У раззолоченных вельмож,
И на песок к нему кровавый
Цветы не падали из лож.
Он понял скорбь души народной,
И эту скорбь пред Богом сил
В душе великой, благородной
Он, как святыню, сохранил.
И где струились наши слезы,
И нам готовили позор,
Горел немеркнущей угрозой
Его молниеносный взор.
Как Божий гнив, как щит гонимых,
Он стал в родной своей стране,
Поднявши меч неотразимый
На боевом своем коне.
Глава II
Я не знаю, понравилась ли читателю эта старая легенда о Винценте Фламелло, последнем рыцаре Большого Меча.
Но Володька прослушал ее от начала до конца.
Он слушал ее с широко открытыми блестевшими глазами, со слабым румянцем на бледных щеках, не шевелясь, не двигаясь с места.
Казалось, перед ними совершалось что-то, чего он никогда не проходили какие-то видения, и он боялся сделать лишнее движение, боялся шелохнуться, как будто боялся разрушить этот чудесный мир, эти светлые грезы.
И когда его мать закрыла книжку и, повернувшись к нему, спросила:
— Ну, что, нравится тебе это?
И, как всегда, когда говорила с ним, обняла его за талию и заглянула ему ласково в лицо, — все его лицо вдруг преобразилось, точно озарилось светом.
Он смотрел на мать и в то же время, казалось, видел еще те чудесные образы, и в ушах его еще звучали голоса из того далекого мира.
Он мигнул ресницами, и его тонкие бледные, теперь чуть-чуть зарумянившиеся губы слабо вздрогнули трепетной улыбкой.
— Я тоже буду рыцарь Большого Меча…
— Как Винцент Фламелло? — спросила мать.
— Да, как Винцент Фламелло.
Он говорил медленно и тихо и прямо глядел перед собою ясным, тихо-восторженным взором.
В нем давно уже сложилось это решение, — что он станет как Винцент Фламелло, — с первых же строк этой старой легенды.
Во время чтения он уже не жил своею жизнью, а жизнью Винцента Фламелло, как будто сам он был действующее лицо в этой легенде, как будто он был постоянно рядом с Винцентом Фламелло, и, когда кончилось повествование о Винценте Фламелло, эта старая легенда кончилась только в книге и не кончилась для него, потому что он был жив и его жизнь все равно будет продолжением легенды…
И эта жизнь казалась ему необыкновенно прекрасной, и чудесной; чудесной, как легенда.
Он заснул с этими мыслями.
Но он не чувствовал, как засыпает сначала только потускнели и спутались образы, навеянные легендой, а потом словно озарились новым светом.
Точно он только закрыл и открыл глаза, и когда открыл их, — уже открыл в новой жизни.
Ему снился странный сон.
Как будто нет в их комнатке ли тетки, ни матери, а один он.
И вдруг тихо отворилась дверь, и в комнату вошел тот самый старик, который был нарисован в книжке в мастерской Фламелло…
Володька узнал его сразу по его седой бороде и по темному плащу.
Он подошел к Володьке и сказал:
— Володька, я еще живу до сих пор, а Винцент Фламелло умер… Я принес тебе меч старого Жофруа, чтобы ты заступался за бедных людей. Кроме того, я принес тебе и многое другое, что требуется для рыцаря.
И он положил на стол большой узел, из которого торчала с одной стороны рукоятка меча, а с другой — его конец, оправленный во что-то, блестящее (меч был в ножнах).
Он развязал узел и стал раскладывать на столе разные вещи, бывшие в узле.
Володька увидел шлем с перьями, панцирь, щит, перчатки.
Он потрогал их руками; все вещи были из железа и звенели, как чайные ложки в стакане.
— Теперь одевайся, — сказал старик.
Володька стал на постели, и старик подал ему панцирь и сказал:
— Сперва надень вот это.
И показал, как нужно одеть панцирь, помогая при этом и сам застегнуть кое-где пуговицы, приходившиеся сзади, совершенно так как делала это тетка, когда одевала Володьку по утрам.
Володька одел панцирь.
Старик надвинул ему на голову шлем дал в одну руку щит, а в другую — меч и потом подвел Володьку к иконе.
— Стань на коленки, — сказал он.
Володька стал.
Старик сложил ему крестообразно на груди руки и, став позади его, опять сказал:
— Теперь повторяй за мной молитву.
И он заговорил, немного шамкая, как все старики, но очень внятно.
А Володька повторял за ним каждое слово.
Он говорил:
— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, я, Владимир Свербиенко, буду заступаться за всех бедных, несчастных отныне и вовеки. Аминь.
— Встань, — сказал старик.
Володька встал.
— Теперь поцелуй икону.
Володька поцеловал икону.
— Теперь поцелуй листы скорби.
И при этом лицо у старика стало очень строгое, как у учителя, и Володька понял, что если он не поцелует листов скорби, старик отнимет у него меч старого Жофруа и все другое, что принес в узле.
— Хорошо, — сказал Володька и почувствовал, как у него вдруг заныло сердце. Но в то же время ему захотелось поцеловать эти листы скорби.
Они стали ему необыкновенно дороги и близки в ту минуту.
Как будто эти листы скорби были живые люди, которых ему было жалко, невыразимо жалко.
Старик достал откуда-то ту самую книгу, что читала ему тетка, о бедных, страдающих людях, а может быть не ту, а другую, только все равно что ту — тоже, о бедных людях, и сказал:
— Целуй!
Володька поцеловал листы скорби.
— Теперь все, — сказал старик, — ты сделался рыцарем Большого Меча. Поэтому теперь ты должен заступаться за всех, кого обижают.
— Я буду заступаться, — сказал Володька.
— Не щадя своего живота, — сказал старик.
— Не щадя живота, — повторил Володька.
— И тогда про тебя певцы будут петь песни, — продолжал старик, — и будут любить бедные люди.
Потом старик вдруг исчез.
Володька знал, что он — волшебный старик, поэтому его это нисколько не поразило.
Поразило его другое: он вдруг увидел себя лежащим на своей постели, на сундуке, без панциря без шлема, без меча… Он проснулся.
Он, с недоумением оглянулся вокруг. Он не знал, как он заснул, как проснулся…
Он ничего не знал, что было с ним после того, как старик, принесший ему меч Жофруа, пропал неизвестно куда.
Он не мог также определить времени, когда приходил к нему старик.
Но старик тут был; он это знал.
Может быть, с ним, с Володькой, случилось что-нибудь странное, что-нибудь, что бывает всегда с такими людьми, как Винцент Фламелло, что ни с каким обыкновенным человеком не бывает.
Он вспомнил, как он целовал листы скорби.
И все другое вспомнил ясно, отчетливо.
Он посмотрел на мать и тетку, из которых одна умывалась, а другая причесывалась, потому что было уже утро, и сказал:
— Значит, вы меня раздели, когда я спал!
Они не поняли, про что он говорит, и мать, закалывая косу на затылке, сказала:
— Погоди, я тебе сейчас помогу одеться.
И, поправив еще раз прическу обеими руками перед зеркалом, подошла к нему и сняла со щитка стула его платье.
— А где же мой шлем и панцирь? — спросил Володька.
Мать, приготовившаяся было надеть на него верхнюю рубашку, опустила вниз руки с рубашкой и взглянула на него широко открытыми глазами.
— Что? — сказала она, возвысив голос и наклонившись к нему, так как ей казалось, что она не совсем хорошо расслышала, что сказал Володька.
— Мой шлем и панцирь, — повторил Володька и добавил немного погодя, видя по глазам матери, что она все-таки его не понимает: — и меч Жофруа.
Володькина мать повернулась к сестре и улыбнулась.
— Ты слышишь? Значит ему все это приснилось…
— Да нет же, не приснилось! — крикнул Володька, — он был тут, этот старик, и сделал меня рыцарем Большого Меча.
— Ну, что, ну, что, — заговорила старшая сестра, утираясь полотенцем и из-под полотенца взглядывая на младшую. — Не говорила я тебе — не нужно было читать ему эту книгу.
— Отдайте мне меч Жофруа! — крикнул Володька.
Он поворачивал голову из стороны в сторону, останавливая глаза то на матери, то на тетке.
И вдруг он лег на постель боком, подогнул колена, сгорбился, съежился и заплакал.
Его мать стояла посреди комнаты, опустив руки вдоль тела и опустив голову.
Потом она тихо подошла к Володьке, села на сундук и, нагнувшись к нему, зашептала:
— Ну, хорошо, ну, хорошо… Это верно, что старик тебе приснился, потому что ведь он далеко отсюда, во Франции, но я все равно достану тебе меч Жофруа и панцирь, и шлем, и ты будешь у меня рыцарем…
Она помолчала немного.
— Ну, давай одеваться.
Володька стал одеваться.
На глазах его еще блестели слезы, но он уже смеялся и не спускал глаз с матери и говорил:
— Знаю, знаю, это все тетя… она все попрятала…
— Одевайся, одевайся, — говорила тетка.
Мать помогала одеваться Володьке, и глаза у нее были задумчивые и чуть-чуть точно подернутые влагой, Она никогда не любила так своего Володьку, как в эту минуту.
Почти каждый день потом, по нескольку раз в день, Володька подходил к матери и спрашивал потихоньку:
— Когда же ты отдашь меч Жофруа?
— Подожди, подожди, — отвечала мать, — вот дай кончить работу.
И она шила с лихорадочною поспешностью и иногда, когда она шила, она взглядывала на Володьку и говорила:
— Вот кончу, подожди…
И глаза у нее блестели и на щеках вспыхивал румянец.
Раз, проснувшись утром, Володька увидел на столе почти такой же узел, какой принес ему в ту памятную ночь старик с седой бородой.
Володька до сих пор верил, что старик ему не приснился, а действительно приходил в ту ночь.
И так же из узла торчал меч с золотой рукояткой и в ножнах в золотой оправе.
Точь-в-точь как меч на картинке — меч старого Жофруа.
Правда, этот меч был жестяной, как и все вещи, оказавшиеся в узле. Мать купила их в игрушечном магазине, в рассрочку; она шила платье хозяйке магазина, и хозяйка согласилась уступить ей все рыцарское вооружение на очень льготных условиях.