— Не знаю, это выглядит нереальным, — отозвался второй. — Но это завораживает, как и три солнца. Признаюсь честно, это пугает.
— Люди здесь живут, они привыкли. Человек, в конце концов ко всему привыкает, как сказал один бессмертный.
— А он тоже это видел? — спросил тихий голос, нежно впитываемый тьмой и ревущими волнами.
— Нет, но он видел другие, более страшные вещи.
— Если эти вещи не страшные, — невысокая фигура остановилась на предпоследней ступеньке, — то какие тогда самые страшные? Что есть зло? Скажи.
— Ответ ты сам знаешь, но боишься его озвучить даже самому себе. Ты сюда еще раз вернешься потом, чтобы ответить на свой вопрос.
Две фигуры повернулись к темному бушующему морю. Над ним нависали исполинские и жуткие чудовища разных форм. Они бились о невидимый купол, защищающий берег. Бушевало море, но огромные твари молчали. Сотни тысяч отвратительных тварей. Море пропиталось вонью и потаенным злом. Огромные зубы в несколько рядов поглощали плоть мелких монстров; длинные, склизкие лапы с огромными присосками цеплялись за невидимый купол. Котел из неведомых тварей бушевал, устанавливал свои жизненные законы, наказывал, пытался созидать, рождая новых немыслимых чудовищ.
Вторая луна медленно катилась по небу, прожигая лес и темное море пурпурным сиянием. Почти невесомая и легкая. Равнодушная ко всему. Чудовища тянулись к ней и приветствовали. Как осиротевшие дети, тянули руки к мнимой матери.
— Она не может быть корнем всех бед? — указал Макс на луну.
Смех его спутника разлетелся по всему побережью, заглушив шум темных вод. Но вдоволь посмеявшись, пожал плечами.
— Ты думаешь, что мертвая планета может что-то рождать?
— Я на минутку представил, как эта луна в одно мгновение лопается, и из нее вываливаются, как кишки, все эти существа. И луна эта бездонна, почти бесконечна и рождает миллионы, миллиарды чудовищ. Они умирают со временем, превращаясь в море. И рвутся сюда, на берег, потому что в этих пучинах им уже слишком тесно, — голос дрожал, бился о невидимый купол.
— Мы поговорим об этом с тобой позже, — заявила темная фигура.
Мерцающая фиолетовая полоса света осталась догорать в небе в то время, как волны становились мощнее и выше. Они не отступали от цели, но они уже не пугали Максима, но завораживали.
— Слышишь стук копыт? — спросил мужчина. — Кто-то на лошади несется в десятках километрах от нас.
Максим изумился и растерялся, но он уже привык к тому, что его проводник чувствовал всякую мелочь даже на значительном расстоянии. К юноше подкрадывалась зависть, она шептала на ухо: «Ты можешь так же, стоит только захотеть». Но, видимо, одного желания было мало, Макс, как бы не пытался слушать принесенные ветром звуки, не выходило собрать картину.
— И кто же это? — спросил Макс.
— Несется, сердце лихо стучит. Ты и сам все это знаешь, только забыл. С возрастом ты забываешь все.
Инга мчалась на пепельном коне, не замечая мрачной и подлинной красоты просторов. Гладкая скатерть тумана окутала раздетые поля. На заре еле виднелись очертания пурпурного солнечного диска, он величественно спешил за Ингой, как и десяток гвардейцев. Уставшие лошади громко и надрывисто фыркали.
— Смотри, девчонка сворачивает влево! — гвардеец выпустил красную сигнальную ракету в сторону преследуемой, отдавая тем самым приказ для других подразделений переместиться в сторону деревни.
«А ведь ты, Бенжамин, когда-то мечтал стать защитником, а не палачом», — девушка вспомнила, как юноша клялся и божился, что никогда не поступит на службу в черную гвардию. «Мне черные одеяния противны», — красовался Бен перед своей возлюбленной в гримерке маленького театра.
«А кем ты хочешь стать, Инга?» — при свечах его глаза светились мраком и в них находили убежище спящие чудовищные существа сродни тем, что водятся в Вечном море. Они бултыхались в этой черной агонии, вели перекличку на неведомом языке.
Инга зажмурилась, чтобы представить свое будущее, но слишком много ярких картин посетили ее воображение, прежде чем она ответила:
— Путешествовать из города в город.
— И так путешествуешь, ты же актриса! Каждый месяц с программой гастролируешь. В детстве я только и делал, что завидовал вам, актерам. Хоть вы и принадлежите театральным «мамам» и «папам», а все равно ассоциируетесь со свободой, — усмехнулся Бенжамин.
— Странные у тебя чувства вызывают люди в золотой клетке. Я в плену у контракта и директора с надутым брюхом, который меня рассматривает постоянно и облизывается,- вздохнула жалко Инга.
Копошиться в воспоминаниях, как груде мусора, была участь Инги. Каждую ночь ей снился один и тот же сон: уставшие лошади, мокрые от росы поля и свистящие над ухом пули, — и все это под смех театрального хозяина: «Будешь выступать, пока твое личико не изгадят эти проклятые солнца».
Теперь же она свободна, как этот невидимый и благоуханный ветер.
— Что-то наша звездочка задерживается, — прошептал мужчина в сером костюме своему хрустящему суставами спутнику. Каждое его движение сопровождалось хрустом, в вольном кружке его даже прозвали «мистер скелет».
Тайное собрание не могло начаться без Инги. В гостиной царили нервные возгласы и недовольства. После того, как прилетел почтовый ворон с вестью из северной столицы, Инга стала самым желанным гостем в поместье господина Швера.
— Я требую разъяснений, не понимаю, почему северяне решили действовать в одиночку, почему они втихую совершили переворот? — возмущался юноша в поношенной рубашке, словно он открыл глаза пять минут назад. Он метался из угла в угол, донимая всех одним и тем же вопросом.
Все гости со стороны казались большими антропоморфными пятнами на холсте. Их кривляния друг перед другом, напыщенная манерность людей высшего класса смешивались с привычками обычных рабочих. А мельтешение и хождение из одной залы в другую казались глупостью и перестановкой фигур, мебели на сцене.
— Северяне! Узнаю этот характер, эти нравы. А вы представляете, они решились на эксперимент — создать свое государство, не посоветовавшись с нами. Независимости захотели, а главное, все так тихонечко: организовали восстание, сбились в какой-то комитет. Вот, в письме все расписано по часам: с чего начали, кого первым устранили, кого из высшего класса повесили или сожгли. Теперь император в гневе, грозится купол поставить над всей провинцией! — стряхивая пепел в цветы на подоконнике, заявил остроносый мужчина в лаковых перчатках. Если бы вы встретили его на улицах провинциального города, тут же приняли за шпиона. Его нарочитость в манерах и открытый бунт имперской моде выдавал в нем передового революционера: черный кожаный пиджак, черная рубашка и, конечно, огромный перстень на левом мизинце.
— Не носят у нас таких одеяний, — как-то сказала ему служанка. — Вы бы одевались поскромнее, повесят же на фонарном столбе.
— Не повесят, — рассмеялся длинноносый господин,- а расстреляют. Или отправят в исправительный лагерь, где придется жить в деревянном доме и добывать камень. Не так уж и плохо.
— К тому же, если послушать сбежавших, дел они натворили при взятии северной столицы… кровавых, слишком кровавых, — продолжил мужчина в черных перчатках, изредка бросая взгляд на переходившее из рук в руки письмо. — Император в гневе, вся общественность — тоже. Так и вижу, как сейчас вся страна в сердцах ненавидит нас.
— А значит, дело времени, когда император в каждом городе прикажет зачистить все собрания, закроет библиотечные клубы, его агенты начнут ходить по кабакам и ресторанам. А мы можем прямо в Научном городе устроить свои порядки прямо сейчас, отправим лучших бойцов, склоним всех этих плешивых профессоров к нам и дело в шляпе. А там, глядишь, и в храмы войдем, проводников тоже убедим к нам примкнуть, — глаза парня в растрепанной рубашке полыхали. — Нужно действовать сейчас, пока царит суматоха, пока в агонии бьются тупенькие умишки!
— Пока в Научный город не лезем, в нем слишком низкая поддержка движения. Это все равно как подойти к гвардейцу с листовкой и пригласить его в кабак после его дежурства, — в центре гостиной с бокалом крепкого виски стоял так называемый создатель тайного кружка, а позже и вдохновитель революционного движения, писатель, драматург и великий поэт — Георг Блюм. Его почитали и всегда приглашали на собрания, но были и те, кто потешался над его идеями. — Вы несете чушь, господа, наша задача сегодня дождаться Ингу и из первых услышать, как обстоят дела на севере, а не впадать в разглагольствования. Что до этого письма, то я считаю, что в нем на скорую руку много чего лишнего написано.
За несколько месяцев до восстания на севере в кружке не утихали споры, дискуссии бушевали:
'Не может человек жить свободно и как захочет. Если собрать всех свободных людей, будет хаос, как тысячи лет назад, когда человеку еще не подарили магию, и он рычал вместо того, чтобы говорить, — как-то заявил седовласый старик на собрании, и часть слушателей поддержала его. — А вы хотите каждому раздать неведомую силу и сделать абсолютно всех могущественными, этого невозможно допустить!"
«Вы, дорогой наш, Кристофор, — ехидничали молодые студенты, — людей не всех уважаете. Представьте крестьянина. У него скотина дохнет, еды нет, а дети голодают. Да разве такое можно вообразить, чтоб человек так мучался? Он едет в город покупать магическое зелье на последние гроши, чтоб корову или козу на ноги поставить, чтоб она его детям молоко давала. А ведь он сам мог бы это зелье, будь у него знания и магические способности кой-какие, сделать. Эх вы, не любите вы простого человека, а Георг Блюм любит и почитает, и хочет, чтобы всем хорошо жилось. И чтобы каждый умел с магией обращаться. Обычный мужик магии боится. Такие, как вы, и запугали его, довели до скудного существования».
Часы тихо выполняли свою работу, суета стихала постепенно, пока не погрузилась в полное молчание. Георг Блюм заявил:
— Иногда по тиканью часов можно понять, хороша ли будет следующая минута или крайне мучительна. Но никогда невозможно знать наверняка, оправдано ли твое опасение, и почему немеют пальцы на руках всякий раз, когда где-то недалеко тьма распахивает свою зловонную пасть при свете дня.