ределяя место «я» в человеческой природе. В итоге получилось живое и умное, тонкое и увлекательное повествование о физических и психологических отношениях сначала к себе, потом – к болезни и, наконец, к личности в целом. В итоге Сакс сделал потрясающий вывод о роли «душевных и физических неурядиц», которые могут разбудить «потаенные возможности организма, о которых человек и не подозревает», и направить борьбу с недугом в созидательное для человека направление. Вполне себе серьезное медицинское замечание в популярной книге.
Автобиографию Сакс успел написать. «В движении. История жизни» вышла в 2015 году. Он провел читателя по закоулкам своей судьбы, приоткрывая двери прошлого. Оно все, даже в упомянутые выше периоды застоя, у Сакса было в движении: неровном и стремительном, поступательном и насыщенном.
Непростые отношения в еврейской семье пуританских нравов довоенной и послевоенной Британии. Сумасшедшая юность шестидесятых в Калифорнии, где он, пытаясь закалить характер, занимался тяжелой атлетикой – до приступов боли в спине, коленях, ушах, до одурения… Дурь в виде наркотиков он тоже пробовал – в молодости, а в 18 лет честно ответил отцу на вопрос, как он относится к девушкам.
С виду веселый монстр Нью-Йорк стремился поглотить Сакса, как и многих других, попадающих в его бездушную глотку. И если бы не постоянная потребность записывать: «Когда требуется написать эссе, я по-настоящему расправляю крылья», то истории дня, болезней и пациентов, возможно, истории славного врача, смелого экспериментатора и незаурядной личности – о них знали бы только в узких врачебных кругах, знали бы, а потом его имя осталось только на титульных страницах десятков медицинских монографий – как много таких читают студенты и молодые врачи? Но Оливера Сакса долго не забудут! Он смог обратить на себя внимание всего мира своими историями, написанными довольно простым языком, сумел рассказать о наиважнейших болезнях современности – аутизме, паркинсонизме, эпилепсии, шизофрении, – подарил каждому надежду. Кто может поручиться, что никогда и ничем не будет болеть?
«В какой мере мы авторы и творцы собственного опыта? Насколько чувственный опыт предопределен строением мозга при рождении и насколько мы сами формируем функции мозга при помощи чувственного опыта?» С этих вопросов начинается эссе «Глаз разума» в его сборнике с одноименным названием. 16 книг автора (три из которых издали после его смерти) переведены на десятки языков мира. Их читают. Им доверяют.
15 января 2015 года Саксу поставили неутешительный диагноз. Осознав ситуацию, он разрешил опубликовать в The New York Times эссе, названное «Моя жизнь». «Мне 81 год ‹…› запасы моего везения иссякли ‹…›, я чувствую себя предельно живым и очень хочу, надеюсь провести оставшееся время со своими друзьями. Попрощаться с теми, кого я люблю, дописать то, что не успел, путешествовать, если будут силы, глубже осмыслить жизнь. Во всем этом я буду безрассудным, буду говорить, что думаю, прямо в лицо. Постараюсь привести в порядок, исправить то, что должен. Но смеяться и веселиться я тоже буду…» Об удивительных последних месяцах жизни Сакса хорошо известно благодаря Биллу Хейсу, писателю и фотографу, который после смерти своего близкого друга выпустил книгу о шести годах проведенных в Нью-Йорке вместе с Саксом, – «Бессонный город. Нью-Йорк, Оливер и я»[114].
Врачи предложили Саксу лечение, которое обещало еще на год продлить ему жизнь. Но продлевать ради продления он отказался и продолжил ту работу, на которую был способен. Он писал. «Творчески, критически, выразительно, с умом». Писал о том, «каково нынче жить на свете». За две недели до смерти он уточнил: «Я утверждаю, что люблю писать, но на самом деле я люблю думать – люблю бурное течение мыслей, образование новых связей в мозге. В такие минуты я чувствую любовь к миру, к размышлению…» Ведь это главное, ради чего мы рождаемся «на нашей прекрасной планете, и это само по себе большая честь и невероятное приключение».
Глава VIIДва вида сна и ошибка Франкенштейна
Когда мы говорим о сне – его механизмах и закономерностях регуляции, физиологических и других важных функциях, то главным ответственным за весь процесс назначаем мозг. Выше мы уже цитировали Аллана Хобсона, приводя его знаменитую фразу: «Сон исходит из мозга, создается мозгом и служит ему же». Но так ли это на самом деле? Еще в середине прошлого века едва ли кто-то мог подумать, что сон – это не однородный процесс, а нечто вроде спектра состояний, часто отличающихся между собой в той же степени, в которой вообще сон отличается от бодрствования. Более того, тогда еще не знали, что сон можно и даже следует определять не только на основании происходящего в голове. Чтобы понять, что такое сон, как он регулируется и в чем его биологический смысл, необходимо прежде всего прояснить, насколько общепринятые характеристики сна применимы не только в общем ко сну как всему процессу, но и к отдельным фазам сна в частности. До сих пор главный акцент в рассуждениях мы делали на отличиях сна от бодрствования, но пришло время признать, что этого далеко не достаточно.
Начнем с самого главного определяющего признака сна – отсутствия движения. Во время сна тело находится в неподвижном состоянии, глаза обычно закрыты, двигательная реакция на внешние раздражители снижена практически до нуля. Почему это должно быть именно так, а не иначе? Пока неизвестно. Но еще более любопытен следующий вопрос: когда мы говорим о неподвижности во сне – что здесь является причиной, а что следствием? Мы не двигаемся просто потому, что спим, или прекращение движения является непременным условием для засыпания? Как известно, многие виды движения, особенно произвольного, сознательного, контролируются мозгом, и это же касается и других определяющих критериев сна. Достаточно ли в таком случае изучать мозг и только его?
Чтобы понять или только определить сон, необходимо покинуть «рамки мозга» и научиться рассматривать мозг и тело как единое целое.
В последнее время нейробиология сна все больше признает, что этого недостаточно. Мозг существует не в вакууме – это раз, а два – тело не просто придаток своего мозга, а инструмент реализации его активности, или, иными словами, то, что осуществляет связь с окружающим миром. А для нас это означает: чтобы понять или только определить сон, необходимо покинуть «рамки мозга» и научиться рассматривать мозг и тело как единое целое.
Текущая научная парадигма основана на редукции – методологическом подходе, который предполагает, что сложные системы или процессы можно и нужно объяснять на основе более простых составляющих элементов. При этом они неизбежно рассматриваются отдельно от контекста пространственного и временного взаимодействия с другими процессами и составляющими, с которыми они сосуществуют и функционируют. Большая часть современных знаний о природе была получена именно путем изучения частей, фрагментов материи, порой микроскопичных размеров, совершенно оторванных от целого. Печальная участь многих таких результатов состоит в том, что они могут не иметь непосредственного отношения к сложной и изменчивой реальности. Современные технологии позволяют разобрать на составляющие и проанализировать многие процессы и явления до мельчайших деталей, но, собрав обратно, как в конструкторе, эти знания вместе, результат может оказаться химерой – искусственным творением или механизмом, каждая часть которого предельно понятна, но в целом непредсказуемым и непостижимым.
В статье с интригующим названием «Жизнь поведения», опубликованной в 2019 году в научном журнале по нейробиологии Neuron, испанский нейробиолог Алекс Гомез-Марин назвал такой подход «проблемой Франкенштейна». Историю, которая приснилась в 1816 году Мэри Шелли во время ее летнего отдыха на берегу Лак Леман, или Женевского озера, знают, пожалуй, все. Виктор Франкенштейн, герой романа «Франкенштейн, или Современный Прометей», собирает части умерших тел – лучшие из тех, что можно было найти, чтобы создать совершенное существо. Он стремится не просто породить жизнь из неживой материи, а превзойти саму природу в акте творения. Не получилось даже в романе: демон, страдающий от одиночества и осознания своей участи изгнанника, оказывается неспособен простить своего создателя – все заканчивается трагично. То, что можно разложить на части, не всегда можно снова собрать воедино.
Получение новых сведений только осложняет процесс познания и отдаляет момент полного постижения истины.
Установление факта о неоднородности процесса сна подтвердило следующий, более общий, уровень представления о накапливаемых знаниях: получение новых сведений только осложняет процесс познания и отдаляет момент полного постижения истины. Как это досадно! Ведь был бы сон просто сном, просто противоположностью бодрствования, как было бы просто его изучить и понять! Но природа сопротивляется нашему проникновению в ее глубины, препятствует быстрому пониманию, не желает раскрывать свои секреты.
В 30-х годах прошлого столетия ученые Чикагского университета, среди которых был незаурядный интеллектуал, известный исследованиями нервной системы Ральф Джерард, проводили эксперименты по определению порога пробуждения во время ночного сна. В опубликованной в 1937 году статье под названием «Потенциалы мозга во время сна» было отмечено, что в течение ночного (и дневного) сна происходят периодические переходы от стадии более глубокого к более поверхностному – «циклические качели». Эти результаты особенного интереса в научном мире тогда не вызвали, и только спустя три десятилетия явление неоднородности сна было окончательно подтверждено.
Разделение сна на фазы – это только один пример сложности понимания загадочного процесса сна. Сегодняшний научный интерес проявляется в наблюдении за эволюционной динамикой сна во времени и пространстве. Термин «пространство» мы используем в контексте вовлечения разных областей мозга в течение развития сна. Временной аспект более понятен, он подразумевает мониторинг сна в течение ночи: от быстро происходящих процессов, таких как ритмы ЭЭГ, до постепенной, медленной динамики смены состояний, наблюдаемой в течение нескольких часов. С появлением метода, названного полисомнографией, который и сегодня активно используют в медицинской практике, наблюдать эти явления стало проще.