-- Это моя старая, хорошая знакомая, -- говорил я хозяйке, -- я полгода не видел ее, и она пришла ко мне. В этом нет ничего предосудительного, напротив, это так естественно... Она так и спросила: здесь ли живет такой-то?..
-- Ну да, -- пятясь к двери, равнодушно отвечала хозяйка, которой этот разговор, по-видимому, начинал надоедать.
-- Конечно, -- объяснял я, идя за ней, -- ведь, она моя близкая, старая знакомая и может называть меня просто по фамилии... Вы, пожалуйста, не подумайте чего-нибудь, -- это хорошая, чистая девушка, и мы с ней просто друзья, больше ничего... И она, наверно, улыбнулась, когда спрашивала меня?.. У нее такая милая, светлая улыбка одним уголком рта!..
-- Кажется, улыбнулась, -- сказала моя квартирная хозяйка, и по ее лицу было видно, что она не помнит и считает совершенно неважным -- улыбнулась та девушка или нет...
-- И она была очень огорчена, когда узнала, что меня нет дома?.. -- приставал я, стоя в дверях, потому что хозяйка пятилась уже по коридору. -- Вы не заметили, она была очень огорчена?.. Не сказала, когда придет еще? Не просила ли передать мне что-нибудь?.. Может быть, она сказала, что будет ждать меня у себя? И в котором часу?..
-- Она была очень огорчена, но ничего не сказала и ничего не просила передать?.. -- уже сердясь, проговорила хозяйка и, достигнув своей комнаты, захлопнула за собой дверь...
Я тотчас же пошел к Анне, полный раскаяния и еще большей любви, нежности и тоски.
Было легко и весело идти под дождевыми облаками мартовского вечера, по рыхлому, во многих местах уже стаявшему снегу, отдавая лицо влажному ветру, скользившему по щекам и шее, как холодные, нежные женские пальцы. И всю дорогу я напевал каким-то сладко-грустным, мною самим придуманным мотивом три слова, то тихо, то громко, то с дрожью слез в голосе, то с звучностью радостного сердечного волнения, -- только три слова:
-- Я люблю вас... я люблю вас...
На улице было пусто. Далеко, сквозь лиловые сумерки, мигали желтые огоньки, а в небе, между темными, веявшими дождевым ветром, облаками, сияла полоска зеленоватого неба с яркой, как алмаз, звездой, мигавшей длинными, золотыми ресницами. Где-то слышались голоса, кто-то смеялся, кто-то пел, и мотив песни тоже был мечтательный, грустный... Я прислушивался к смеху, говору, пению, а сам напевал свою тихую молитву:
-- Я люблю вас... я люблю вас...
Тянулись бесконечные заборы, маленькие домики со слепыми и освещенными окнами. По улице, темным силуэтом перебегая с одного тротуара на другой, шел фонарщик, останавливался, взбирался по тонкой лесенке и зажигал фонари. Я подходил к только что зажженному фонарю и смотрел на колеблющееся газовое пламя долго и внимательно, сообщая ему свою новую, томящую душу песню, в которой было только три слова -- больших, как мир, простых, как счастье и нежных, как весна...
Я пел ее всю дорогу, и мне казалось, что лучшей песни никогда в своей жизни я не слыхал и, наверно, не услышу, хотя в ней было только три слова и всего одна музыкальная фраза. Ветер подхватывал и уносил мою песню в лиловые сумерки, и вся улица, с тихими домами, заборами и кротко мерцавшими фонарями как будто чутко прислушивалась к ней и принимала ее так же серьезно и внимательно, как дары весны -- дождевую свежесть и мягкие веяния вечернего ветра...
С этой песней в душе я взялся за кольцо калитки, вошел во двор и, поднявшись по ступеням, позвонил у двери. И ожидая, все продолжал напевать... Только тогда замолк, когда горничная открыла дверь, и у меня от волнения захватило дух...
Пока девушка ходила с моей карточкой докладывать, я дрожащими руками стаскивал с себя пальто, с замиранием сердца слушая звуки рояля, плывшие из глубины комнат через раскрытую дверь, -- "Reverie" Шумана, которое так подходило к ней, к ее тихим, грустным глазам и бледному, как будто всегда обиженному, лицу...
Вот музыка оборвалась, хлопнула крышка рояля. Я вздрогнул и замер. В стуке упавшей крышки мне послышалась нервность волнения... "Конечно, -- подумал я, -- мой приход ее должен был взволновать... Она должна быть рада мне... ведь, она приходила ко мне!"...
В дверях показалась горничная, и я уже сделал шаг, что бы пройти в комнаты, не дожидаясь ее приглашения, в котором не могло же быть сомнения... Но девушка загородила собой дверь и, усмехнувшись, проговорила, потупляя глаза:
-- Их нет дома...
Я растерялся и уставился в нее удивленными глазами.
-- Кого -- их?.. Я, ведь, хочу видеть барышню!.. -- сказал я дрогнувшим голосом.
-- Барышни нет дома, -- невозмутимо повторила горничная снова усмехнувшись и потупив глаза.
-- Но она только что играла!.. Я знаю, что это она играла!.. -- раздраженно спорил я, чувствуя всю бесполезность и нелепость этого спора и сгорая от стыда при мысли, что там, за дверью, где-то недалеко, в полутемной комнате, стоит, притаившись, Анна, слушает мои возражения и смеется... смеется зло, язвительно, радуясь своей удавшейся мести...
-- Их нет дома, -- упрямо повторила горничная, стоя в дверях, -- это не они играли...
С жалкой растерянной улыбкой я надел пальто и вышел на улицу, держа шляпу в руке. Так с непокрытой головой я и пришел домой...
У меня сидела Тина Пискорская...
* * *
Она поднялась и тихо, взволнованно сказала:
-- Я узнала, что ты приехал... Мне хотелось увидеть тебя!..
Она смотрела на меня робко, боязливо, словно ожидала, что я ударю или прогоню ее. Ее робость тронула меня, и мне захотелось приласкать ее, дать ей ту теплую радость дружеского участия, в котором в эту минуту так нуждался я сам...
-- Я рад, что ты пришла... -- сказал я и взял ее обе руки. -- Разве ты все еще любишь меня?..
Тина порозовела и потупила глаза... Она была одета так просто, скромно, в темное платье с белым воротничком; волосы лежали на голове гладко, без следа завивки, с начесами на уши, a la Клео де-Мерод. От нее веяло ясной, чистой девической жизнью полной тишины и нежных мечтаний...
Такою я видел ее в первый раз. Тина Пискорская -- кокотка, скандалистка, сумасшедшая, наглая, плевавшая в лицо общественному мнению, не знавшая в оргиях ни стыда, ни удержу -- вдруг является в образе монахини или кающейся грешницы!.. Я с удивлением и любопытством рассматривал ее.
-- Что с тобой, Тина?.. Почему ты так изменилась?..
Она отвернула от меня лицо.
-- Мне все надоело... Я не могу больше...
-- Вот как!.. И давно это случилось?..
Она помолчала и потом чуть слышно проговорила.
-- С тех пор... как ты уехал...
-- Почему же?..
-- Ты знаешь...
-- Да, правда, я знаю... Ну, что же? Не будем больше об этом говорить... Но что же ты стоишь?.. Сядем вот здесь, на диване... Расскажи мне, как ты жила -- все это время?..
Тина села и долго молчала. Наконец, подняла на меня глаза в слезах -- и тихо заломала пальцы.
-- Это было такое мученье!.. Я собиралась покончить с собой... Лучше бы ты не приезжал и дал мне умереть!.. Меня преследует Крон... Стоит мне только закрыть глаза -- и я вижу, как вносят в комнату его тело, с простреленной головой...
-- Крон? Этот бедный мальчик, который ревновал тебя ко мне и, в конце концов, застрелился?..
-- И это случилось сразу, что и ты и он оставили меня... Я чуть не сошла с ума!.. Я не любила его, ты это знаешь... Но из всех, кто был около меня, он один жалел меня и любил нежно и чисто... Он был мне почти как брат... Мне было горько потерять его...
-- И с того дня, как он умер, ты повела иную жизнь?..
-- С того дня, как ты уехал и его не стало -- я только плакала и думала о смерти... Что же мне оставалось еще?.. Нет, я еще ждала -- может быть, ты приедешь... Я решила ждать до весны и потом умереть... Я ходила к Анне...
-- Ты -- к ней?.. Зачем?..
-- Узнать что-нибудь о тебе... Мне казалось, что если ты ничего не пишешь мне, значит -- ты переписываешься с ней...
-- Какая смешная мысль!.. Что же она тебе сказала?..
-- Она приняла меня очень холодно и сдержанно. Она сказала, что ничего не получала от тебя и никогда не получит, потому что тебе незачем писать ей...
-- Она так сказала?..
-- Я не выдержала и расплакалась у нее... Ах, это такая милая, добрая девушка!.. Она обняла меня, и мы вместе долго плакали...
-- И Анна плакала с тобой?..
-- Ну да, я же говорю, что мы вместе плакали... И когда я уходила, она сказала мне: "Я бы ничего больше не желала, как видеть вас счастливой..." Но она все же странная девушка... Я встретила ее сегодня на улице, когда шла к тебе -- и она не ответила мне на поклон...
-- Где встретила ты Анну?
-- Почти у твоего дома... Это было еще до сумерек, когда я в первый раз шла к тебе... Я не застала тебя и ушла... А потом пришла опять, и твоя хозяйка сказала мне, что ты приходил и снова ушел... Я осталась, чтобы подождать...
-- Ах так это была ты!..
-- Да, я... -- Тина побледнела, и в глазах ее засветился знакомый мне огонек ревности. -- Разве к тебе должен был кто-нибудь прийти?..
-- Нет... мне сказали, что приходила барышня, и я не мог придумать, кому бы это нужно было приходить ко мне... Теперь я знаю, что это была ты.
Тина положила свою маленькую, смуглую ручку на мою руку и робко, дрожащим голосом, спросила.
-- Ты все еще... любишь ее?..
-- Нет! -- резко сказал я. -- Это кончено... Должен же быть когда-нибудь конец!..
Я лгал и видел по ее глазам, что она мне не верит. Она опустила голову, как будто ей стыдно стало моей лжи,
-- Уверяю тебя -- это правда!..
-- Я верю, -- грустно отозвалась Тина.
Я заставил себя засмеяться...
-- Как жаль, что нет Крона с его автомобилем!.. Как славно покатались бы мы опять по городу со звоном бокалов, с криками и пеньем!..
Тина плакала, уткнувшись лицом в подушку дивана.
* * *
Мое появление на вечере у Грановых вызвало маленькую сенсацию. Всем была памятна эта прошлогодняя дикая неделя куте