О, приблизься ко мне —
Распростертый, в крови
Я лежу у подножия гор.
Зашатался над пропастью я
И в долину упал, где поет ручеек.
Тяжкий камень, свистя,
Неожиданно сбил меня с ног —
Тяжкий камень, свистя,
Размозжил мне висок. —
– Среди ландышей я,
Зазиявший, кровавый цветок.
Суждено мне молчать…
Для чего говорить?
Не забуду страдать,
Не устану любить.
А. Белый
Блок – Белому
<8 или 9 ноября 1903. Петербург>
Милый, дорогой Борис Николаевич.
Благодарю Вас за «Симфонию». Прочитал и, больной от радости и печали, намарал т<ак> назыв<аемую> рецензию, которую, по справедливости, не хочет печатать «Новый Путь». Увы! Она еще более «непромокаема», чем первая. Посылаю. <…>
Стихов бы мне Ваших!
Крыльцо Ее, словно паперть.
Вхожу, – и стихает гроза.
На столе – узорная скатерть.
Притаились в углу образа.
На лице Ее – тихий румянец.
В очах Ее – утренний свет.
В душе – кружащийся танец,
Каких у нас в мире нет.
Я давно не встречаю румянца,
И заря моя мутно тиха.
А в каждом движении танца
Я вижу пламя греха.
Но таких, как Она, я не знаю
И не стану больше искать.
Я с Ней мою жизнь встречаю,
С Ней буду мою жизнь провожать…
Сижу за ширмой. У меня
Такие крохотные ножки…
Такие ручки у меня!
Такое темное окошко. —
Тепло и тёмно. Я гашу
Свечу, которую приносят,
Но благодарность приношу…
Меня давно развлечься просят, —
Но эти ручки… Я влюблен
В мою морщинистую кожу.
Могу увидеть сладкий сон, —
Но я себя не потревожу. —
Не потревожу забытья, —
Вот этих бликов на окошке…
И ручки скрещиваю я,
И также скрещиваю ножки.
Сижу за ширмой. Здесь тепло.
Здесь кто-то есть. Не надо свечки.
Глаза бездонны, как стекло.
На ручке сморщенной колечки.
I
Я бежал и спотыкался.
Обливался кровью, бился
Об утесы, поднимался,
На бегу опять молился.
И внезапно повеяло холодом.
Впереди покраснела заря.
Кто-то звонким, взывающим молотом
Воздвигал столпы алтаря.
На черте горизонта пугающей,
Где скончалась внезапно земля,
Мне почудился ты, умирающий —
Истекающий кровью, как я.
Неужели и Ты отступаешь?
Неужели я стал одинок?
Или Ты, испытуя, мигаешь,
Будто в поле кровавый платок?
И я увидел его, несчастный…
Увидел красный платок полей…
Заря ли кинула клич свой красный?
Во мне ли грянула мысль о Ней?
О, я увидел! Ты – тот – несмелый,
Ему подобный, Ты – дух толпы…
Я думал в страхе – то брат мой Белый,
Но там воздвиглись Ее столпы —
Столпы, убегающие
Ее Алтаря,
Во мне воздвигающие
Все, что убила заря… —
То – заря бесконечного холода,
Что послала мне сладкий намек…
Что рассыпала красное золото,
Разостлала кровавый платок…
Ты, что думала, веяла, реяла,
Отражала в себе мою кровь,
Что меня с колыбели лелеяла,
Без конца нашептала любовь…
Из огня душа моя скована
И вселенской мечте предана,
Непомерной мечтой взволнована —
Угадать Ее Имена.
Ах, какие в поле яркие цветочки!
Черный человек их рвет и поет;
Это я – иду, спотыкаясь о кочки:
В сердце человеческом дождик идет.
II
Образ Возлюбленной —
Образ Возлюбленной —
Вечности.
Так. Я знал. И Ты задул
Яркий факел, изнывая
От тоски.
В бездне – мрак, а в небе – гул.
Милый друг! Я снова знаю
В синем небе огоньки.
Неразлучно – будем оба
Клятву Вечности нести.
Поздно встретимся у гроба
На серебряном пути.
Там – сжимающему руки
Руку нежную сожму.
Молчаливому от скуки
Шею крепко обниму.
Так. Я слышал Весть о Новом!
Маска траурной души!
В оный день – знакомым словом
Снова сердце оглуши.
И тогда – в гремящей сфере
Небывалого огня —
Дева-Мать откроет двери
Ослепительного Дня.
Александр Блок
Белый – Блоку
<Около 28 марта 1904. Москва>
Христос Воскрес!
Дорогой, Милый Александр Александрович, если бы Ты знал, с какой любовью и горечью я обращаюсь к Тебе с этим приветствием! Молюсь о том, чтобы Ты спокойно и счастливо «существовал» среди весенних «струек», «брызг», «опрокинутых кадок». Чувствую я, что Ты находишься на каком-то «междудорожье», и молю Господа о ниспослании Тебе сил. Помолись и Ты обо мне: мне трудно, очень трудно. Злые тучи льдяных вихрей неожиданно встали вокруг – и помчался на вихревых кругах, не знаю куда. «Лик безумия» сходит в мир, и все мы стоим перед страшной опасностью. Опасность, грозящую мне, я усмотрел и в веянии, исходящем от Твоего стихотворения: «плывут собачьи уши, борода и красный фрак»… Вот «оно», вот именно… Я ужасно одинок. Я ушел туда, откуда мой голос, и прежде глухой, совершенно не слышен. Вот почему я молчу и не пишу Тебе. Писать о «внешнем» можно в «Весах» и т. д. А писать о том, что я переживаю, слишком трудно – не сумею. Дорогой, напиши два слова. Буду рад.
Христос с Тобой. Мой привет, уважение и искреннюю преданность передай Любови Дмитриевне, а также и поздравление с праздником.
Остаюсь любящий Тебя
Борис Бугаев
P. S. На днях вышлю тебе «Золото в Лазури».
Блок – Белому
<7 апреля 1904. Петербург>
Милый дорогой друг Борис Николаевич. Твое письмо меня поразило сразу же. Ты знаешь обо мне то, чего я сам не сознавал, и вдруг сознал… и утешился. «Лик безумия, сошедший в мир» – и притом нынешнего нашего безумия – грозил и прежде. Но, знаешь ли? Он разрешит грозу и освежит. Я спал и видел холодные сны (в букв<альном> см<ысле>). Не далее как сегодня во сне мне явился наконец Брюсов в ужасающей простоте его внутренних «потемок» и в физической красоте – нежный, как мальчик с черной бородкой. Тут был и твой «Одинокий» и вчерашний рассказ, слышанный мной у Мережковских (!) о пьяном Брюсове в «Грифе». Среди бела дня снился мне кошмар об «опрокинутых кадках» и девушке с карликом.
Но вдруг я слушаю, смотрю: кругом гам, шум, трескотня, лучшие гаснут или тлеют, по многим квартирам прошла тень дряхлости, погас огонек, бежавший по шнурку, готовый, казалось, зажечь тысячи свечей. И темно. Прежних лиц я уже не вижу, страх перед ними отошел в милую память о собственной юности. Больше некого бояться. И люди уже не страшны. Зато («в предвестие, иль в помощь, иль в награду» 3) возвращается древняя и бурно-юная боязнь стихий – изнутри и извне. Пойдем опять из города на войну исчезнувшей и возвращающейся юности:
«Меня зовет к безвестным высям
В горах поющая весна,
А эта груда женских писем
И не жива и холодна!»
Мы поняли слишком много – и потому перестали понимать. Я не добросил молота – но небесный свод сам раскололся. И я вижу, как с одного конца ныряет и расползается муравейник положим расплющенных сжатым воздухом в каютах, сваренных заживо в нижних этажах, закрученных неостановленной машиной (меня «Петропавловск» совсем поразил), – а с другой – нашей воли, свободы, просторов. И так везде – расколотость, фальшивая для себя самого двуличность, за которую я бы отомстил, если б был титаном, а теперь только заглажу ее. – Как видишь, я пишу несвязно. Я окончательно потерял последнюю веру в возможность точности в окончательном. Не знаю ничего, н о часто ясно вижу розовую пену и голубой ласковый гребень волны, которая меня несет. Потому – пронесет, а что дальше – опять не знаю. Но хорошо бывает на волне, в певучей пене.
Мне кажется, я могу сказать Т е б е окончательно о Тебе самом. Ты не умрешь. Представь себе, я, должно быть, знал это всегда. Есть на Тебе такая печать чудесного, что лик безумия с Тобой не сольется. Иногда я вдруг сознаю в Твоем существовании большую поддержку. Письмами, подобными Твоему последнему, Ты схватываешь меня за локоть и кричишь: «Не попади под извозчика!» А извозчик – В.В. Розанов – едет, едет – день и ночь – с трясущейся рыженькой бороденкой, с ямой на лбу (как у Розанова). Выйдя вчера ночью от Мережковских, я подумал: «Мы с Бор<исом> Никол<аевичем>…» Но все-таки, я не знаю, что с Тобой теперь. И едва ли пойму. Впрочем, скорее всего, что временами знаю. Не могу написать Тебе о «Золоте в лазури», как писал о «Симфониях». Слишком важная вообще и для меня лично книга. Спасибо Тебе! <…>
Обнимаю Тебя крепко, милый друг. Не имею сил так утешить Тебя, как Ты меня утешил. Приветствуй от нас Твою маму и пожелай ей всего самого лучшего от нас. Люба Тебя приветствует от всей души.
Любящий Тебя нежно Александр Блок
Белый – Блоку
<