Мы должны знать ровно столько, сколько нам положено, а чтобы совладать с соблазном познания ненужного, приходит сон, во время которого сбор информации просто невозможен.
Следующая, практически непреодолимая и в некотором роде уникальная в отношении сна проблема состоит в том, что сон трудно, если не невозможно, изучать сознательно, систематически и объективно или даже фрагментарно и субъективно, в момент, когда он происходит. Речь здесь идет, естественно, об изучении собственного сна: когда мы спим, мы находимся в состоянии, которое – по определению и по факту – препятствует получению новых знаний. Ученые оксфордского факультета зоологии Майкл Бонсэлл и его аспирант Джаред Филд недавно выдвинули любопытную гипотезу о том, что эволюция сна в некотором роде диктовалась существованием тонкого баланса между усилиями, которые требуются для получения новой информации, и связанными с этим энергетическими и прочими затратами, – и пользой знаний для выживания организма. Авторы идеи пришли к неожиданному выводу: в интересах организма, оказывается, часто удобно оставаться в неведении. Иными словами, эволюционный смысл сна заключается в том, чтобы сократить время бодрствования, когда индивидуум тратит энергию и рискует в процессе поиска и обработки информации. Чем меньше риска, тем лучше! Мы должны знать ровно столько, сколько нам положено, а чтобы совладать с соблазном познания ненужного, приходит сон, во время которого сбор информации просто невозможен.
Естественно, как и любая гипотеза, вышеупомянутый сценарий, каким бы он ни был элегантным, ждет эмпирического подтверждения или точнее – опровержения. Но факт остается фактом: исследователь не может изучать сон на себе, однако подход к эксперименту и попытки объяснить результаты неизбежно проходят через призму собственных представлений об изучаемом явлении – сне, – которые получены, опять же, опосредованно, в виде более или менее вольной его интерпретации.
«Сон исходит из мозга, создается мозгом и служит ему»[84] – вольный перевод фразы американского нейрофизиолога Аллана Хобсона, известного своими исследованиями быстрой фазы сна. Иван Петрович Павлов считал, что во сне мозг погружается в состояние разлитого торможения, но сегодня известно, что мозг активен во сне в значительной степени так же, как во время бодрствования. Впрочем, следует сразу оговориться: существуют качественные и количественные отличия между тем, что происходит в мозге, когда мы спим и когда не спим, – в настоящий момент это довольно хорошо изученная тема, но несколько важных вопросов все же остаются неразрешенными.
Мозг активен во сне в значительной степени так же, как во время бодрствования.
Первый из них формулируется так: насколько изменения активности мозга во сне содержат в себе полезную информацию о самом процессе сна – что такое сон и как он возникает? Иными словами, если мы наблюдаем, что определенный тип активности мозга А в бодрствовании меняется на тип активности B во сне, значит ли это, что переход от А к B необходим и достаточен для наступления сна, и каковы отношения между сменой активности мозга и сном? Этот момент особенно важен в силу того, что корреляция не подразумевает причинную связь. Возникает ли сон потому, что А становится B, или B наступает просто потому, что мозг погружается в сон? Для разрешения этого вопроса ученые пытаются манипулировать активностью мозга, чтобы определить, как это влияет на последующие состояния.
Второй важный вопрос следует из первого: насколько такого рода редукционистский принцип помогает понять сон, помимо объяснения отдельных его аспектов? Опять же, традиционный научный подход заключается в анализе феномена путем упрощения: разложения или разделения общего явления на составляющие части, что ученые применяют и в практиках исследования сна, и не всегда без оснований. Но факт остается фактом: сон – это явление, которое происходит на самых разных уровнях, начиная с молекулярного и клеточного до уровня взаимодействий между нейронами в разных отделах мозга и заканчивая адаптациями и взаимодействием всего организма с предсказуемыми и непредсказуемыми изменениями внешней среды. Это утверждение уже не вызывает споров в научной среде.
В лингвистике для объединения языков в «семьи» в зависимости от их происхождения и родства существуют понятие «ламперов»[85] и «сплиттеров»[86]. Введение этих терминов помогает определиться с принятием двух взглядов при распределении или классифицировании понятий или предметов, что также уместно в свете нашей дискуссии о сне.
Один подход – это рассмотрение сна в его целостности, используя холистический[87] прием, с помощью которого сон может быть понят или не понят весь целиком, как он есть. Крайний случай при таком рассмотрении – это исследование сна не просто на уровне организма и даже не над- или сверхиндивидуальном уровне, а как явление экологического масштаба; как процесс, который можно постичь только с позиций экологии и только в связке взаимодействия одного организма с другими того же вида, иными остальными обитателями экосистемы и окружающей средой[88]. Бесспорно, что возникновение сна и бодрствования у животных, разделяющих среду обитания, оказывает большое влияние на характеристики взаимодействия между особями, видами и окружающей средой. Сон, можно сказать, формирует структуру сообщества; влияет на зависимости между видами; определяет, как эти биотические (воздействующие друг на друга) взаимодействия (одних организмов на жизнедеятельность других) преобразуются во времени и пространстве; он изменяет окружающую среду; создает новые и преображает существующие временные ниши; минимизирует или оптимизирует конкуренцию за ресурсы и так далее, и тому подобное. Верхнего предела «ламперства» в данном случае практически не существует: уровень организации можно повышать неограниченно, практически до космических масштабов и геологических эпох, на временнóй шкале которых происходит возникновение новых видов и эволюция экосистем. Считаете, что это просто фантазия? Тогда посмотрите на ночные снимки земного шара из космоса, где видно, какие континенты спят, а какие нет, и представьте, как это влияет на динамику всей жизни на планете. Сон – это явление планетарного масштаба, и сон отдельных индивидов – всего лишь часть более глобального процесса.
Отчасти сон – это в первую очередь лингвистическая проблема.
Но также очевидно, что рассматривать отдельные уровни организации – второй подход – также необходимо, и ничем не ограниченная фантазия «сплиттеров» вполне может помочь в процессе познания. Речь в этом случае идет о том, что даже отдельные нейроны в мозге могут спать независимо от всего организма и мозга. Это лишь вопрос времени, когда наши коллеги-ученые заговорят о сне клеточных органелл и молекул. Скажете: невозможно?! Порой наше пренебрежительное отношение или высокомерие не только к окружающим, но и к сути явлений, диктуется нашим невежеством – мы часто путаем факты и истину с гипотезами и догмами и часто находимся в плену наших невесть откуда взявшихся убеждений, в которых мы абсолютно уверены. Циля Грин подмечала, что факты нужно атаковать в момент величайшего изумления – но кто любит это делать? Поток вопросов может выбить почву из-под ног, запутать, отвлечь от главной мысли. Сон на уровне молекул невозможен? Не вытекает ли этот вопрос из традиционного представления о сне, уместного только на уровне (нашего) организма: мы закрываем глаза, перестаем следить за окружающим миром и теряем сознание. Именно в этом и заключается проблема области исследования сна – очень трудно избавиться от субъективного восприятия этого явления и освободиться от общепринятых «объективных» истин. Отчасти сон – это в первую очередь лингвистическая проблема.
Парадоксальный факт заключается в том, что прогресс в развитии новых технологий и методов для изучения мозга не столько приближает нас к пониманию природы сна, сколько открывает доселе неизвестные уровни сложности этого процесса. Их часто называют «революционными», хотя существует соблазн заметить, что революции не всегда привносят желаемый порядок в положение вещей, а иногда, наоборот, откладывают истинный прогресс на десятилетия, если не больше. Нельзя сказать, что это было неведомо раньше, но каждое открытие новой мозговой области, которая, оказывается, также чрезвычайно необходима для сна, скорее отдаляет нас от получения окончательных ответов на интересующие вопросы.
Одним из самых важных этапов в формировании наших представлений о сне стала эпидемия летаргического энцефалита, или «сонной болезни», которая вспыхнула около ста лет назад, отняла жизнь у сотен тысяч людей и оставила многих инвалидами[89]. Эта загадочная болезнь существовала и раньше, но самая массовая эпидемия началась во время Первой мировой войны. Пациенты, выжившие после нее, часто обнаруживали ярко выраженные двигательные симптомы, которые свойственны болезни Паркинсона и характеризуются полной или частичной неподвижностью, которая могла длиться десятилетиями. Это состояние отличалось предельной заторможенностью и сонливостью, хотя у некоторых наблюдалась и бессонница. Константин фон Экóномо[90], австрийский невролог, впервые описал сонную болезнь в 1917 году, внимательно следя за первыми заболевшими пациентами в Австрии в течение двух лет. Профессор фон Экономо, выделив характерные для острой стадии симптомы болезни, в полном названии которого осталось и его имя – эпидемический летаргический энцефалит Экономо, – определил вовлеченность в дегенеративные поражения определенных частей мозга и в итоге стимулировал развитие идей о центрах сна и бодрствования. Он писал: «Поиски так называемого центра сна могут на первый взгляд показаться парадоксальной идеей. Таким же образом, как состояние бодрствования, сон является крайне сложным биологическим состоянием… Действительно, вся наша жизнь происходит в чередовании двух биологических условий, состояния бодрствования и сна, и, таким образом, проблема поиска центра сна является сродни поиску самого центра жизни. Проблема центра жизни в нервной системе часто обсуждалась в прошлые века. Но поиск ответа откладывался, поскольку жизнь – слишком сложное явление, чтобы быть локализованным в одном месте. То же самое относится и ко сну».