жей и бешеной гонки на автомобиле, героями которых были я и Тина Пискорская. Кругом меня перешептывались, переглядывались, пожимали плечами, недоумевая, как Грановы могли решиться пригласить меня и как я смел появиться в обществе после того, как я так открыто пренебрег его мнением. Вместе с этим, я почувствовал глубокий интерес и любопытство, с которыми рассматривало меня общество; было ясно -- меня позвали именно для сенсации, -- и это заставило меня искать уединенного места, где мог бы я спрягаться от этих назойливых взглядов, которые словно ощупывали меня с головы до ног.
Я забился в углу гостиной за пальмы и оттуда слушал пение молодой певицы, чистым, звонким сопрано исполнявшей арию из "Руслана и Людмилы":
Любви роскошная звезда.
Ты закатилась навсегда...
Она пела без всякого выражения, холодно, как автомат; видно было, что эта девушка еще ни разу не любила, и ей не было решительно никакого дела до той, которая страдала и жаловалась в этой песне. Но что-то в ее пении трогало и волновало меня до спазм в горле, -- может быть, слова песни, эта грустная жалоба тоскующего женского сердца, может быть, сама музыка, простая и печальная, как слезы ребенка, или скорей всего то, что я сам был полон этой тоски, жалобы, слез -- и вкладывал их в каждое слово и в каждую ноту арии... "Нет, это невозможно! -- говорил я себе. -- Чего доброго, я еще расплачусь"... Лучше уйти... "И я ждал, когда певица окончит арию, чтобы в шуме аплодисментов незаметно уйти домой.
Ужели мне
В родной стране
Сказать любви
Навек прости?..
Ария подходила к концу. Я приготовился, встал -- и вдруг увидел около эстрады Анну -- и бессильно опустился на свой стул... Она внимательно смотрела на певицу, и мне виден был ее тонкий, бледный профиль с яркой каплей алмаза в нижнем краешке уха. Больше я ничего уже не видел...
Певица кончила, и весь зал зашумел, задвигался. Анна пошевелилась, и я, испугавшись, отвел глаза в сторону... Я был в каком-то столбняке и не понимал, где я и что кругом меня делается. Голоса как будто раздавались где-то далеко; казалось, я и Анна стояли по краям бездонной пропасти, и не было надежды подойти к ней и взять ее руку... "Анна, Анна!.. Ты -- моя боль, ты -- моя печаль!.. Кто, как не ты, должен исцелить меня?.."
Беспокойство, неловкость, вдруг овладели мной. Как будто паутина обволакивала мое лицо, волосы, шею... Кровь бросилась мне в голову -- и стало нестерпимо жарко, потом отхлынула -- и по спине заструилась холодная дрожь... Что это со мной?..
Я поднял глаза -- и встретился с глазами Анны, в упор смотревшими на меня. Мягко и спокойно теплились в ее взгляде тихая ласковость и грусть, и губы ее чуть трепетали от сдерживаемой улыбки радости... И я приник душой к этим большим, карим глазам, дрожа от боязни потерять хоть одно мгновение этого нежданного счастья, этой ласковой тишины, целительной теплоты. Я ловил в них искорки любви, пролетавшие в их темной глубине, как звезды-ангелы в ночном небе и тонувшие во влаге слез, которые дрожали в уголках меж темными лучами ресниц... Казалось, все кругом затихло и замерло, или здесь вовсе никого не было, кроме Анны, кроме ласки, тишины и грусти этих прекрасных, молящих и плачущих глаз.
Но вот ресницы ее дрогнули, что-то мутное заволокло глаза, и они потухли, сразу стали слепыми и пустыми... Анна испуганно посмотрела кругом. На нас обратили внимание и, глядя на нее и на меня, шептались и пожимали плечами... Ведь, все в городе знали, что я любил Анну и что она отказала мне!.. Я смешался и поклонился Анне. Она откинула назад голову надменным, холодным движением и отвернулась, не ответив мне на поклон... Сидевший с нею рядом молодой человек, в франтовском смокинге, известный в городе фат и донжуан -- Евгений Трун, наклонился к ней и сказал ей что-то, по-видимому, смешное и, вероятно, по моему адресу, потому что она вполоборота оглянулась на меня и засмеялась.
Я пробирался среди гостей к выходу с горящим от стыда и гнева лицом, чувствуя, что все смотрят мне в спину... Я наступил на трен какой-то дамы, и ее платье затрещало, а дама вскрикнула так, словно я рвал ее самую на части. Я обернулся, чтобы извиниться, и в эту минуту увидел Анну, проходившую мимо об руку с Труном. Он с нежной внимательностью смотрел ей в лицо, а она рассказывала ему что-то, розовая, улыбающаяся, казалось, безмерно счастливая...
Я стиснул зубы и не извинился перед дамой, которой оборвал трен. Она прошипела мне вслед:
-- Невежа!..
... Я шел по улице и думал:
"Почему же Анна так смотрела на меня?.. Ах, Боже мой, чего только не увидишь в глазах, которые любишь!.. Они смотрят на вас холодно, равнодушно, быть может, даже с презрением, или просто упираются в вас, как в пустоту, ничего не видя, а вы, мучимый желанием увидеть в них любовь, вкладываете в их взгляд свою тоску, нежность, страсть, и вам кажется, что вы видите в ее глазах ее тоску, нежность, любовь. Ведь, то же самое было и с пением этой певицы, которое растрогало меня моей тоской и моими слезами!"
И дальше я думал, сжимая кулаки:
"Она не ответила мне на поклон... Она улыбается этому хлыщу Труну и розовеет, когда, он заглядывает ей в глаза!.. Что он ей?.. Нет, это уже меня не касается... Я знаю только то, что я для нее -- ничего... Я не получил ответа на поклон, а Труну она расточает улыбки. Я перенес и это унижение. Но оно будет последним!.."
* * *
-- Моя маленькая Тина, довольно плакать!.. Я хочу, чтобы ты была веселой и сумасшедшей, как прежде...
-- Это невозможно... у меня болит сердце...
-- Оно перестанет болеть, если я скажу ему одно слово...
-- Ты не можешь сказать это слово... Ты хотел бы сказать его кому-то другому...
-- Нет, моя бедная Тина, я никому не хочу сказать его, кроме тебя одной!..
-- Ты смеешься надо мной... Разве я мало страдаю и плачу?..
-- Я говорю серьезно; я хочу полюбить тебя, Тина...
-- Ах, ты ищешь забвения!.. Ты хочешь обмануть самого себя...
-- Я уже все забыл... я вырвал и растоптал ногами свою боль!..
-- Но губы твои кривятся, и в глазах у тебя слезы...
-- Тина, Тина, это -- от жалости к тебе, от желания видеть тебя счастливой и быть счастливым с тобой!..
-- Что же ты сделаешь, чтобы я была счастлива?..
-- Я буду целовать твои ручки и ножки, я буду носить тебя на руках и укачивать, как мое маленькое дитя... Я буду любить тебя так, чтобы с лица твоего не сходила улыбка радости, чтобы в теле твоем ни на минуту не затихал трепет счастья!.. Ах, Тина, если бы ты могла быть счастливой и дать мне счастье!..
-- Я постараюсь...
-- Ты сказала это так грустно... Ты мне не веришь?..
-- Я хочу верить...
-- И не можешь?..
-- Попробую...
-- Но не плачь же... Будь же веселой... Ведь я должен сказать тебе это чудесное слово!..
-- Я не плачу... Видишь, я уже улыбаюсь... Говори же... Я вся дрожу от нетерпения услышать это слово... Что же ты молчишь?..
-- Нет, Тина... Мы подождем немного... Оно должно само вырваться из души... И это скоро придет... А пока... пока -- я хочу прижаться головой к твоим коленям, как в детстве я прижимался к коленям моей бедной матери... И ты гладь мои волосы... вот так... Мне нужно немного отдохнуть... успокоиться... И я знаю, что мы будем с тобой счастливы... Ведь, половина счастья у нас уже есть; это -- твоя любовь ко мне; остается только мне полюбить тебя... А я скоро, скоро полюблю тебя... Ты -- милая, чудная, добрая девушка, и тебя нельзя не полюбить... Поверь мне, Тина, это будет непременно, потому что я так хочу...
-- Я верю... я верю... Не обращай внимания на мои слезы... Я плачу от счастья... Ты со мной и так добр ко мне... Я уже счастлива...
-- И ты больше не думаешь о смерти?..
Тина молчит...
* * *
Я играл в любовь с Тиной, стараясь убедить себя, что люблю ее, а не кого-нибудь другого... Я становился перед ней на колени, и целовал ее ножки сквозь ажурные чулки...
Тина наклонилась ко мне вся розовая от счастья:
-- Как тебе не стыдно!.. Разве ты в самом деле любишь меня?..
-- Люблю ли я тебя, Тина?.. Разве я тебе еще не сказал это?.. Ведь я целую твои ножки! И мне совсем не стыдно, потому что я люблю их и всю тебя... Но ты -- стыдишься так, как будто до сих пор тебя никто не целовал...
-- Меня целовали, но я никого не любила, и мне совсем не было стыдно... А теперь... я не знаю... я вся горю от стыда... Ах, я люблю тебя так, что мне хотелось бы умереть от твоих ласк!..
И она принимала мои ласки со слезами на глазах, с такой нежной благодарностью, что я не раскаивался в своей лжи, которая давала ей счастье... Мгновениями эта ложь как бы претворялась в правду, я загорался страстью и горячо, искренно говорил:
-- Люблю тебя... люблю...
Но тотчас же я ловил себя на том, что говорил эти слова не Тине, что мои поцелуи и ласки предназначались не ей, что ее лицо, тело, ее дыхание и любовь в моем воображении становились лицом, телом, дыханием и любовью другой, к которой взывало все мое существо, имя которой я едва удерживал на своих губах... И опомнившись, я весь холодел, и уже дальше притворялся, молясь о том, чтобы мне забыть ту и полюбить эту...
...... Я брал Тину на руки и носил ее по комнате, укачивая, как маленькое дитя... Она смеялась, трепеща и прижимаясь ко мне, повиснув на моей шее, руками; потом затихала, и, закрыв глаза, улыбалась светлой улыбкой блаженного покоя, и ее смуглое лицо казалось озаренным каким-то неземным сияньем...
-- Моя маленькая Тина спит?..
-- Да...
-- И видит хороший сон?..
-- Да...
-- Что же ей снится?..
-- Что ты любишь ее... Ах, не буди Тину!.. Она так боится проснуться от этого чудесного сна!..
-- Спи, спи... Я постараюсь продлить твой сладкий сон... И каждый раз, как ты захочешь проснуться -- я поцелуем и лаской снова усыплю твое сердце, и тебе опять приснится, что я люблю тебя...
Я сжимал ее плечи и ноги, и она почти переставала дышать и говорила слабым от страстного томления голосом: