В результате лишь сегодня утром он услышал от отца о смерти искусствоведа. Все, что удалось узнать отцу Евпатию по старым связям – у Павла Павловича перед его смертью кто-то побывал. На кухне нашли два стакана: Иваницкий вымыл их и оставил около раковины. Неизвестный гость курил – в мусорном ведре было несколько окурков «Парламента», в то время как сам Иваницкий предпочитал дешевый «Петр I», и ни початой, ни пустой пачек «Парламента» в его квартире не обнаружили. По мнению родственников, перед смертью Павел Павлович перекопал весь свой рукописный архив, он явно что-то искал. Однако никто из них не смог сказать, пропала ли какая-либо вещь или бумаги из его квартиры. Все ценное, по крайней мере, было на месте.
Во всяком случае, когда неизвестный ушел, Иваницкий еще был жив – закрыл дверь, помыл посуду, что-то искал среди папок. Затем ему стало плохо – и он упал около своего рабочего стола.
– Ты не куришь. Хоть это хорошо, – сказал отец Иоанн сыну, приехав прямо к нему на работу. – Но в органы все равно могут позвать – если родственникам или кому-то в милиции придет в голову, что имел место шантаж или побуждение к самоубийству. Иваницкий был сильно встревожен вашими расспросами?
Пока Матвей рассказывал отцу об их визите, в кабинете раздался телефонный звонок. Поморщившись, Шереметьев-младший снял трубку.
– Матвей Иванович?
– Он самый.
– Это Олег Викторович. Знаете ли, молодой человек, нам нужно объясниться.
Объяснение оказалось непростым. Фотограф нервничал, стучал пальцами по краю столика в «Макдональдсе», который он выбрал для встречи.
– Здесь суета и гомон. Говорить будет сложно, зато и не подслушает никто. Если что – в заведении два выхода, – объяснил он свой выбор.
Матвей улыбнулся про себя. Даже в переполненном «Макдональдсе» четверо серьезных мужчин, пьющие из бумажных стаканчиков возмутительно горячий кофе, выглядели подозрительно.
– Если бы милиция говорила со мной немного по-другому, я, наверное, не стал бы с вами общаться. Но ведь им бы лишь быстрее бумаги оформить. И поскольку ничего ценного не пропало, они гонят протокол за протоколом, чтобы положить дело под сукно. Я же все понимаю…
Спустя сутки после визита Матвея и Вари квартира жены Олега Викторовича была взломана. Произошло это ночью, в тот момент, когда супруга фотографа спала. Самое удивительное, что она не слышала, как дверь в квартиру была вскрыта отмычкой, как неизвестный (или неизвестные) копались в архиве ее мужа. Утром она заметила, что все в комнате с архивом перевернуто вверх дном, что какие-то пачки с негативами исчезли. Позвала мужа, тот сразу же вызвал милицию, которая поначалу приняла происшедшее за розыгрыш.
– Но у меня тоже есть связи, – со значением сказал Олег Викторович и вздохнул. – К сожалению, их хватило лишь на то, чтобы передо мной извинились и приняли заявление. Если не пообещать им денег, заниматься этим делом они не станут.
– Значит, негативы унесли? – не выдержал Матвей.
– Конечно, нет, – с удовлетворением ответил фотограф. – Их там просто не было. Они находятся в моей квартире, и я уже совсем хотел показать их вам и вашей милой спутнице. Но какой-то внутренний импульс заставил меня соврать.
– Полагаете, что это мы побывали в квартире вашей жены? – улыбаясь, спросил Матвей.
– Это первое, что приходит в голову. Вы расспрашивали о фресках, хотели посмотреть на негативы. До этого побывали у Пал Палыча – да будет земля ему пухом! Заподозрить неладное легко. Впрочем, вы, Матвей Иванович, явно впервые слышали об изображенном на фресках, откуда я сделал вывод, что вы еще только входите во всю эту историю и при всем желании не успели бы подготовить столь изощренный план. И потом, Сиреневый Жакет отрекомендовал вас слишком хорошо. А я ему доверяю. Вопрос, однако, остается: зачем лазили в квартиру к моей жене? Я абсолютно убежден, что хотели найти негативы фотографий фресок. Положим, то, что они у меня есть, могли узнать от Пал Палыча. Но то, что они находятся у жены…
– С каким количеством людей вы общаетесь ежедневно? – неожиданно спросил отец Евпатий.
– Иногда ни с кем. Иногда с тремя десятками.
– Из этих трех десятков хотя бы два человека знают, что вы живете на две квартиры?
– Вероятно.
– Следовательно, масса людей могла быть в курсе, что ваш архив хранится по двум адресам?
– Действительно…
– А рассказать другим они могли?
– Хотите сказать, что на квартиру жены можно было выйти и без Матвея Ивановича?
– Похоже, фрески не дают спать спокойно не только нам. Кто-то добирается до последних их следов, – мрачно вставил Макарий. – Думаю, все со мной согласны, что эти следы желают стереть.
– Все время, вплоть до сегодняшнего утра, мы с Варей были вместе, – вздохнув, произнес Матвей. – У нас круговая порука. Мы никому не звонили и о вас, Олег Викторович, не рассказывали. Так уж получилось. Доверять или не доверять нам нужно обоим сразу…
– Да понятно, дело молодое, – улыбнулся фотограф. – Я же не слепой, я видел, что вы на эту девушку смотрите как кот на сметану.
Пока Матвей раздумывал, стоит ли ему обижаться на это замечание, архимандрит Макарий увел разговор в сторону.
– Я в неменьшей степени должен быть под подозрением. Ходил к Иваницкому сразу после вас, расспрашивал о вас в Союзе журналистов…
Макарий сам настоял на участии во встрече. После того как Консельеро заставил его писать докладную записку и отстранил от расследования, дознаватель нашел отца Иоанна и заявил, что считает себя обязанным разобраться с делом о пожаре. Матвею были не до конца понятны его мотивы – то ли Макарий считал себя каким-то образом виновным в смерти Иваницкого, то ли его не оставляло чувство вины за что-то случившееся в прошлом, в той же Чечне, чувство вины, которое он не смог одолеть даже с помощью Церкви. А быть может, он поступал так принципиально вопреки Консельеро и подобным ему людям в церковной иерархии. Добродетель послушания в нем явно страдала. Шаг Макария мог иметь серьезные последствия для него – но именно поэтому дознаватель был настроен решительно.
Отец Иоанн, получивший странный карт-бланш на расследование причин пожара, некоторое время колебался, раздумывая, нужен ли им такой союзник. И согласился лишь при условии, что отныне они будут действовать с открытыми картами.
Фотограф с сомнением выслушал сообщение Матвея, что тот придет на встречу не один. И лишь узнав, что будет говорить с человеком, который видел Иваницкого незадолго до его смерти, согласился.
– С другой стороны, здесь вопрос не столько подозрений и недоверия, а скорее логики. Зачем Церкви сжигать собственный храм, простоявший столько столетий целым и невредимым? Если при советской власти забыли о том, что там изображено, то раньше-то знали. И как-то терпели.
– Одно дело – Церковь, другое – вы, – ответил Макарию Олег Викторович.
– А я и был представителем Церкви. Да и сейчас я из Церкви. Вот и отец Евпатий тоже. Я не просился расследовать дело, меня выбрали просто потому, что посчитали достойным. У меня нет никаких личных мотивов красть фотографии или негативы. Представьте, какова должна быть вероятность того, что изучить причины пожара направили человека, этот пожар вызвавшего! Поймите, я хочу быть честен перед Богом и перед собой. Мне нужно разобраться во всей этой истории. Я думаю, она касается не только искусствоведов и даже не только Церкви. Она касается всех. Не разобравшись, мы и дальше будем жить в неведении. А мне страшно не знать – был конец света или все же нет.
Макарий говорил без всякого пафоса, но именно поэтому от последних его слов у сидевших рядом с ним мужчин по спине пробежали мурашки.
Макарий рассказал о встрече с Иваницким. Искусствовед был встревожен и находился в отвратительном настроении. Он сказал архимандриту, что ему надоело рассказывать о фресках, которых, как выясняется, уже не существует, и поначалу не хотел пускать того через порог. Макарию пришлось ссылаться на патриарха, на ценности русской истории и искусства.
– Сейчас я уже и не помню дословно, что нес тогда. Он пустил меня в квартиру крайне неохотно, не предложил чаю, а просто усадил в кабинете на стул и стал молча смотреть на меня: чего, мол, надо? Сейчас я почти уверен, что у искусствоведа до меня побывали не только Матвей с Варей. Отсюда его раздражение.
На столе у Иваницкого лежали несколько книг. Архимандриту удалось прочитать названия двух из них: это были еще дореволюционные издания древних ересиологов – христианских авторов, писавших против основателей различных еретических сект и учений. Что он там искал, теперь уже не узнать никому.
Иваницкий крайне скупо поведал Макарию грустную историю о неизданном альбоме, но в пересказ того, что было изображено на фресках, вдаваться не стал.
– Он сказал: «Я искусствовед, а не историк религии. Меня больше интересовало не то, что изображено, а то, как». Он явно уходил от ответа. Когда же я спросил, где хранятся снимки, которые делались во время работы над альбомом, он деланно засмеялся и произнес: «Молодой человек, столько лет прошло! Нет уже никаких снимков. Все выброшено на помойку и забыто». О вас, Олег Викторович, он так ничего и не сказал.
– С нами он был немногим более открытым, – произнес Матвей.
– И все же я уверен, что кто-то успел побывать передо мной и напугать его. А после меня пришел еще раз.
– Эх, Пал Палыч, друг мой сердешный, – покачал головой фотограф. – Происходящее мне нравится все меньше, но в милиции, боюсь, наш рассказ сочтут бредом сивой кобылы.
– До той поры, пока нам не удастся взять языка, – усмехнулся Матвей. Он вспомнил о странном нападении на них с Варей и размышлял, не связано ли оно с тем же делом.
– Для того чтобы взять языка, нужно идти в поиск, – сказал отец Евпатий. – Идти нам некуда, поскольку линия фронта в нашем деле отсутствует.
– Тогда нужно взять пленного, – улыбнулся теперь уже фотограф. – И я даже догадываюсь где.
Так и получилось, что они оказались в квартире Олега Викторовича. Все сошлись во мнении, что потрошить квартиру фотографа будут именно сегодня – «пока еще есть шанс, что Олег Викторович не опомнился, а фотографии и негативы еще не перепрятаны или не переданы органам», – сказал отец Евпатий. Иоанн потребовал, чтобы на встречу с фотографом сына сопровождал именно он. Сам настоятель вернулся в Алексеевскую: для всех внешних наблюдателей он должен был находиться вне всей этой истории, словно и не интересуясь ею. Если кто-то за ними следил, это по крайней мере должно было заставить его разделить силы. А если никто не следил – успокоить служителей его церкви, которые уже несколько дней оставались под началом одного Нахимова. Славившийся своим умением «решать проблемы», церковный эконом без присмотра мог наломать дров. Особенно в последний год.