На небольшой тускло освещенной сцене театра находились три фигуры: грузный мужчина в кресле, мальчик с большим рюкзаком, набитым до неприличия, и тонкая еле заметная девушка в темно-изумрудном платье. Она носилась босиком из одного конца сцены в другой, громко смеясь и аплодируя себе. Каждое движение было отточено. То была не простая беготня босиком, а целый танец. По большей части он держался на импровизации и наивности движений. Худые обнаженные руки вытворяли животные изгибы, ладони обхватывали коленки, затем ударялись о пол, и тело, окутанное зеленым батистом, падало на паркет, оно тяжело дышало, и сквозь изнуренное дыхание проступал хриплый смех.
Зеленое платье демонстрировало неуклюжую костлявую фигуру, но для многих, кто хоть раз видел актрису (если можно именовать ее так), напрочь забывал о ее несовершенствах. Непостижимо правильные, не лишенные симметрии черты лица привлекали лицезревших, они до помрачения жадные, избалованные, но находили в ней не совершенство, а приближенный образ его. Длинные и черные, как смоль, волосы вальяжно скользили по ее фигуре, цепляясь за пальцы. Девушка обняла себя, примостившись в углу сцены, и с тревогой смотрела, как мальчик принялся из своего рюкзака выгружать вещи, перочинные ножи, путеводители, он извлекал вещь за вещью из нескончаемого потока предметов. Мужчина на сцене что-то сказал невнятное или простонал — никто не мог догадаться, он закрыл ладонями глаза. Трясущиеся руки, ноги, туловище выдавали в себе болезнь Паркинсона.
Мальчик расстилал карту — вкладыш из путеводителя перед креслом, он изрядно жестикулировал и с умным видом приглушенно вещал об озерах, архипелагах. Но почти из всего этого рассказа можно было расслышать только одно «это будет незабываемое приключение».
Тело девушки скорчилось. Изогнутое и покалеченное страданиями. Каждый вздох этой живой фигуры становился все громче. Гортань же не могла выговорить ни слова, но ей удавалось вынести из себя боль, вырвать ее из телесного плена. Тело, что пыталось высвободиться от себя, сжималось и кричало. Батист дрожал, повторяя лишь движения своей госпожи из плоти.
Мужчина взмолился, он протянул свои трясущиеся руки к двери, что была кое-как сколочена и окрашена в грязные цвета, на сцене. Ему откликнулись. Водоворот из сгустков разных звуков и изнеможенных человечьих криков.
Тело в батистовом изумруде смеялось и корчилось, как вдруг оно ринулось к двери и распахнуло ее. Встав затем в самой середине сцены, оно закружилось, подобно балерине делая фуэте, несуразное, грубое, вызывающее отвращение и чувство стыда. Фигура кружилась, а из открытой двери на сцену выходили женщины в черных платьях и мужчины в старомодных, но не лишенных вкуса костюмах. Шаги, шепоты, шуршание платьев, смех мальчика и его рыдания — они слились воедино. Люди прибывали, они заполняли своими телами всю сцену, пока не стало хватать места, пока кислорода не стало так мало, что дыхание живой фигуры не приняло тяжелую форму вздохов. Со сцены вылетали междометия боли. Девушку черная масса будто не замечала, но никто не задевал ее, ничей взгляд не был брошен в ее сторону. Пространство разрывалось, людям пришлось падать со сцены, как огромному черному потоку. Прибытие, падение, прибытие и снова падение. Стук каблуков, смех. И все это продолжалось с точки зрения вечности всего лишь вспышку, нет, всего лишь намеком на нее.
Из ниоткуда вдруг раздался пронзительный голос, что заглушал душещипательную и до глубины неприятную ушам музыку:
— Бланка, Бланка!
Голос расстроил всю картину. Бланка в темно-изумрудном платье остановилась в растерянности.
Посреди пустого зала стоял молодой человек с изящными черными локонами, приятно одетый, но щегольски вызывающий. В нем таилась юношеская привычка восхищаться красивыми существами и смущать их. Время не могло изуродовать его черты, оно способствовало изменениям, не вредя им. Бланка сразу же узнала Максима Большакова.
— Зачем ты пришел? — ее голос перебил возмущение режиссера, который смело протискивался через сиденья, давя ботинки своих товарищей и коллег.
— Поздороваться, — ответил Макс. И вышел из зала. Ошарашенная девушка покинула сцену. В гримерке ее уже ждали перепуганные коллеги, расспрашивая о молодом человеке.
— Это Большаков, мой одноклассник. Ненавижу его! — девушка разбила зеркало огромной вазой, переполненной цветами. Осколок рассек ей лоб, и она в истерике повалилась на пол. Парень и две девушки бросились ее успокаивать, но она продолжала стучать кулаками по паркету, выкрикивая ругательства.
Тем временем на улице разрасталась гроза, распугивая людей кровавыми облаками. Небо покрылось багряными пятнами, и они расходились, как опухоль, по всему небесному своду. Желтые молнии скромно копошились среди туч и шипели. Макс уверенным шагом направлялся к закрывающейся библиотеке. Он оттолкнул Марину от двери и забежал в помещение.
— Нельзя, мы закрываемся! — крикнула Марина, выплеснув в спину кипяток ругательств. — Я полицию вызову на тебя, чертов ты урод.
Макс прошел через читальный зал в книгохранение, затем нащупал небольшую дверь при выключенном свете. За дверью вовсю шли споры и бурные обсуждения.
— А кто такой этот господин из черной гвардии? Какую роль он вообще играет? — кричала женщина на мужчину со слуховым аппаратом.
— Не знаю, я во сне его не видел вообще. Я хочу уйти из вашего безумного кружка, все равно, когда попадаешь в этот чертов мирок, ничего не происходит. Я иду по черному грунту, а надо мной пылают три солнца. И ни черта больше.
Многие голоса вынырнули из молчания и принялись во всем поддакивать мужчине с аппаратом, лишь несколько человек, включая Губина, сидели смирно и молча наблюдали за обстановкой.
Макс не выдержал и ради любопытства отворил дверь. Дискуссия заперла себя в бутылке — присутствующие впали в молчание. Губин тревожно переглянулся с Тимофеевым.
— Павел Игнатьевич, вы никак приобщиться к империи решили, -раскинул Макс руками. — Дорогие собравшиеся, перед вами автор Отторской империи, пурпурного мира, как принято его величать. Вселенский папа, короче.
Безумный смех Макса заглушил все звуки в помещении, внезапно ударила молния в закрытое окно, пытаясь добраться до оратора своими ослепительными щупальцами.
— Я ничего не помнил, когда приехал сюда. Ни Юстуса Гросса, ни Леона из черного отряда. Да, его зовут Леон. Красивое имя, не так ли? Это я во время какого-то сна разглядел его документы на мурийском языке. Вам он не под силу, язык чем-то на венгерский походит. Смесь венгерского и немецкого, буду более-менее точным. Вы, кажется, спорили, — он обратился к женщине, так живо интересовавшейся этим героем, — кто он такой. А Леон — такой же главный персонаж, как и Юстус, но вы этого не узнаете, потому что все, что вам посещает во сне — жалкий намек на этот превосходный мир.
Губин следил за жестами своего бывшего одноклассника, параллельно вспоминая их школьные собрания. Он видел перед собой юного изобретателя миров с его гениальным устройством. Он вспоминал, как Бланка в фиолетовом свитере посреди полупустой комнаты дорисовывала огромный замок магического университета и пела песню на мурийском языке, слова которой она выучила во снах.
— Люди не должны узнать об этом мире, иначе они начнут покидать этот.
Мужчина с огромным рюкзаком выпрыгнул из кустов с ружьем — утка тут же поднялась в небо из болота, переполошив своих сородичей на соседнем водоеме. Птицы хаотично, не сбиваясь в клин, упорхнули из лесу. Мужчина громко выругался.
— А это еще что такое? — охотник ткнул палкой в грязный детский ботинок. — Господи, не может быть.
На земле лежало три завернутых тела: две девочки и мужчина средних лет. Полицейские прочесывали местность, суетились. Из области и столицы съехались десятки, а то и сотни журналистов, все как один критиковали работу полиции и настаивали о введении комендантского часа в Верхнем Тумане. Миша бродил среди репортеров, но никто не замечал его. Он и сам больше не видел себя, даже в маленькой лужице из-под массивного сапога не мог найти свое отражение. Он рыдал, но никто не замечал из присутствующих.
— Вот он я, я нашелся! — кричал он, но этот крик можно было услышать только во сне.
Бланка сложила кисти на палитру и принялась слушать очередные правила их кружка:
— Империя хороша лишь тем, что в нее можно попасть через сон, — тихо произнес Губин, рисуя на полу красным мелом неуклюжие три солнца.
— А через смерть? — задумался Тимофеев.
— После смерти ничего не будет, — вздохнула Бланка. — Ну или ты окажешься в другом теле на нашей планете. Мы же тут как в золотой клетке.
— Думаю, ты не права. И поэтому я бы хотел рассказать всему миру о другой вселенной, — заявил Губин.
Присутствующие на собрании не знали, как реагировать на появление Большакова. Они переглядывались между собой.
— А чего вы молчите? Удобно же каждый вечер собираться тайным кружком, потягивать чай, рассуждать «а как попасть в пурпурную империю?», «а для чего им кольца на левой руке?». Ваши товарищи по кружку убивают друг друга, чтобы попасть в Империю, а вы тут сидите и впитываете эти сказки про другие миры. Да знаете ли вы, что там вообще на самом деле происходит?
— С квартиркой в центре легко рассказывать простым людям, что их жизнь что-то значит. А ты попробуй уехать из этого города, — проговорил Тимофеев.
— Павел, а вы пастухом заделались, как и Антон. Да, Антон? Власти захотелось? Тебе нравится, как это тупое стадо вымирает под твоим надзором? Очнитесь, люди иного мира нет, я сжег рукопись.
— Рукописи не горят, болван, — крикнул маленький мальчик.
— Как здорово, что такая ценная мысль, да устами младенца произнесена. Спешу всех разочаровать. Даже если вы умрете с мыслями о пурпурной империи, то вы войдете в тот мир ребенком это в лучшем случае. В противном же останетесь на этой планете и превратитесь в муравья.