме.
Хозяин гостиницы? Неплохой улов. Особенно если вспомнить о твоем прошлом.
Зачем ты мне все это рассказываешь?
Раньше ты не давала себе труда рассказывать нам о своей жизни.
Тебя никогда не заботило, что мы думаем. Нисколечко.
Ты хочешь, чтобы я порадовался за тебя? Чтобы сказал: «Прекрасная новость, мамочка»?
Я почти готов покончить с нашими обоюдными страданиями и повесить трубку. Но вместо этого спрашиваю:
– Откуда ты звонишь?
– Из клиники в Миядзаки. Я туда вернулась… все из-за выпивки. Я больна уже очень давно. Поэтому… Но сейчас… Он – хозяин гостиницы, кстати, его зовут Ота, – он говорит, что, когда мы поженимся, мои проблемы станут его проблемами, потому что… В общем, я хочу поправиться. Поэтому я вернулась сюда.
– Понятно. Это хорошо. Удачи.
«Госпожа Ота». Такая же, как все, замужняя, уважаемая. ПЕРЕЗАГРУЗКА. Новый покровитель, новые банковские карты, новый гардероб. Мило. Но ответь на мой вопрос: «Зачем ты мне все это рассказываешь?»
А, понятно.
Господин Ота про нас ничего не знает. Ты ему не говорила. Ты хочешь удостовериться, что я не разглашу твои гадкие секреты. Я прав?
– Он очень хочет с тобой познакомиться, Эйдзи.
Как мило с его стороны. Почему я должен встречаться с этим магнатом гостиничного дела?
Не поздновато ли разыгрывать заботливую матушку двадцать лет спустя, матушка?
Дело в том, что ты всегда приносила мне одни несчастья. Ты и сейчас делаешь меня несчастным.
Все замечательно. Разберись со своим алкоголизмом, выйди замуж, живи долго и счастливо, только оставь меня в покое. Истеричная, алчная, бессердечная ведьма-предательница.
Окошечко приоткрывается, – машет белый флажок, привязанный к шариковой ручке, – на полке возникает священная кружка Сатико с нарисованным на ней Дораэмоном, источает кофейный аромат. Окошечко захлопывается.
– Эйдзи?
По воле диджея «I Heard It On the Grapevine» смолкает.
Даже себе я никогда не смогу объяснить, почему говорю:
– Мама, а может, я… э-э, завтра приеду в Миядзаки?
Выслушав мои объяснения, Сатико кивает:
– Кто же станет препятствовать подобной гуманитарной миссии? Но я, твой командир в великой армии «Нерона», даю тебе последний приказ: перед тем как уедешь из Токио, позвони моей подруге.
– Она, э-э, что-нибудь говорила?
– Ее настроение я определяю по тому, что именно она играет. На прошлой неделе после твоих звонков Аи играла Шопена и прочие милые вещи. А вчера я собиралась на работу под замороченные пьесы Эрика Сати