Никто в доме не проснулся, пока она на цыпочках поднималась к себе по лестнице. Джой, не сняв майки с надписью «Северная выставка», повалилась на кровать и ей тут же стали сниться крохотные дракончики и ромбовидные глаза ручейной яллы.
Глава шестая
Единственным, кому она все рассказала, был Джон Папас. День уже клонился к вечеру, Джой возилась с упаковкой новых скрипичных струн, сортируя их, как он ее научил, когда, подняв взгляд, увидела его стоящим, ссутулясь, у окна и глядящим на улицу. «Дурень, — пробормотал он, обращаясь более к себе, чем к ней. — Упустил вещь, Папас, старый ты дурак».
Джой хотела было сказать: «Он вернется», но передумала. Повинуясь внезапному порыву, она отложила струны и подошла к одному из нескольких электронных пианино, которые Джон Папас держал для продажи. «Мистер Папас, послушайте минуту!» — сказала она и начала по памяти медленно наигрывать мелодию, чаще других звучавшую в Закатном Лесу при наступлении ночи.
Джой играла этот медленный, запинающийся мотив, беря левой рукой разрозненные аккорды, — неуверенно, поскольку могла лишь догадываться, какие из гармоний Вудмонта пригодны для передачи напевов и ритмов Шейры. По большей части, она импровизировала, рукам ее трудно было передать музыку, которую помнило сердце. Все не так, не так, сплошное вранье, постыдилась бы. И все-таки, неуклюжее исполнение захватило ее настолько, что Джой, как и прежде, утратила представление о времени, способность сказать, как долго она играет. Остановилась она, лишь когда открыла глаза и обнаружила, что Джон Папас безмолвно плачет.
Слезы взрослых всегда повергали Джой в смущение. Она поторопилась встать и вернуться к работе. Джой Папас заплетающимся языком сказал:
— Оставь струны, оставь. Пора начинать записывать твои вещи, девочка. Не знаю, откуда ты их берешь, но пора начинать их записывать. Сегодня что, пятница? — приходи завтра с утра, ремонтировать мне все равно пока нечего…
— Это не моя вещь, мистер Папас, — сказала Джой. — Ну, то есть, может, немного и моя, в каком-то смысле. Но это музыка вроде той, что играл Индиго, когда пытался продать вам рог.
Лицо Джона Папаса оставалось лишенным выражения, странно настороженным. Джой сказала:
— Она не из наших мест — на самом деле, из другого мира, вот откуда. Этот мир называется Шейрой.
Джон Папас выслушал ее рассказ, ни разу не перебив, даже не шелохнувшись. Когда Джой закончила, он покряхтел, отвернулся и принялся изучать древний клапанный тромбон, сданный этим утром в починку. И не оборачиваясь, обронил:
— Крупнобюджетные сны тебе снятся, Джозефина Ангелина Ривера. Тысячи статистов, да еще спецэффекты — кто у тебя режиссер? Дай мне знать, когда фильм выйдет на экраны, ладно?
Джой, разумеется, не думала, что Джон Папас сразу возьмет и поверит ее рассказу о единорогах, сатирах и плотоядных летающих оленях, однако и подобной отповеди, безразличной и насмешливой, не ожидала. Сердито повысив голос, она сказала:
— Это не сны! По-вашему, я сна от яви отличить не могу? Я провела там несколько дней, недель — я была там!
Склонившийся над тромбоном Джон Папас пробормотал что-то, чего Джой не разобрала. Гнев окончательно овладел Джой и она закричала:
— И вы знаете, что это правда! Знаете, откуда эта музыка, потому что знакомы с Индиго! Я с первой минуты поняла, что вы с ним знакомы!
Джон Папас медленно повернулся к ней. Он был очень бледен, отчего черные глаза его казались большими, чем обычно, кожа под левым глазом заметно подергивалась.
— Я встретил его на Границе, — тихо сказал он.
Неожиданное признание это почти лишило Джой дара речи.
— На… Границе, — запинаясь, пробормотала она. — Вы переходили Границу, были там? Были на Шейре?
Джон Папас покачал головой и даже как будто улыбнулся.
— Нет. Чистая случайность. Я просто наткнулся на твою Границу — и знаешь где? В нашем квартале, прямо через улицу от заведения Провокакиса. Прямо через улицу, как-то ночью, год, примерно, назад. Граница.
— Она движется, — сказала Джой. — Я-то ее толком и не заметила. Просто гналась за музыкой.
— Гналась за музыкой, — улыбка Джона Папаса стала чуть шире, хотя, похоже, и давалась ему с трудом. — Я, я никакой музыки не слышал. Ты играешь ее, он играет, вот тогда я слышу хорошо. А по-другому — нет, не через улицу, не через Границу.
Коротко всхрапнув, он потянул себя за ус.
— Ну вот. Я пил с Провокакисом узу, мы с ним время от времени предаемся этому занятию. Ну и вот, он закрылся, в час, два ночи, я уже крепко накачался, выхожу на улицу и нате вам. Граница. Прямо перед моим носом и походит — на что? — на дождь. Этакий электрический дождичек.
— И вы не перешли ее? — спросила Джой.
— Я же не ребенок, — ответил Джон Папас. — Просто подвыпивший старик. Стоял, смотрел на нее, и все. Пытался понять, что же такое я вижу. По другую-то сторону мне почти ничего видно и не было. И вдруг. Вдруг белый единорог.
— Индиго, — выдохнула Джой.
Джон Папас ее, похоже, не услышал.
— Белый, как соль, как кость, — продолжал он. — Стоит прямо на границе, клац-клац передними ногами по тротуару Вудмонта, а задние — где они, задние? И глядит на меня. Знаешь, как это, когда он на тебя глядит?
— Знаю, — ответила Джой. — Уж я-то знаю.
— Увидел он меня, — сказал Джон Папас. — Я, я и сейчас не уверен, что видел его, но он меня увидел. И мы разговорились.
Он вдруг засмеялся, негромко.
— Я, старый Папас, перебравший узы, всю ночь проговорил с белым единорогом. Как тебе это понравится, Джозефина Ангелина Ривера?
— А о чем вы говорили? — спросила Джой. — Что он вам рассказывал, единорог?
Джон Папас развел руки в стороны.
— Да он все больше спрашивал. Всю ночь задавал мне вопросы о нашем мире — о людях, странах, языках, истории, о деньгах. Да, о деньгах в особенности, — он потер пальцем о палец и наморщился, вспоминая. — На следующее утро просыпаюсь, голова раскалывается, ну, думаю, сон приснился. Единорог в Лос-Анджелесе, от узы, знаешь ли, и не такое может привидеться. А потом он заявляется в магазин. На двух ногах, но я его все равно узнал.
Глаза старика вдруг снова наполнились слезами, но голова все равно покачивалась в такт безмолвному смеху.
— Он хочет поселиться здесь, ты можешь в это поверить? Хочет навсегда пересечь Границу, выглядеть, как человек, жить, как человек, продать рог и послать всех единорогов к чертям собачьим. Ты в это можешь поверить?
— Ему нельзя, — сказала Джой. — Нельзя, ничего из этого не выйдет. Он умрет.
Джон Папас молча смотрел на нее.
— Древнейший, единорог, который лишается рога, не может вернуться на Шейру. Он умрет здесь. Он это знает.
— Ты бы все же напомнила ему об этом, — тихо сказал Джон Папас. Он кивнул, глядя мимо Джой и та, обернувшись, увидела Индиго, входящего в магазин, небрежно держа в одной руке серебристо-синий рог. Даже зная, кто он, она дивилась нечеловеческой грации его движений. — нет, не нечеловеческой — скорее это выглядит так, будто он настолько горд способностью принимать наше обличие, что старается выжать из него все возможное. Мы-то рядом с ним и на людей не больно похожи.
— Я подумал, что вам, может быть, захочется еще раз взглянуть на рог, — сказал Индиго, протягивая рог Джону Папасу.
Тот почти уж коснулся рога, но затем покривился, насмешливо и горько, и уронил руку.
— Что толку? — сказал он. — Золота у меня с прошлого раза не прибавилось.
Индиго, не отвечая, поднес рог к губам. Короткая, быстрая вереница нот пронеслась по магазину, вот вам, из Шейры с любовью. Резко оборвав музыку, Индиго вручил рог Джону Папасу.
Джон Папас держал рог, как мог бы держать ребенка. Индиго, чуть улыбаясь, смотрел на старика. Оба молчали. С секунду Джон Папас глядел на Индиго, потом ушел в мастерскую.
— Ты же умрешь без него, — сказала Джой. — Мне Синти говорил.
— А что я говорил тебе о Лорде Синти? Каким воспользовался словом? — улыбка Индиго стала немного шире. — В одном только вашем городе живут трое Древнейших. Ты каждый день встречаешь их на улицах, просто не узнаешь.
— Ты с ума сошел, — прошептала Джой. — Древнейшие в Вудмонте? Ты сумасшедший.
Индиго рассмеялся, звук его смеха был почти так же неуловим, как музыка.
— И в Вудмонте, и повсюду, где Граница соприкасается с вашим миром. Я же говорил тебе, врут они, и Синти, и все остальные. Мы можем жить здесь без всякого ущерба для себя. Отличнейшим образом можем.
Джой собралась было выпалить: «Не верю я тебе», — как вдруг вспомнила задумчивый голос Принцессы Лайши, произнесший: «Быть может, Шейра связана с твоим миром просто-напросто нашей беспредельной зачарованностью им». И потому, понизив голос, тем более, что уже слышались шаги возвращающегося Джона Папаса, просто спросила: «Почему? Почему хоть кто-то из вас хочет жить здесь? Выглядеть как мы? Когда можно быть Древнейшим в Шейре?».
Индиго взглянул ей в глаза и на миг лицо его лишилось и всегдашней легкой насмешливости, и красоты другого мира, в нем осталось лишь что-то, похожее на человеческую боль.
— Ты думаешь, это так уж прекрасно? Вечно оставаться волшебным, подобным ангелу, чистым, лишенным возможности выбора? Не говорить и не думать о том, кто ты есть, просто из-за того, что ты собой представляешь? Говорю тебе, глупое, глупое, невежественное, жалкое смертное существо, — я скорее предпочту быть тобой, чем самим Лордом Синти. А этого никто из Древнейших никогда и никому не говорил.
— Ладно, — сказала Джой. — Ладно, флаг тебе в руки.
Слова Индиго разозлили ее, но страстность, прозвучавшая в них, ошеломила настолько, что никакого другого ответа придумать она не смогла. Джон Папас был уже рядом, в глазах его читалась страшная усталость.
— Может, мне и удастся раздобыть еще немного золота, — сказал он. — Загляните через несколько дней, через неделю, там видно будет.