– Вот это верно, – одобрительно заметил Бао-юй. – Больше всего не люблю, когда рифмы ограничены.
Дай-юй, которая не любила крабов, да и вином не очень увлекалась, приказала принести табуретку, уселась на нее возле перил террасы и забросила удочку в пруд, намереваясь половить рыбу. Бао-чай, облокотившись о подоконник, срывала лепестки с веточки корицы, которую держала в руке, и бросала их в пруд, наблюдая, как рыбки всплывали и хватали упавшие в воду лепестки.
Сян-юнь постояла в раздумье, затем подошла к компании Си-жэнь и девочек-служанок, велела им расположиться на склоне холма и угощаться.
Тань-чунь, Си-чунь и Ли Вань стояли в тени ивы и наблюдали за цаплями и проносившимися над водой чайками. Неподалеку от них под кустом жасмина устроилась Ин-чунь и от нечего делать накалывала иголкой лепестки цветов.
Понаблюдав, как Дай-юй удит рыбу, Бао-юй подошел к Бао-чай, облокотился рядом с нею на подоконник и стал шутить. Увидев, что Си-жэнь продолжает есть крабов, он подошел к столу и выпил два глотка вина. Си-жэнь торопливо очистила краба и сунула ему в рот.
В это время Дай-юй оставила удочку, подошла к столу и взяла в одну руку чайник из черненого серебра, в другую – хрустальный бокал с резьбой в виде листьев банана. Служанки сразу догадались, что она хочет вина, и подбежали, чтобы налить ей.
– Ешьте, – сказала им Дай-юй. – Я налью сама.
Она налила кубок до половины, но когда заглянула в него, оказалось, что это желтая рисовая водка.
– Не годится, – заметила она, – я съела немного крабов и чувствую изжогу – нужно подогретое гаоляновое вино!
– Подогретое гаоляновое вино есть! – тотчас отозвался Бао-юй и приказал служанкам принести чайник с вином, настоенным на листьях акации.
Дай-юй отпила глоток и поставила кубок на стол. К ней подошла Бао-чай, взяла со стола другой кубок, отпила немного и тоже поставила его на место. Затем она взяла кисть, обмакнула ее в тушь, зачеркнула на листе название «Вспоминаю хризантему», а внизу приписала «Царевна Душистых трав».
– Дорогая сестра! – поспешно сказал Бао-юй. – Только не бери второе стихотворение, я уже для него придумал четыре строки.
– Я насилу сочинила первое! – воскликнула Бао-чай. – Что ты так взволновался?
В это время Дай-юй молча взяла со стола кисть, зачеркнула восьмое стихотворение, «Вопрошаю хризантему», и одиннадцатое, «Сон о хризантеме», и внизу поставила – «Фея реки Сяосян». Вслед за ней Бао-юй схватил кисть и напротив названия «Навещаю хризантему» поставил – «Княжич, Наслаждающийся розами».
– Вот и хорошо! – воскликнула Тань-чунь. – «Закалываю хризантему в волосы» еще никто не взял – это стихотворение будет мое!
Затем, указывая на Бао-юя, она предупредила:
– Мы сейчас условились не употреблять таких слов, как «девичий», «спальня», «покои», так что будь осторожнее!
Пока они разговаривали, к листу подошла Сян-юнь, зачеркнула «Любуюсь хризантемой» и «Ставлю хризантему в вазу» и поставила внизу подпись «Сян-юнь».
– Тебе тоже нужен псевдоним! – воскликнула Тань-чунь.
Сян-юнь улыбнулась:
– У нас дома есть несколько террас, но ни на одной из них я не живу, – какой же интерес брать эти названия для своего псевдонима?!
– Ведь только что старая госпожа рассказывала, что у вас дома была беседка над водой, которая называлась «башня Утренней зари у изголовья». Чем плохо? Правда, сейчас ее уже нет, но это не имеет значения!
– Верно! Верно! – одобрительно закричали все.
Не дожидаясь, пока они придут к соглашению, Бао-юй схватил кисть, зачеркнул иероглифы «Сян-юнь» и вместо них написал: «Подруга Утренней зари».
Не прошло и времени, достаточного для того, чтобы пообедать, как все двенадцать тем были разобраны. Как только стихи были написаны, их передали Ин-чунь. Девушка приняла стихотворения, переписала их, затем проставила возле каждого псевдоним и вручила Ли Вань.
Ли Вань стала читать, начиная с первого стихотворения:
Ищу утешения в западном ветре,
тоску затаивши свою.
Осока красна, камыши побелели, —
душевную муку таю:
В ограде пустынной, в саду одряхлевшем
под осень следов твоих нет;
Под инеем чистым, под ясной луною
в мечтах лишь тебя узнаю.
Все время, все время душа моя рвется
с гусями, летящими вдаль;
Безлюдно, безлюдно, лишь вечером слышно —
вальки запоздалые бьют.
Кто может меня пожалеть и утешить?
Я сохну по желтым цветам,
Лишь тем утешаясь, что в праздник осенний
любовь повстречаю мою.
Беспечно взглянув на сверкающий иней,
приятно пройтись одному,
Когда ни с лекарством, ни винную чашу
оставить нельзя никому.
При инее этом, под этой луною
в чьем доме найдутся ростки?
За этим порогом, у этой ограды
где осень цветет – не пойму.
Вощеные туфли уходят далеко,
и радость в душе у меня;
Печальную песню свою напеваю,
и сердцу тоска моему.
И желтый цветок словно вымолвить хочет:
«Поэт, ты меня пожалей,
Меня на рассвете на посох не вешай,
чтоб к дому нести своему!»
Тебя я, мотыгу садовую взяв,
унес из осеннего сада.
Повсюду, повсюду я землю вскопал
у дворика подле ограды.
Вчера ночью темною дождь оживил
рассаду, пролившись внезапно;
Сегодня в час утренний иней раскрыл
цветы, нам несущие радость.
Читаю на холоде тысячу строф
во славу осенней красы;
Принес, охмелевши, я кубок вина
к твоей ароматной прохладе.
Вином тебя полил, окучил тебя,
в знак нежной любви к тебе.
Ах, стали бы эти дорожки в саду
для бренного мира преградой!
Из далекого сада сюда принесен
золотистый цветок дорогой.
И прозрачен, и бледен один его куст,
но зато еще ярче другой.
У ограды прозрачных и редких цветов
я, колени обнявши, пою;
Где холодный и чистый царит аромат,
с непокрытой сижу головой.
Сколько ты не ищи, – кто сравнится с тобой,
государь, презирающий мир?
Как бы я ни искала, – ты только один
друг, напев постигающий мой.
Переменится скоро осенний пейзаж,
так не будем же время терять.
Будем вместе жалеть, друг на друга смотря,
о недолгой поре золотой.
Я на цине играю, вино налила,
рада встрече с цветами-друзьями.
В это место безлюдное вас принесла,
и столы я украсила вами.
От людей я далеко, плывет аромат
по росе вдоль садовых дорожек;
Я оставила книги, стоит предо мной
лишь осенняя ветка с цветами.
Эти новые сны под бумажным шатром
навевает спустившийся иней;
О прошедших прогулках в холодном саду
вспомню я под косыми лучами.
Мы родные друг другу, мы сходны душой, одинаково мир презираем,
И по персику, сливе под ветром весны
я скользну равнодушно глазами.
И ночью, и днем вдохновенье поэта
нежданно приходит ко мне.
Пройдя вдоль ограды, склоняюсь на камень,
стихи бормочу в тишине.
На кончике кисти скопились стихи,
пишу рядом с инеем я;
Во рта уголках ощутив ароматы,
пою этой яркой луне.
Бумага исполнена жалости к той,
кто на увяданье в обиде;
В словах неискусных никто не сумел бы
о грусти поведать вполне.
С тех пор, как воспета была красота
уездным начальником Тао,
Ее прославлять продолжают в мотивах, присущих седой старине.
Я кистью играю вдобавок к стихам,
безумств себе не позволяя.
Но как сочетается красное с синим,
рассчитывать разве должна я?
Где надобны листья скопления, туши
бессчетные капли пролиты;
Коль нужен цветы прорежающий иней,
я два-три пятна добавляю.
Под ветром волшебные тени собрались,
то призрачные, то густые;
Рука моя осени запах рождает,
то падая вниз, то взлетая.
Хоть не собирала я эти букеты,
бродя у восточной ограды,
Но вижу я праздник осенний на ширме
и этим себя утешаю.
Хочу расспросить я о чувствах осенних —
никто их постигнуть не мог.
Тихонько несу одинокие мысли
к ограде твоей на восток.
Одна ты являешь презрение к миру, —
но с кем же твой тайный союз?
Ты так же, как все, раскрываешь бутоны,
зачем же всех позже твой срок?
Роса ли в саду или в дворике иней
к молчанью тебя принуждает?
Цикады ли стон, перелет ли гусиный,
печальные думы повлек?
И не говори, что с тобой в целом мире
никто не заводит беседы —
Что сделать мне, чтобы хоть слово промолвил