И едва московские ратники вышли из лесу на болото, как на них посыпалась туча стрел, сопровождавшихся рёвом тысячи голосов, кричавших что-то гневное и угрожающее...
Это было первое приветствие со стороны пермян, полученное русскими завоевателями.
XV
Тяжело было на сердце у князя Микала, когда он выступал из Покчи на поиск московской рати, чтобы дать ей сражение. Предчувствие чего-то недоброго лишило его сна и покоя, заставив пожелтеть его румяное, дышащее здоровьем лицо, исполненное обычно жизнерадостности. Не обольщала его даже многочисленность собственного ополчения, двигавшегося за ним длинною, бесконечною вереницею, извивавшеюся, подобно змее, по узенькой лесной тропинке, ведущей от Покчи к реке Низьве. Князь Микал понимал, что не в количестве ратников дело, насколько это касалось его воинства, двинутого навстречу москвитянам. Дело было в доблести ратной, в решимости умереть за свою родину, в убеждении победить врага, а главное — в том, чтобы противники были равны друг другу на поле брани по опытности и стойкости, чего нельзя было сказать про пермян и москвитян... Но жребий, конечно, был уже брошен. В недалёком будущем предстояло сражение, которое должно было решить: быть или не быть свободной Перми Великой?
— Эх, кабы Москву нам отогнать, — вздыхал Микал, — какая бы радость была для нас... И для вас также! — добавлял он, обращаясь к Арбузьеву, поддерживавшему в нём бодрость духа.
— Отгоним, князь! — отзывался тот, уверенно кивая головою. — Не таковские мы, слава Богу! Постараемся врага отбить! Только бы добраться нам до москвитян, показали бы им кузькину мать!
— Дал бы Бог! Дал бы Бог! — бормотал Микал, но в глубине души не верил ни в Бога, ни в удачу свою на поле брани, вполне справедливо рассуждая, что если уж с вогулами они управились с грехом пополам, то, значит, с русскими и подавно трудно будет управиться.
— Скоро к Низьве-реке подойдём, — толковали ратники-пермяне, имевшие вид довольно удручённый и невоинственный. — А там москвитяне нас встретят. А у них мечи длинные, тяжёлые. А стрелы насквозь человека пробивают. А сами они свирепее медведя разъярённого, которого мы, бывало, из берлоги поднимали... Плохо придётся нам, братцы, от них! Напрасно князья наши не мирятся с Москвою...
— На то, значит, воля ихняя, княжеская, — отзывались другие. — Но всё-таки надо им и о нас подумать. Нельзя же нам попусту гибнуть, ежели пользы от того ждать не приходится!..
— Попытаться надо в мир вступить, авось и помирятся москвитяне. А ежели не станут они мириться, тогда, вестимо, уж придётся с ними биться как следует!..
— Ладно, пошлю я к москвитянам посла, — решил Микал, когда ему было доложено о желании ратников начать переговоры с Москвою, а этому он и сам отчасти сочувствовал. — Попробую без бою с ними сладиться. А только, ежели захотят они слишком многого, не поддадимся мы им доброй волею, не примем стыда на свою голову. Будь что будет! Конец так конец! Либо умрём на поле битвы вольными людьми, либо отгоним Москву, чего бы ни стоило это нам! Так ли я говорю, братцы, верные слуги и помощники мои?
— Так, так! — закричали тысячи голосов, вызвав даже улыбку на печальном лице покчинского князя, увидевшего полное единодушие с ним его подданных.
Но к Низьве они подошли уже слишком поздно, когда московское войско переправилось через реку, расположившись станом на том берегу Низьвы. Тут к Михалу явился незнакомый человек-пермяк, назвавшийся жителем селения Юдор, находившегося во владениях князя Мате. Этот человек сообщил Микалу, что московская рать разделилась на две части, одна из которых переправилась через Низьву, а другая ушла неведомо куда, держа направление в сторону, противоположную от Низьвы.
Это озадачило Микала. Он переговорил с Арбузьевым и воеводами и решил, что неприятель затеял хитрость, направив другую часть рати в обход того же Изкара, только с таким расчётом, чтобы окольным движением обмануть их, пермян, благо к тому представился удобный случай. Но воевода Бурмат высказал догадку: не на Чердын ли или Покчу пошли москвитяне, обладавшие, быть может, такою численностью, что имели полную возможность разделиться надвое, чтобы начать военные действия в двух местах.
— Нет, полно толковать, воевода почтенный, — перебил его Арбузьев, обращавшийся с приближенными князя Микала довольно небрежно. — Не расчёт москвитянам надвое делиться, ибо от того ущерб ихним силам будет. Да и дозорные у нас понаставлены по лесам окрестным, не могли же проспать они воинство вражеское, ежели на Чердын, аль Покчу, али Урос там пошло оно. Мигом бы весточка до нас долетела. А теперича ни слуху ни духу от них. Стало быть, не на Чердын, не на Покчу, не на Урос пошли москвитяне, а пошли они на Изкар околицею, чтобы, значит, нас в обман ввести!.. Вот моя мыслишка, князь высокий. Не знаю, как ты порассудишь по делу сему.
— По-твоему ж думаю я, Василь Киприянович, — ответил Микал, убеждённый доказательствами новгородца. — А Бурмат испугался понапрасну, вестимо. Нельзя еже московитянам потаённо пройти, ежели сила их неисчислимая. Непременно заприметили бы их. Это хоть кто поймёт.
— Может, ошибся я, спору нет, — согласился Бурмат, покорно склоняя свою голову перед князем. — Может, взаправду на Изкар обе части воинства московского двинулись. Только чует моё сердце недоброе...
— Что ж поделаешь, друг-воевода, сердце не всегда спокойно бывает, — глубокомысленно заметил Микал и, прекратив разговор, приказал своему ополчению переправляться через Низьву, спустившись для этого вёрст на пятнадцать ниже московского стана.
На следующий день, около полудня, князь Микал уже подошёл к Изкару, где и соединил свои силы с силами князя Мате, набравшего более полутора тысяч ратников. Таким образом, в общей сложности, под началом пермских вождей оказалось около пяти тысяч человек, вооружённых кто чем попало и одушевлённых разными чувствами, преимущественно же злобою к врагу, соединённою с порядочною долею робости.
Мате от души торжествовал, видя такую огромную рать, не слыханную для Перми Великой. Он думал, что стоит им ударить на врага — и враг будет повержен во прах, сражённый пермскою мощью. Но Микал был угрюм и печален. Он чувствовал, что трудно сломить москвитян, привыкнувших биться с татарами, известными своею свирепой отвагой. А пермянам далеко было до татар... не сдержать им будет напора московского... Тоска грызла его сердце, исполненное неясного трепета... "Эх, кабы вышел толк из мирных переговоров с противниками проклятыми!" — вздохнул Микал и послал Арбузьева навстречу москвитянам, чтобы предложить им мир от имени покчинского и изкарского князей, только с непременным условием сохранения пермской независимости, вместо чего русские могли получить богатый откуп, соответствующий их походным трудам.
Арбузьев вернулся быстро, принеся известие о непреклонной решимости главного московского воеводы покорить Пермь Великую "под нозе своего государя", невзирая ни на какие препятствия. Это точно холодом обдало душу Микала, но он подавил своё волнение и приказал готовиться к бою, решив биться с врагами до последней крайности.
А москвитяне были уже недалеко... Воеводы забегали промеж рядов ратников, показывая кому где стать, отдавая приказания десятникам, руководившим в битве действиями воинов, порученных их наблюдению... Вокруг Изкара тянулся ряд преград и прикрытий, воздвигнутых стараниями Мате, не терявшего даром времени в ожидании незваных гостей. Эти преграды и прикрытия состояли из высоких деревянных срубов и целых гор сухого валежника, внутри которого была положена береста для того, чтобы в крайнюю минуту можно было поджечь сушняк и огнём и дымом отогнать нападающих. Тут были размещены особенно меткие стрелки, под начальством храбрейших десятников, обязанных защищать известное пространство, указанное им воеводами. Над десятниками были ещё поставлены особые начальники, нечто вроде сотников, назначение которых состояло в том, чтобы объединять отдельные десятки и согласовать их работу с работою прочих частей войска. Таким образом, первая линия укрепления начиналась ещё далеко от валов и палисадов Изкара, являясь немалым препятствием для наступающих.
— Готовься, готовься! Враг идёт! Враг идёт!.. К болоту подходят уже!.. — пронёсся глухой ропот по рядам пермских ратников, и все сразу притихли, почти затаили дыхание, ожидая рокового мгновения, когда неприятель выйдет из лесу на открытое пространство болота.
— Не зевай, братцы! — обратился Арбузьев к своим сотоварищам, засевшим впереди всех с туго натянутыми луками в руках. — Бей их как собак поганых! Прямо в лбы московские целься!.. Я думаю, не забыли ещё вы, как они в Новгороде нашем буянили, кровь ручьями лили, отцов да матерей наших вешали, сестёр да невест наших насиловали!.. Надо им отплатить хоть маленечко, пусть знают, каковы мы есть люди новгородские!..
— Не спустим мы, Василь Киприянович! Побьём их, сколько силушки нашей хватит! Ты уж не бойся за нас! — раздались голоса новгородцев, разделявших чувства своего предводителя. — Не забыли ведь ещё мы поношение новгородское, крепко в нас обида московская сидит!..
— Ну, то-то же. Стойко на месте держись, пример пермянам кажите. Пусть и они поорудуют так же, как мы орудовать хотим! Ну, Господи, благослови!
— Господи, благослови! Господи, благослови! — повторили повольники и, наскоро перекрестившись, зорко стали глядеть вперёд, ожидая появления неприятеля.
Ждать им пришлось недолго. На той стороне небольшого болота, по краю которого тянулась описанная линия заграждений, мелькнул человек, за ним другой, третий... И вдруг бесчисленное множество людей высыпало из тёмного леса, сверкая на солнце своими доспехами и оружием...
— Стреляй, стреляй! — завопили новгородцы и стали пускать стрелу за стрелою, оглашая воздух отборною руганью, направленною по адресу ненавистных им москвитян.
Тысячи пермян, засевшие на краях того же болота, тоже принялись беспрестанно стрелять из луков, сопровождая это оглушительным шумом и гвалтом, чем они хотели устрашить нападающих.