Свистун сожрал свою гусятинку, и у него опять жжёт и щекочет под ложечкой. Он лёг на спину и вытянул ноги. И он такой бледный, живот его так вздувается, так странно торчат его уши, что Прасковья Ниловна подходит к нему в ужасе и тормошит его. Он поворачивает к ней лицо и хохочет.
– Всё ладно, всё ладно! – произносит он, по обыкновению, весело.
Проходит ещё полчаса и ещё. Нельзя уж больше ждать. Гость уныло смотрел на принесённые им закуски. Прасковья Ниловна зажгла лампадку, в комнате повеселело, и они сели за ужин.
Но, кроме Свистуна, никто не ел. Гость надулся и иногда сквозь зубы говорил: «Пора бы, кажется!» Прасковья Ниловна горела от стыда. После ужина Свистун прыгнул в постель и, тяжело дыша, положил обе руки под голову и старался заснуть, хлопая глазами. Он лежал теперь боком, и его ноги казались спичками. Это были босые ноги, с огромными мозолистыми ступнями; пальцы ног судорожно двигались.
– Пора бы! – громко произнёс Никита Васильевич в одиннадцать часов, свирепо глянул на дверь и встал.
Прасковья Ниловна была совсем унижена. С притворной улыбкой, путаясь во лжи, она стала объяснять Приспелкину, что Настенька – она теперь вспомнила только – приглашена на сочельник к генеральше Зверюгиной и, должно быть, её там оставили ночевать. В то же время она видела, что мелочной торговец этому ни на волос не верит, и унижение её ещё усугубилось.
Но тут дверь распахнулась, и вошла Настенька, девушка лет семнадцати, с миловидным неправильным личиком и чёрными как у матери глазами. На ней было новое пальто, отделанное плюшем, и алая шляпка с белым пером.
– Фуй! Как оливой смердит! – вскрикнула она и с презрением посмотрела на мелочного торговца.
Новое пальто и алая шляпка поразили Прасковью Ниловну.
– Что вы так глядите, маменька? Это мне сегодня подарили… Ах, маменька, как у нас скверно! На лесенке чуть ног не сломала! Папенька в водянке прохлаждаются. Вместо гостя – какой-то сюжет неподходящий… Хоть и в сюртуке, а мужик мужиком… Сами вы – нищая голодная, голодная… Денег у вас нет. Сыро, со стен течёт, плесенью пахнет. Не сегодня-завтра папенька умрёт, пенсию уполовинят. На что жить будем? А ведь мне хочется молодость свою чем-нибудь помянуть. Что мне замуж идти за него. Он бить меня будет. Ишь как смотрит! Нет, я полюбила душончика. У него заведение кондитерское, каждый день двадцать рублей чистой выручки. Есть с чего подарки делать. Жене не сделает, а мне сделает. Вы пощупайте только – материя какая, а платье-то какое… А часики! Да он меня как куколку в один миг одел – и башмачки, и чулочки, и подвязочки.
Она показала подвязки. Она болтала точно пьяная и задыхалась от радости. Никита Васильевич угрюмо надевал шубу, и лицо его побагровело.
Прасковья Ниловна дрожала. Ей хотелось кинуться на дочь и оттаскать её за волосы. Но Настенька сильнее, да и чужой человек был в доме. Она побледнела. И больше всего ужасало её, что дочь, поступив на содержание, бросит её и забудет. Она не сомневалась в этом.
Настенька продолжала:
– Скучно мне, маменька, у вас было, ах, как скучно! И наголодалась я, и холоду натерпелась! Ничему вы не выучили меня, и сами ничего не делали. Всё на что-то надеялись… Дождались! Теперь я вольная пташка!
Она поклонилась. Прасковья Ниловна закашлялась. Это был припадок ненависти к дочери. Она постучала кулаком по кулаку, но язык у неё точно отнялся. И она не могла встать с места.
– Я, маменька, за сундуком приехала! – сказала, наконец, дочь каким-то торжествующим тоном, показавшимся старухе особенно обидным. – Мы с вами расстаёмся! Мне жить тут больше нечего!..
У Прасковьи Ниловны брызнули слёзы. Она в отчаянии протянула к дочери руки. Но в это время Приспелкин, уходя, так страшно хлопнул дверью, что весь мезонинчик затрясся и в комнате стало темно.
…От шума и от душевного волнения Прасковья Ниловна проснулась. Она проснулась в своей богатой пуховой постели, покрытая атласным стёганым одеялом. В спальне было светло, слышался праздничный трезвон колоколов. Сон был такой «натуральный», что Прасковья Ниловна не сразу поверила окружающей её действительности. Наконец, она убедилась. Ей столько же лет как той Прасковье Ниловне, но она ещё не старуха. Она не высохла от голодной жизни. Напротив, у неё довольно полная грудь. Она ещё belle-femme [ прекрасная женщина – фр .]. И её чёрные глаза не без огня, когда она смотрит на молодых людей. Она вспомнила о муже. Действительно, его фамилия – Свистун. Но этот Свистун – статский советник и получает пять тысяч жалованья на одной службе, семь – на другой, четыре – на третьей. У него три дома. Он, правда, шарообразен, но не от водянки, а от того, что много ест. Наконец, дочь их Настенька, премилая девушка, окончившая недавно институт, любит брильянты и любит одеваться, но она выходит замуж, и она невинна как голубь…
Кондитер… Какой-то Приспелкин… старые сапоги… чердак… И приснится же такое!!
Она в негодовании на себя повернулась на другой бок и хотела ещё заснуть. Но не могла. Её всё что-то беспокоило.
Наконец, через полчаса она протянула руку к ночному столику, взяла колокольчик и позвонила.
– Послушай, Катя, – сказала она вошедшей девушке, – вот тебе ключ, достань из комода кошелёк.
Горничная достала.
Барыня велела подать затем конверт и, положив в него 25-рублёвую бумажку, запечатала.
– Отнеси это сейчас нашим жильцам, что во флигеле на чердаке… Они голодают и за квартиру не платят. Мне они сегодня всю ночь снились, – прибавила она с раздражением. – Да не говори от кого!
И когда горничная ушла, она потянулась и подумала: «Во всяком случае, это меня не разорит».
Апрель 1883 г.