пальцах от наконечника и выбросил вон обломок.
В этой последней картине битвы была какая-то неправильность крохотное, как соринка в глазу, несоответствие чего-то чему-то. Но в том, что все происходившее - происходило, а не пригрезилось, я был абсолютно уверен. В этом меня убеждали и все еще болевшее плечо, и сбитый на жестком татарском седле копчик, и подкатившая вдруг тошнота, когда я вспомнил человечьи потроха, волочившиеся по мокрой от крови земле.
Но самой что ни на есть неоспоримой реальностью был обломок стрелы - я уже без удивления ощупывал его под пиджаком и неуверенно, то и дело морщась от боли, пошевелил, а потом привычно стиснул зубы и дернул.
Это была стрела, и древко ее было обломано в двух пальцах от наконечника... Это была наша стрела, кованая в той же кузне, теми же руками, что и мои наплечники. Такими стрелами (целыми связками по сто штук в каждой) Ладобор Ярич одаривал дружественных туземных князей - дабы не топтали нивы. Но они их все равно топтали.
- А ну дай сюда! - сказал Сима. - Зачем выдернул?
Я с недоумением воззрился на него - снизу вверх, потому что все еще стоял, перекосившись, - зажал наконечник в кулаке и отвел руку за спину.
- Дура! - сказал Сима. - Бок зажми - капает!
Тем же кулаком, не выпуская наконечника, я прижал полу пиджака к ране. Боль, на мгновение полыхнув, постепенно утишилась, и я смог выпрямиться. Рубашка была тяжелой и липкой, трусы сбоку тоже набрякли, горячее ползло вниз по бедру. Мне было плохо, очень плохо.
- Идти можешь? - спросил Сима.
Я кивнул.
- Пошли. Полвагона осталось.
Он распахнул дверь и двинул меня перед собой в коридор.
- Да отпустите же... - проговорил я. - Господи...
Люди смотрели из-за чуть приоткрытых дверей, осторожно высунув головы.
Дойдя до нашего купе, я попытался откатить дверь. Она была заперта. Сима, оттеснив меня в сторону, подергал ручку.
За дверью послышалось некое шевеление, шелест и неразборчивые голоса. Кажется, Танечкин голос произнес что-то вроде "давай" или "вставай", а потом - "не надо"...
- Танюха! - снова заорал Сима, перехватил сумку с бутылками спирта в левую руку и дважды грохнул по двери кулаком. - Я же тебя просил: молодого к телу не подпус...
Договорить он не успел, потому что в это самое мгновение дверь с треском откатилась, и в проеме воздвигся обнаженный Олег, завершая классическое движение своего правого кулака на Симиной челюсти.
Кажется, это называется "апперкот". В кино после такого удара "плохие парни" отлетают метров на восемь, ломая на лету мебель и беспорядочно размахивая руками... Серафиму отлетать было некуда, а в левой руке у него была тяжелая сумка с четырнадцатью литровыми бутылками спирта. Девять из них, как потом выяснилось, уцелели.
- Извини, но ты сам напросился, - сказал Олег и облизнул костяшки пальцев. - Я обещал, что дам тебе по морде. Обещал?
У меня все еще сильно болело в боку. Поэтому, опасаясь, что их разговор не закончен, я счел за благо отойти на пару шагов по коридору. Тем более, что голый джентльмен, защитник дамской чести, все равно загораживал вход в купе и, кажется, был невменяем. Танечка (одетая), неразборчиво причитая, рвалась не то затащить Олега обратно в купе, не то протиснуться мимо него к пострадавшему Симе, но голый Олег ее не пускал.
Впрочем, отойдя, я заметил, что он был не совсем голый. Он был в трикотажных плавках. Снова и снова задавая свой мужественный вопрос, Олег возвышался над Симой, как Геракл над поверженным Ахелоем, и мускулы, красиво бугрясь, перекатывались под ровным загаром. Левая кисть у Олега была забинтована, и сквозь повязку проступала свежая кровь. Под левой ключицей был налеплен большой кусок пластыря - тоже окровавленного. Третья, пока еще не обработанная, колотая рана была на правом бедре, и там, сквозь темно-бурые сгустки свернувшейся было крови, толчками сочилась алая...
- Везде дурдом! - резюмировал наконец Сима и, уперевшись ладонями в пол, стал подбирать под себя ноги. - Танюха, - прокряхтел он уже без былого энтузиазма. - Принимай еще двух пациентов.
3
- Стремена, - сказал Олег. - В Европе они были уже в шестом веке, а у нас появились только в двенадцатом - ну, может быть, в конце одиннадцатого. У татаро-монгол их и в двенадцатом не было, это точно... А ваша галлюцинация относится к началу одиннадцатого века - вскоре после крещения Руси. Есть и другие несоответствия, гораздо более разительные.
- Галлюцинация? - переспросил я и дотронулся до наконечника стрелы, уже отмытого, тускло блестевшего, который лежал на столике рядом с обломком шпаги.
- Да! Пока не найдем другого термина, придется называть это коллективной галлюцинацией.
- Коллективным дурдомом! - объявил Сима и заворочался на своей полке. Давайте спать, старики. Или давайте хряпнем по маленькой. Танюха, скажи им!
- Правда, ребята, давайте потише, - предложила Танечка. - Пусть поспит.
Мы стали говорить тише.
- Ладно, пускай будет галлюцинация, - сказал я вполголоса. - Но - не коллективная! Потому что у каждого было свое: я дрался с татарами, вы - с неграми...
- С маврами, - поправил Олег. - Это был Четвертый Мавританский корпус Наполеона... Осенью 1817 года он совершал карательный рейд по югу Западной Сибири - а я возглавлял отряд национального спасения в Березино. Императорский наместник в своих донесениях называл нас бандитами.
- И Березино сожгли? - спросил я.
- Дотла.
- А вы? Бежали?
- Нет. Хотя... В общем, бежал, но недалеко. Татьяна Зиязовна прятала меня у себя в подвале, перевязывала раны. Дом над нами горел...
- Да нет же! - сказала Танечка. - Дом горел, это верно, и вас я прятала, но при чем тут Наполеон?
- Точно, Танюха! - прогудел с верхней полки Сима. - Наполеона в двенадцатом из Москвы завернули. Про это любого пионера спроси, и скажет. Зимой завернули - они по снегу шли и чем попало обматывались...
- Осенью, - уточнил Олег. - Мы это знаем, Серафим. И что русская экспансия в Сибирь началась в шестнадцатом веке, а не в одиннадцатом тоже знаем. Не об этом речь... Продолжайте, Танечка. Что было у вас?
- Был погром, - сказала Танечка. - Они называли его "пролетарским террористическим актом" - убивали дворян и евреев. А ваш отец был камер-юнкером.
- Придворный чин? - удивился я. - В Березино?
- Да. Только оно уже называлось Плеханове. Я там жила в большом деревянном доме, а бараки ссыльных поселенцев стояли к нему почти вплотную. И еврейский квартал тоже был рядом. Я вот теперь думаю, что бараки, наверное, не случайно поставили именно там. Это был погром - самый настоящий погром! Я же видела. Я даже заранее догадывалась, что он будет то есть, что будет какая-то большая беда. Ее приближение многие чувствовали и готовились к ней - каждый по-своему. Это неправда, что приближение беды сплачивает людей. Наоборот: все ненавидели всех, каждый боялся каждого. И беда пришла. Погромом... Олег, вы на меня как-то странно смотрите. Вы мне не верите?
Олег, действительно, смотрел на нее, только что не открыв рот. Будто впервые видел и не то восхищался, не то решал заведомо неразрешимую задачу.
- Извините, Татьяна Зия... Танечка, - сказал он. - Просто я подумал, что вы... Что на вас все это повлияло сильнее, чем на меня или вот на Фому Петровича. Еще раз извините, но раньше вы разговаривали совсем не так.
- Да, я знаю, - Танечка покраснела и поплотнее запахнула на груди пеструю тонкую шаль с обгоревшими уголками. - Раньше я говорила, как Эллочка Щукина: мне почему-то было стыдно показать, что я знаю больше тридцати слов. Но после всего, что я пережила и помню... еще до погрома, задолго до... Ведь там я, представьте, училась в классической гимназии, в губернском городе, и до переворота успела окончить целых шесть классов! Стипендиаткой была...
- Ну и что, а у меня десять классов! - сказал сверху Сима. - А толку? Оператор БСЛ - Большой Совковой Лопаты.
- Это были совсем другие классы... - тихо сказала Танечка. - Мы вам не мешаем, Сима?
- Трави дальше, Танюха. Даже интересно.
"Черт бы его побрал, этого Симу! - подумал я. - Не спит и не спит!"
- Ну, а медицинские навыки? - спросил Олег. - Их вы тоже в гимназии получили?
- Нет, это у меня от природы. Там, в Березино, я бы сказала: "От Бога", но в той жизни у меня не было дара. А здесь я дипломированный знахарь. Уже пятый день, как дипломированный. Правда, всего лишь знахарь-косметолог, но простые раны, ушибы, кровоподтеки я и раньше могла заговаривать, без диплома... Я ведь как раз за ним и ездила в Казань - в заочный университет народной медицины. Вот, везу бумажку маму порадовать. Она там, в Красноярске, уже и шампанское приготовила, и подруг своих позвала - дочкой похвастаться, а мы... а нас тут... Извините!
Нет, не могу я смотреть, как плачет красивая женщина.
- Брось, Танюха, - прогудел сверху Сима. - Приедем, никуда не денемся. Ну, опоздаем чуток, все равно приедем. И шампанское от тебя не убежит, а пока сухача дерни: то же самое, только без газа... Слышь, молодой? Плесни Танюхе.
- Я лучше яблоко, - сказала она. - Если можно...
Олег молча подал ей яблоко. Симины яблоки мы, не сговариваясь, решили оставить Танечке - когда узнали, что воды нет даже в умывальниках. Она об этом нашем молчаливом уговоре, конечно же, догадалась, но все равно каждый раз спрашивала.
Все еще всхлипывая, Танечка стала есть яблоко. А я стал смотреть в окно.
По времени должно было темнеть - но, может быть, я ошибаюсь, и в этих местах темнеет позже... За окном было все то же самое. Отчетливо были видны обе "шилки", исправно державшие на прицеле нечто невидимое в зените. Стволы "града" (если это был "град") смотрели в сторону последнего, шестнадцатого вагона. Или, может быть, даже еще правее. Нива была уже во многих местах примята и вытоптана, и как раз сейчас опять производилась смена оцепления.