— Надо мной в детстве не издевались, — с необычной серьезностью произнес Гуськов.
Настя улыбнулась:
— Вам повезло. Возможно, поэтому вы и не стали садистом.
Он широко улыбнулся и проговорил с восхищением:
— Как это вы все так интересно описываете. Значит, писатели пишут штампами?
— Не всегда, но часто.
— Надо же. А я думал, что книги пишутся по-другому. Я думал, что когда вы описываете убийцу, вы пытаетесь влезть в его шкуру и для этого вынимаете из своей души всю мерзость, которая скопилась там за долгие годы.
— Хорошие писатели так и пишут, — согласилась Настя. — Но хороших писателей мало. Мы же с вами говорим об обычных беллетристах. О тех, кто ублажает публику залихватскими остросюжетными романами, не имеющими ничего общего с жизнью.
Гуськов внимательно посмотрел на Настю.
— Вы очень интересный собеседник, Анастасия Сергеевна, — сказал он. А как, по-вашему: может злой писатель правдоподобно описать чувства добрых людей?
Настя чуть приподняла брови.
— Странный вопрос. Но я думаю, что да, может.
— Интересно как? Ведь сам-то он злой.
— В каждом человеке есть что-то доброе. Даже в самом отъявленном негодяе.
— Так-так, — кивнул Гуськов. — Оч-чень интересно.
Что-то было в его голосе. Что-то такое, что заставило Настю внимательнее вглядеться в его лицо. Абсолютно невыразительное, не уродливое и не красивое, не полное и не худое. Такое встретишь в толпе, скользнешь взглядом и тут же позабудешь навсегда. Пожалуй, лишь глубоко посаженные глаза и высокий лоб с залысинами придавали ему хоть какую-то определенность.
На вид начальнику охраны было лет сорок пять. Глаза его, серые, спокойные, были словно подернуты непроницаемой дымкой.
— Ну, а, положим, если писатель сам маньяк, — снова заговорил Гуськов. — Сможет маньяк описать душевный мир хорошего, богобоязненного человека?
— Маньяки не становятся писателями, — ответила Настя. — Писатель всего лишь описывает. А маньяки предпочитают не описывать, а действовать.
Гуськов вздохнул.
— Черт, как же все это приятно, — сказал он вдруг.
— Что приятно? — не поняла Настя.
— Приятно говорить с умным человеком на умные темы. Знаете, Анастасия Сергеевна, я очень долго был этого лишен.
— Правда?
— Да. Я всю жизнь проработал в пенитенциарной системе. Охранял зэков, был замначальника тюрьмы. А после отставки пришел работать сюда, в психиатрическую клинику. — Гуськов усмехнулся. — Сами понимаете, с зэками особо не поговоришь. Да и с психами — тоже.
Вдруг он изменился в лице и торопливо добавил:
— Я, конечно, не имел в виду вас, Анастасия Сергеевна. Просто неуклюже выразился.
По лицу Насти пробежала тень.
— Ничего страшного, — проговорила она. — А теперь… я хочу отдохнуть. Вы ведь не против?
— Нет. Конечно, нет.
Гуськов поднялся с кровати.
— Спасибо за разговор. Ничего, если я буду к вам иногда заходить? Поболтать о жизни, узнать ваше мнение по какому-нибудь вопросу?
— Заходите, — разрешила Настя.
— Вот и отлично! Отдыхайте.
И он вышел из палаты, высокий, моложавый, упругий и сильный, как хищный зверь. Настя легла на подушку и натянула одеяло на голову.
— Господи, что я здесь делаю? — мучительно простонала она.
4
Доктор Макарский окинул взглядом свой кабинет. Стол. Негатоскоп. Большой шкаф с лекарствами, запертый на замок. Обстановка, которую он создал сам и которая была ему ближе, чем собственное отражение в зеркале. Макарский немного помолчал, потом посмотрел на Гуськова недовольным взглядом (тот вальяжно сидел на краю стола) и сказал:
— Зачем вы ходили к Анастасии Новицкой?
— Ни зачем, — спокойно ответил начальник охраны. — Просто поболтать.
Макарский поправил пальцем золотые очки и строго произнес:
— Я не хочу, чтобы вы с ней болтали.
Гуськов посмотрел на него сквозь иронический прищур.
— Спокойно, доктор. Берегите нервы.
— Не указывайте, что мне делать. — В голосе Макарского послышалось раздражение. — Настя — жена моего покойного друга.
— Я полагаю, ключевое слово в этой фразе — «покойного»? — уточнил Гуськов.
Лицо доктора помрачнело еще больше.
— Что вы имеете в виду? — сухо спросил он.
— Ничего, — спокойно ответил Гуськов.
Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Доктор Макарский отвел взгляд первым. Гуськов улыбнулся.
— Доктор, ну что вы, в самом деле? Я ведь тоже человек, и тоже интересуюсь литературой. Всегда любил книжки.
— Вы можете любить книжки до помутнения сознания, но не доставайте Настю Новицкую. Ей через многое пришлось пройти, и здесь она — гость, а не заключенный. И вы ей не надсмотрщик, так что соблюдайте субординацию и такт.
Гуськов улыбнулся и сделал брови домиком.
— Что вы, доктор! Я ведь охранник. А охранник что делает? Ну-ка, ответьте мне, доктор: что делает охранник?
— Охраняет, — угрюмо сказал Макарский.
— Вот именно! Ох-ра-ня-ет. — Гуськов ухмыльнулся. — Доктор лечит. Убийца убивает. Садист мучает. А охранник — охраняет. Вот я и буду ее охранять. Ее — от вас, вас — от нее и прочих уродов.
При слове «уроды» Макарский вздрогнул.
— Полагаю, вы произнесли это слово, не подумав?
— Конечно, доктор. Я вообще редко задумываюсь. Я человек действия, а думать — это ваша прерогатива. Не обращайте внимания на мою трепотню. Ну, а теперь… — Улыбка сошла с лица Гуськова, и лицо это стало жестким и холодным. — …Давайте для разнообразия побеседуем о деле. Что она вам говорила? На что жаловалась?
В глазах у доктора промелькнула ненависть, но он справился с собой и ответил:
— У нее ярко выраженное диссоциативное расстройство. Она выдумала себе другой мир, в котором ее муж и сын живы.
— Забавно, — сказал Гуськов задумчиво. — Прямо как в фильмах ужасов. Есть такой фильм — «Ожившая мертвечина». Не смотрели?
Макарский слегка побледнел.
— Нет. А при чем тут это?
— Ни при чем. Просто к слову пришлось. Вы говорили, что собираетесь провести с ней сеанс гипноза. Когда это произойдет?
— Я хотел сегодня, но передумал.
— Зря передумали. Чем быстрее вы это дельце провернете, тем быстрее она вылечится. Вы ведь этого хотите?
Макарский поморщился.
— Мне не нравится, когда вы так это называете?
— Как?
— «Дельце». Речь идет о жене моего погибшего приятеля. Она больна, и моя задача — как можно скорее ее вылечить.
— Вот как? Тогда вы не будете возражать, если я попрошу вас провести сеанс гипноза сегодня?
Доктор Макарский чуть не задохнулся от возмущения.
— Послушайте… — процедил он сквозь зубы. — Кем вы себя вообразили?
— Ее преданным поклонником, — с улыбкой ответил Гуськов. — Человеком, желающим, чтобы великая писательница вылечилась побыстрее. В самом деле, доктор, зачем откладывать дело в долгий ящик? Я знаю, что на мое мнение вам плевать, но чем быстрее вы запустите свою «систему выздоровления», тем быстрее она станет нормальным человеком.
Макарский поправил пальцем очки и, несмотря на раздраженный вид, неожиданно согласился.
— Пожалуй, вы правы, — хмуро сказал он. — Я проведу сеанс сегодня.
— Вот и отлично, — кивнул Гуськов. Посмотрел на доктора своими серыми глазами и произнес: — Андрей Петрович, у меня просьба.
— Какая? — подозрительно прищурился Макарский.
— Могу я поприсутствовать на сеансе?
Лицо доктора вновь стало каменным, с неприязненным выражением.
— Плохая идея. Ваше присутствие может все испортить.
— Док, я ведь не дурак и все понимаю, — смиренно произнес начальник охраны. — Я буду находиться за ширмой. Она даже не узнает, что я здесь.
— Повторяю, я не уверен, что это хорошая идея.
Гуськов сложил ладони лодочкой и просительно проговорил:
— Док, пожалуйста. Клянусь: я буду вести себя тихо. Как мышонок.
— Черт с вами, — нехотя проговорил Макарский. — Будете сидеть в смежном кабинете. Дверь я оставлю открытой. Но если шелохнетесь…
— Не шелохнусь. Буду сидеть так тихо, что вы обо мне забудете. Доктор, я ваш должник.
— Само собой, — сказал Макарский. — И перестаньте паясничать.
Гуськов послушно кивнул и показал, как он застегивает губы на невидимый замок и выбрасывает ключ.
5
Сеанс гипноза состоялся в тот же день, час спустя после разговора доктора Макарского с начальником охраны Гуськовым. Глядя на Настю, впавшую в гипнотический транс, доктор проговорил:
— Как только я досчитаю до пяти, вы проснетесь и будете четко осознавать, что все, что вы мне только что рассказали — ваш сон. Вы смиритесь с реальностью и перестанете жить иллюзиями, и при этом не будете испытывать больших страданий. Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
По щелчку доктора Настя открыла глаза. Несколько секунд взгляд ее был затуманенным, но она быстро пришла в себя. Доктор Макарский по-прежнему стоял перед мягким креслом, в котором сидела Настя, так же, как перед началом сеанса. Он внимательно вгляделся в ее лицо и спросил:
— Как вы себя чувствуете?
— Нормально, — ответила она.
Однако лицо ее было бледным, а в глазах стояли слезы. Да и голос слегка подрагивал.
— Что я вам рассказала? — тихо спросила она.
Макарский доброжелательно улыбнулся:
— Свои сны. Вы ведь теперь помните каждую деталь, не так ли?
— Да, — произнесла она тем же дрожащим голосом. — Я все помню. И Алексея, и… И все остальное.
Она не смогла произнести имени нерожденного сына, но Макарский все понял.
— Вам будет тяжело, — проговорил он. — Возможно, впереди вас ждет трудная ночь, но вы справитесь. К завтрашнему дню сны, которые я изъял из глубин вашей памяти, подзабудутся, боль станет не такой острой.
Доктор повернулся к столу, вынул из коробки салфетку и протянул Насте.
— Возьмите. И не стесняйтесь слез.
Настя взяла платок и промокнула мокрые глаза.
— Я в порядке, Андрей Петрович, — сказала она. — Ваш сеанс помог. Теперь я способна отличить сны от реальности. Вы правы — легче мне от этого не стало. Но лучше горе, чем сумасшествие. — Она снова промокнула глаза. — Когда я смогу выйти отсюда?