Микал отвечал на приветствие:
– Будьте здоровы и вы, гости дорогие! Откуда вас Бог несет в места здешние? Какого вы роду-племени, други мои?
– Из Новгорода Великого мы, из самого Новгорода Великого, – продолжал атаман, лукаво поблескивая глазами. – По Волге-реке мы погуливали, торговлю на лодках вели, барыши большие загребали. А теперича в Пермь пожаловали без спросу у твоей милости княжьей, не во гнев будь сказано тебе, князь высокий… А зовут меня Василь Киприянович, Арбузьев по прозванию, а роду я боярского новгородского. А это мои сотоварищи, помощники мои преусердные… Не знаю, как примешь ты нас, князь высокий?
– Душевно рад я вам, гости дорогие! – горячо воскликнул Микал, поспешно слезая с лошади. – Добро пожаловать хлеба-соли откушать ко мне, как на Руси у вас это водится!
И он взял за руки Арбузьева и повел его за собою, выражая этим свое искреннее желание принять гостей со всем радушием, на какое только был способен.
Новгородцы двинулись за своим предводителем и, идя к княжескому дому, расспросили наконец, с каким врагом дрались пермяне в минувшую ночь, памятную для обитателей городка. Это их всех раздосадовало до крайности, потому что, находясь в нескольких часах пути от подобного кровопролития, они не могли участвовать в схватке со злыми вогуличами, известными по убийству епископа Питирима.
– Только бы подоспеть нам к тому времени, ни один бы вогульчишко цел не ушел! – говорили они, слушая рассказ Бурмата о сражении с ордою Асыки. – У нас уж обычай такой: до последнего человека биться! А там победа аль нет – верно конец скажет…
– А слышь-ка, воевода почтенный, – обратился к Бурмату тот новгородец, который первым увидел труп обезглавленного вогула, привлекшего к себе всеобщее внимание, – никак, посреди вас русские люди обретаются?.. Наверное, помогали вам вогулов бить…
Воевода мотнул головой.
– Не было вчера посреди нас людей племени русского. Одни мы с вогулами билися.
– Да, может, запамятовал ты, воевода почтенный? Мало ли того не бывает. Может, хоть один русак да был среди вас, когда вы вогулов отгоняли?..
– Не было ни одного русака посреди нас, правду я тебе говорю! – с твердостью произнес Бурмат, удивленный настойчивостью новгородца. – А мне ведь поверить можно. Завсегда я в Покче нахожусь.
– Вестимо, поверю я тебе. И все мы поверим тебе, воевода. Только кто же башку снес вогулу тому, который у ворот лежит? Неужто ваш же пермянин поработал так?
– А это, други мои, князь поорудовал, мечом своим широко размахнулся. У него ведь силушка немаленькая!
– Да неужто князь ваш силач такой? Вот уж не думали, не чаяли мы!.. А мы было на человека русского положили… Ишь ты, оказия какая! Право, оказия!..
И все хлопали руками от удивления, не ожидая встретить в Перми Великой витязя, ссекающего одним ударом человечьи головы. Микал сразу поднялся в глазах новгородцев на большую высоту, потому что редкий из них мог похвастать тем, что снес когда-нибудь «башку вражью» единым махом, как это сделал повелитель Перми Великой.
Все русские гости – а их было шестьдесят шесть человек – вступили во двор княжеский, где для них стали готовить столы, чтобы угостить их теми сикасами (кушаньями), какие могли найтись под руками княгини Евпраксии и ее прислужниц в это тревожное утро.
IX
Новгородцы не успели еще как следует попробовать княжеского хлеба-соли, как в Покчу приехал и чердынский князь Ладмер, призамешкавшийся было дома с какими-то делами.
Ладмер уже знал все о ночном событии, потому что утром к нему был отправлен гонец с вестью о битве с вогулами в стенах Покчи, что крайне озадачило и встревожило старого князя. Этот гонец прискакал в Чердын как угорелый, крича во весь голос о поражении Асыки, считавшегося многими непобедимым и неуязвимым. Ликование всех было полное. Зазвонили даже в три единственных колокола в Иоанно-Богословском монастыре, где проживал игумен и шестеро иноков. Но народ не пошел в церковь, не находя в том душевной потребности, – Василий же Арбузьев с товарищами успели до прибытия вестника сесть в лодки и отвалить от чердынского берега, чем и объяснилось их полное неведение о происшедшем в Покче кровопролитии.
– Эх, дядя, – встретил Ладмера Микал, – беда за бедой на нас валится! Просто хоть жизни лишайся!..
– Что ж делать! – отозвался Ладмер, здороваясь с племянником. – Надо, друг мой, духом крепиться…
– Знаю я, робеть нам не следует. Знаю, что плохо нам придется, ежели мы руки опустим. Но силы-то, силы где нам призанять, коли на нас враг понасядет?
Ладмер подергал свою сивую реденькую бороденку, пожевал губами и сказал:
– А сила в Перми у нас найдется, князь дорогой. Была бы голова твоя на плечах по-прежнему. А с нею уж мы не погибнем.
– А может, погибнете скорее еще, – усмехнулся Микал, в глубине души довольный открытою лестью дяди. – Времена теперь приходят тяжелые. Вогулы шевелиться опять начали. С Асыкой едва мы поуправились в ночь минувшую, да и то нам поп немало помог… А без попа неведомо бы еще, кто кого поборол, ибо тьмы вогулов к Покче подступали…
– Слышал я про доблесть поповскую, но мало ли того не бывает, что случай людей спасает? Нельзя же честь победы попу отдавать. Не поп, а ты, полагаю я, Покчу от разорения спас. А попу посчастливилось только случаем попользоваться…
Микал стал возражать дяде, доказывая, что не случай, а единственно беспримерная храбрость отца Ивана помогла покчинцам отогнать неприятеля, но Ладмер просто слышать не хотел о чудесном заступлении Божием за погибающий городок, почти уже взятый вогулами… Ладмер был упрямый старик, принявший православие не по сердечному влечению, а по примеру старшего князя, от которого нельзя было отстать. На христианство он смотрел презрительно, разделяя мнение большинства пермян, что русская вера губит Великую Пермь, поставленную в крайне тяжелые условия во всех отношениях… На Микала резкие отрицания дяди произвели впечатление ушата воды, вылитой ему на голову, что заставило покчинского владетеля как будто даже поколебаться в своем убеждении о происшедшем чуде, удостоверяемом показаниями пленных вогулов.
– Ну, ладно, оставим этот разговор на время недолгое, – сказал он нерешительным голосом, не глядя в лицо Ладмера. – По-моему, одно хорошо, что жару Асыке мы задали. Попомнит он, собака поганая, каково в Покче его приняли. А отца Ивана мне жалко до слез, право слово! Не мог ведь оборонить я его от злодея проклятого… Погиб он смертью мученической… А слышь-ка, дядя любезный, – переменил тон Микал, – прибудет ли сюда игумен чердынский мертвых хоронить, как о том с гонцом я наказывал?
– Прибудет, вестимо, прибудет, коли требуют. Ведь в том и работа его.
– А у нас работа другая пойдет, не поповская. С вогулами сумели мы управиться в ночь минувшую, теперь готовиться надо Москву встречать. А Москва ведь не чета орде вогульской, я думаю.
– Новгородцы помогут нам Москву отогнать, потолковать только надо с новгородцами.
– Для того-то вас, князя чердынского да князя изкарского, и в Покчу я призвал, чтоб с вами да с новгородцами сообща порешить, миром аль войной Москву встречать. А новгородцы на Москву крепко зубы грызут, наверное, не откажутся помощь нам дать по силам своим. А когда князь Мате прибудет из Изкара, тогда мы окончательный совет учиним, чтоб после всем в ответе нам быть, ежели что худо случится…
Разговор этот происходил у них на крыльце княжеского дома, где Микал встретил Ладмера. Когда же они вошли в горницу, то Василий Арбузьев, сидевший тут, озадачил их такими словами:
– А вот и другой князь пожаловал!.. Так что ж, по рукам, что ли, князья почтенные? Давайте супротив Москвы заодно идти. У меня шесть десятков с лишним людей наберется – и все ратники бывалые; у вас, князей, наверное, тьму-тьмущую пермян нагнать можно, только бы охота была. А потому рискнуть непременно надо, князья почтенные, на счастье наше общее. А я уж все силы положу, чтоб насолить Москве загребущей!..
Глаза новгородца загорелись гневом и злобою. Руки судорожно сжались в кулаки, показывая, какие чувства питал он к «Москве загребущей». В голосе его прозвучали угрожающие нотки, заставившие попятиться назад князя Ладмера, который не понимал по-русски и, услыша неприязненный тон Арбузьева, вообразил, что тот набросился на него или на Микала с какими-нибудь оскорбительными или ругательными словами.
– Чего это он? Что ему надобно!.. – пробормотал старик, оглядываясь на племянника.
Микал объяснил ему, в чем дело, после чего Ладмер сразу оживился и внимательно начал прислушиваться к словам русского гостя, речь которого постепенно переводил и передавал ему Микал.
Новгородец переспросил снова:
– Так, значит, по рукам, что ли, князья почтенные? Согласны вы Москву встречать стрелами да копьями? А она ведь скоро к вам пожалует… Аль, может, головы свои под веревку московскую протянете вы с покорностью кроткою?..
– Не поддадимся мы Москве без борьбы, не преклоним пред нею выи покорной! – проговорил Микал, энергично тряхнув головою. – Не хотим мы стать рабами московскими… С радостью мы помощь вашу принимаем, ибо ведь вы, новгородцы, витязи преотменные, умеете в ратном поле за себя постоять… А посему вот тебе рука моя, Василь Киприянович! – протянул он руку Арбузьеву, который крепко пожал ее. – Станем с сего дня друг за друга стоять, как братья родные! Станем сообща против Москвы промышлять, а там уж увидим, что выйдет у нас…
– Вот это ладно, друзья мои! Ладно, ладно! – бормотал Ладмер, тоже протягивая руку новгородцу. – Прогоним мы москвитян из страны своей, ежели сюда они пожалуют!..
– А по такому случаю выпить надо! – возгласил Арбузьев, показывая на стол, где возвышались два жбана с пивом и брагой, красовался узкогорлый кувшин с заморским вином, доставленным в Пермь волжскими купцами, и стояли две медные ендовы и три стакана. – Да будет наш союз удачен и крепок… и да сгинет, прости Господи, окромя храмов святых, Москва проклятая, которая многих людей несчастными сделала!..