– Тебе нужен законный суд? Что ж, давай! – Я усаживаюсь против него. Ничего, что я наг. Боги испокон веков были нагими, вспомним Грецию и Рим. – Почему ты не разбудил меня во время и украл мои праздничные одежды?
– Я тебя не будил, потому что ты приказал мне хранить тишину, ибо ты устал и нуждаешься в долгом отдыхе.
– Верно, но еще я тебе сказал…
– Еще ты мне сказал, что человек, умеющий отличить добро от зла, не пойдет голым на прием в саду. И если мне захочется туда пойти, я могу надеть твои праздничные одежды.
– Я тебе это сказал? – восклицаю я во гневе, и он в испуге отступает, боясь получить пощечину.
– И это ты называешь справедливым судом? – говорит он и вдруг срывается с места. Я – за ним. – Спасите! – кричит он и прячется за спину судьи. Тут он смелеет, стучит кулаком по столу: – Требую справедливого суда!
– Это я требую… – кричу.
– Суд идет! – раздается окрик. Голос прокуренный, хриплый. Да это же араб-извозчик Батишти, «водитель кареты». Он смотрит на меня враждебным взглядом, угрожающе подняв кнут. Встает судья, стучит вилкой по бокалу: «Всех женщин удалить из зала». Их вытесняют. Остается лишь жена судьи. На мне скрестились взгляды всех оставшихся – презрительные, уничтожающие, иронические. Горох шепотков, вместе с едой пережевывающих бородатые анекдоты. Лишь жена судьи выражает доброжелательность, поддержку, влечение. Из-за спины мужа-судьи машет мне рукой, в которой маленький пакетик в цветной обертке. «Это тебе, – говорит она, – по цвету твоих глаз». Судья бросает на нее беспомощный взгляд, с трудом сдерживая страстное желание дать ей пару пощечин:
– Я приказал вывести всех женщин из зала.
Извозчик взмахивает кнутом, кончик которого цепляет пакетик, и тот летит в чью-то тарелку с супом.
Это хорошо, думаю я, подарок не попадет к Редклифу. Все аплодируют ловкости извозчика.
– Следует вручить почетную ленту от имени исполнительной власти! – восклицает судья. И вот уже Орита несет бело-красную ленту. Мне, что ли, на шею? Но она проходит мимо меня, как будто я и вовсе не существую, надевают ее на шею извозчику, отвешивает ему поцелуй и тут же исчезает. Судья стучит ложкой по столу. Появляется не кто иной, как Срулик, поправляет очки, извлекает из кармана пачку листков и начинает читать: «О предосудительных действиях, а также соблазняющих… в отношении госпожи Иды Руткин…»
Кто это? Ах, да, это же она, жена судьи, мать Ориты. Так ему и надо, Редклифу. Ведь не зря она ему купила галстук по цвету глаз. Какая низость с его стороны. А еще джентльмен, особа, приближенная к королевской семье.
– «…И он устроил ему засаду за кустами… – листки падают из рук Срулика. Я нагибаюсь, чтобы помочь ему, но жесткая рука обладателя почетной ленты возвращает меня на место. – …Напал на него, – продолжает Срулик, – избил, наступил ногой на шею. И это после того, как нападавший сам дал ему ясное указание: идти на прием в сад. Надеть его же, напавшего, праздничные одежды…»
– Отвратительная ложь, – кричу, – никогда не давал ему таких указаний. Наоборот…
Судья делает мне знак – молчать. Ржание коней прерывает мои слова.
– Ты что-то слышал? – спрашивает судья.
– Да, – отвечаю, – ржание коней.
Теперь ржет весь зал.
– Ты уверен? Не лжешь?
Тут я не выдерживаю, отталкиваю извозчика и кричу:
– Это не я лгу, а он.
– Ты сейчас обвинил его в серьезном преступлении, – говорит судья, – в воровстве. Ты должен доказать, что на нем твой костюм.
– Свидетельство во внутреннем кармане костюма, там же удостоверение личности с моей фотографией.
Судья вызывает кого-то из окружающих. Оказывается, это Берл, мой друг.
– Обыскать обвиняющего, – приказывает судья. Берл извлекает из кармана обвиняющего, естественно, Редклифа, удостоверение личности, Судья рассматривает его:
– Тут фотография обвиняющего. Согласно закону это достаточно. Но чтобы защитить права обвиняемого, я попрошу мнение нескольких сидящих в зале.
Мгновенно выстраивается очередь.
– Ваша честь, – обращаюсь я к судье – да ведь это все свидетели враждебные. Я видел их взгляды и требую доброго глаза, а не злого сглаза.
– Пожалуйста, кого ты требуешь в свидетели?
– Госпожу Руткин.
– Но мы вывели всех женщин из зала, чтобы защитить их от непристойного поведения голого мужчины, ворвавшегося в уважаемое общество, а ты еще осмеливаешься требовать, чтобы суд вызвал в свидетели жену судьи.
– Ваша честь, это я дал указание обвиняющему меня прийти на прием в сад нагим, а он это указание нарушил.
В зале воцаряется тишина.
– Это очень серьезное заявление, требующее вмешательство специалиста по психиатрии, – говорит судья.
– Я думаю, что всё, что здесь происходит, должен исследовать психиатр, – говорю я.
– Слово предоставляется обвиняемому.
Я потягиваюсь, выпрямляюсь и говорю:
– Вот, я дал вам глаза – видеть величие и великолепие мира, доброе сердце – радоваться утренней звезде, возносящейся к короне царства. Видящий увидит и слышащий услышит…
Ржание коней опять прерывает мои слова.
– Слышал? – спрашивает судья.
– У меня хороший слух, – говорю я.
– И что ты слышал?
– Ржание коней.
– Отлично, а теперь я обращаюсь к двум специалистам – профессору доктору Великолепному и профессору доктору Величко. Они и должны, после глубокого исследования, решить, в своем уме обвиняемый или нет. Если в своем – он пойдет в острог. Если нет – в психушку. На этом заседание суда объявляю закрытым.
Зал мгновенно пустеет. Извозчик в испуге отступает и роняет кнут. Подбираю. Башити убегает. Ему кажется, что сейчас хлестну его. Я ведь, вернее всего, не в своем уме и от меня можно всё ожидать. Он падает, поворачивается, ползет к моим ногам на жирном своем брюхе, пытаясь поцеловать мне кончики пальцев ноги.
– Не смей, – кричу я ему, совсем обалдевшему, и резкий запах пота и страха, исходящий от его тела, не дает мне дышать, – где они, эти специалисты?
– Вон, там, – указывает он одной рукой на лошадей, впряженных в карету, другой все еще прикрывая голову.
Стоят они, помахивая хвостами, отгоняя мух.
– Специалисты, где вы?
– Ш-ш-ш, не кричи так громко, – говорит лошадь, которая слева.
– Почему?
– Ты можешь его разбудить, – указывает он головой в сторону напарника.
– Что за чепуха, он ведь стоит с открытыми глазами.
– А ты хочешь, чтобы и он валялся в твоих ногах, как этот дурак-извозчик?
– Так разбуди его.
– Нельзя. По тысяче и одной причине.
– Назови мне лишь одну, последнюю.
– А это всё равно. Что последняя, что первая. Дело в том, что я делаю всю черную работу, тяну лямку, а премии получает он. Мне – кнут, ему – пряник. Вот и ты замахиваешься на меня, и не думая дать, я знаю что, морковь или кусочек сахара.
– Извини, пожалуйста, но я бы и сам не отказался от моркови или кусочка пирога. С утра ни росинки во рту.
– Как это могло случиться?
– Да все этот человек. Он украл у меня одежды, вел себя непристойно, а обвинил в этом меня.
– Что значит – непристойно?
– Дело в том, что его поведение понравилось жене судьи, она даже купила ему галстук под цвет его голубых глаз. Потому судья и счел его поведение непристойным.
– Но ведь у тебя голубые глаза?
– Вот-вот. Он у меня украл и цвет глаз.
– Выходит, что он делает то же, что и мой напарник, доктор Великолепный. Он ведь у меня украл не только всё, мной достигнутое, но даже цвет глаз. А вообще, ты мешаешь мне съесть сено. И если я не успею это сделать до того, как он проснется, он и это заберет у меня.
– Не торопись так. Ты же можешь задохнуться. Так каково твое заключение?
– Тебе надо обследоваться у психиатра. Это в твоих интересах. Ибо если я скажу это судье, он, как всегда, сделает наоборот.
«Надо срочно разбудить его напарника, – думаю я, – профессора доктора Величко». Профессор доктор Величко словно бы читает мои мысли.
– Если он проснется, ты исчезнешь вместе со своим сном. Ты вообще всего лишь нечто во сне профессора доктора Великолепного. Стоит ему проснуться, и от тебя ничего не останется.
Это меня вовсе не пугает. Предпочитаю быть этим нечто во сне любой лошади, чем быть чем-то во сне араба-извозчика и даже во сне лорда, особы, приближенной к правящей фамилии Британии. Ведь лошади настолько прекрасны, грациозны, аристократичны в каждом своем движении, чисты во всех своих помыслах, даже ревности. Конечно, я предпочел бы, чтобы они были частью моего сна, а не наоборот.
– Не забывай, что он может стереть тебя из сна, не просыпаясь. Он уже так стер лорда Редклифа. Тот раньше времени уехал в Англию. Вместо него во сне возникла женщина. Еще неизвестно, кто она…
Но тут стерла всех из сна Орита, которая вернулась на карете к дому Габриэля. Во сне ведь самое длительное действие, спектакль в трех актах, проносится в считанные мгновения.
Вот Орита простучала каблучками и, приподняв платье, прыгнула в карету. На мгновенье сверкнули ее высокие икры, гладкие и загорелые, и заполнили атмосферу золотом и свежестью. И после того, как карета покатилась вниз по склону улицы и исчезла из вида вместе с красной феской извозчика, золото и свежесть продолжали пронизывать воздух. Вожделение в боге утренней звезды, пробужденное мгновенным высверком икр Ориты, упругих и полных, в страсти, страхе и раскаянии ощущалось как измена утренней звезде, которая ведь всего каких-то десять минут назад покинула бога.
Но почему поклонение солнцу днем должно помешать освящению луны ночью? Ведь он же не похож на друга своего, маленького Срулика, заключенного в карцер безнадежной любви. «Какое было бы для меня счастье быть свободным, как ты, Габи. Да здравствует страсть к свободе!»
Но ведь у Габриэля – «великая идея», разрабатываемая им в синем блокноте. И это лучшая панацея от болезни, называемой любовью, от которой Срулик вряд ли вылечится. «Великая идея» привлекла уже небеса и землю, звездное воинство, играющие немалую роль в каббалистическом видении мира.