заговорить с Джозефиной Ангелиной Ривера, ученицей неполной средней школы «Риджкрест». Как тебе это, малыш? Так, может, поработаешь еще немного над обращениями, а?
В неподстриженных усах, с волосами, которые уже много дней не расчесывались, он выглядел так, словно его распирала гордость.
Индиго появлялся в то лето дважды. Каждый раз он приносил с собой серебристо-синий рог и каждый раз, грациозно облокотясь о прилавок, подносил рог к губам и приводил в затхлый магазинчик музыку Шейры, играя и Древнейших и крияку, пока даже паутина в углах, до которой Джой никак не удавалось достать, не начинала искриться в лунном свете, и Джой не впадала в отчаяние, пытаясь воспроизвести его музыку на фортепиано. И каждый раз Джон Папас предлагал Индиго все больше невесть где раздобываемого им золота, — не только монеты, но и украшения, даже статуэтки, — и каждый раз Индиго надменно заявлял, что этого мало, хотя Джой ощущала в себе, в самой своей глубине, там, где хранила смех ручейной яллы, его колебания.
Однажды, когда Джон Папас отошел ненадолго и не мог услышать ее, она требовательно спросила:
— Ты же не хочешь его продавать, правда? Ты просто притворяешься, потому что знаешь — рано или поздно тебя потянет домой. Так зачем же валять дурака?
Индиго ответил ей почти с изумлением:
— Твое-то какое дело, Внемирница? Шейра не дом тебе и народ ее — не твой народ, чтобы ты там ни воображала. Так какое же тебе дело?
— Просто там у меня больше друзей, чем здесь, — резко сказала Джой. — Вот и получается, что Шейра — мой дом, вроде как.
Индиго, покачав прекрасной головой, с горечью улыбнулся ей.
— Ну, тогда и этот твой мир стал бы моим домом, но он им не стал и никогда не станет. А Шейра так и останется моим домом, даже когда я покину ее навсегда. Пусть так, и все же я хочу поселиться здесь. Когда получу настоящую плату за то, что отдаю.
Воскресная ночь перед самым началом занятий в школе была и последней перед рождением новой луны. Джой подумала было, не навестить ли ей Абуэлиту в другой раз, однако установившаяся традиция значила для бабушки слишком много.
— Это все, что у меня нынче осталось, Фина, — однажды сказала она Джой. — Люди моего возраста, niños, все ушли, друзья ушли да и тело мое тоже понемногу уходит, — что мне еще остается, как не любоваться на тебя? Не сохранись у меня глупых старушечьих привычек, я бы уже и не помнила кто я и что я, ты понимаешь?
Джой точно распланировала день. Луна взойдет под самый вечер: если удастся поймать нужный автобус, она попадет домой задолго до обеда. Хотя в семье ее ни разу еще не хватились, да никто и не знал, как далеко от них она забредает, Джой, дивясь сама на себя, обнаружила, что в дни, когда она собирается перейти Границу, родные становятся особенно дороги ей.
Она приготовила все заранее, — в те дни она уже точно знала, что следует уложить в рюкзачок, отправляясь в Шейру, — Джой не забыла даже книжку с картинками, которую собиралась показать ручейной ялле, и представления не имевшей что это за штука такая. Покончив с приготовлениями, она поехала в «Серебристые сосны». Абуэлита поджидала ее на скамеечке у входа.
— Что у тебя с волосами? — спросила Джой. — Откуда столько седины? Раньше волосы белыми не были.
Абуэлита рассмеялась, захлопала себя руками по бокам, смуглая кожа ее почти порозовела.
— Я просто перестала краситься, Фина. Я красила их — ну, не знаю, годы и годы. Рикардо они нравились черными. А теперь, чего с ними возиться? Рикардо меня и такой примет.
Она обняла Джой, потом, еще продолжая смеяться, подержала ее перед собой на расстоянии вытянутой руки.
— Неужели ты ничего не знала, нет, правда? Как я люблю тебя, Фина.
Они уже обошли маленький парк по кругу, когда Абуэлита свободной левой рукой сняла с запястья правой золотой, инкрустированный слоновой костью браслет, и прежде чем Джой поняла, что происходит, ловко защелкнула его на руке внучки.
— Подтяни его чуть выше, девочка. У тебя такие худые руки.
Джой застыла на месте.
— Ты что это делаешь? — выдавила она, от ужаса перейдя на английский. — Возьми его обратно, Абуэлита, он слишком дорогой. Такие вещи нельзя давать девочкам.
Она попыталась подцепить пальцем тонкую старинную защелку и снять браслет.
Абуэлита положила свою руку поверх ее.
— Фина, он всегда принадлежал тебе, с самого рождения. Я хочу увидеть, как ты носишь его, сейчас, а не с небес. Небеса далеки, а глаза у меня уже не те, — глаза Джой тут же наполнились слезами и старуха пожурила ее. — Слушай, ты только не начинай вести себя как твой брат. Это всего лишь браслет, всего только бабушка, всего только жизнь. Не хуже, не лучше, я тебе уже говорила — только жизнь, и этого довольно для всякого.
— А мне и подарить тебе нечего, — Джой шмыгнула носом.
Абуэлита смерила ее нежно презрительным взглядом.
— Даже когда такие слова произносит маленькая девочка, они все равно остаются настолько глупыми, что не стоит тратить время на разговор о них. Дорог не подарок, дорога его причина. Какую-нибудь дорогую вещицу может подарить всякий, но никто больше не подарит мне Фину. С дня твоего рождения — о чем мне еще оставалось просить?
Внезапно она замерла, застыла, прижав к уху сложенную чашей ладонь.
— Что это? Что я слышу?
Джой, не смея сказать ни слова, затаила дыхание. Далекая, призрачная, но слышная так же ясно, как удары ее сердца, музыка пронеслась над двумя автострадами, насмешливая и любящая, каждой каденцией счастливо противоречащая самой себе: вечная, смехотворно обольстительная. И Абуэлита слышала ее. Джой признала бы отражение музыки Шейры на лице бабушки, даже если б сама вдруг стала глухой, как пень.
Абуэлита бессознательно поднесла другую руку к груди, в глазах ее засветилось молодое томление.
— Это она, — прошептала старуха. — Музыка снов. Вот ее ты могла бы мне подарить.
— Музыка снов, — Джой показалось, что слова эти произнес далеко отсюда кто-то другой, не она. — Ты способна слышать ее?
— Каждую ночь, — сказала Абуэлита. — Каждую ночь напролет, не знаю как долго. Мне снятся такие странные места, Фина, ты не поверишь, насколько странные. Лица, животные, всякие существа — и эта музыка. Я как-то рассказал о них Бриттани, — это моя няня, ну и имена же у них, — так та вкатила мне укол. Так что теперь я о ней никому не рассказываю, о музыке. Только тебе.
Впоследствии, когда были сочинены всякого рода объяснения, ни одному из которых никто так и не поверил, Джой ни разу не усомнилась в правильности того, что сказала в ту минуту.
— Ладно, — произнесла она. — Ладно, Абуэлита. Давай вернемся, ты наденешь плащ, может быть прихватишь еще пару вещей. И я отведу тебя к музыке снов.
В конце концов, им пришлось покинуть «Серебристые сосны» без разрешения. На конец дня Абуэлите была назначена массажная терапия, это во-первых; во-вторых, обитателям санатория никогда не дозволялось покидать его в обществе одних только детей. И наконец, этим вечером показывали «Гарольд и Мод», и то, что старая женщина готова была пропустить очередную серию «Гарольд и Мод», выглядело невнятно подозрительным. Они упустили два автобуса, пока Абуэлита не взяла все дело в свои руки и не вывела Джой через задние ворота, у сторожа которых лежал в кармане запретный плеер, отчего вернуть его в реальность могла разве что автомобильная сирена. Они проскользнули мимо, не прервав ни единого прищелкивания его пальцев.
Абуэлита, сколько ее помнила Джой, всегда считалась в семье авантюристкой, единственной из взрослых, кому имело смысл предложить прорыть подземный ход в Китай, исследовать упоительно пугающий ненаселенный домишко или уплыть на весельной лодке через летнее озеро на полуостров Калифорния. Но ту же Абуэлиту, с которой Джой нередко проходила половину города в поисках ее любимой цыганки-гадательницы, подруги детства из Лас-Перлас или фильма с Марией Феликс либо Кантинфласом, Абуэлиту, казавшуюся почти такой же неутомимой, как ее внучка, всего несколько лет спустя явственно вымотали две долгих поездки на автобусе, хоть она и не жаловалась и никаких объяснений не просила. Музыка Шейры еще удерживала все ее внимание, еще цвела в ее глазах, однако, пройдя несколько кварталов, Абуэлита захромала и по смуглой индейской коже ее стала разливаться пугающая бледность.
Еще квартал. Луна уже подходящая. Еще квартал до Аломар и мы в Шейре, и все будет хорошо. Стоит ей перебраться в Шейру, и она поправится.
Однако Граница исчезла.
Оставив Абуэлиту отдыхать у почтового ящика, Джой принялась отчаянно рыскать по всем направлениям, все безнадежнее то бросаясь в проулок, то наполовину перебегая улицу — тщетно. Музыка еще пробивалась сквозь шум машин на Валенсия, но не было знакомых переливов сумеречного воздуха, не было ни малейших признаков того, что в одном шаге отсюда другой мир вдыхает свое серебристое утро. Граница сгинула.
Абуэлита терпеливо ждала у почтового ящика. Джой повернулась и медленно пошла к ней.
— Абуэлита, — сказала она, — я не могу отвести тебя туда, откуда исходит музыка. Это то место, о котором я тебе рассказывала, я знала, как в него попасть, но больше найти его не могу. Прости. Мне так ужасно жаль.
Бабушка улыбнулась, потрепала ее по волосам.
— Ну и ладно, Фина. Расскажешь мне о нем на обратном пути, это будет не намного хуже. Все хорошо, Фина. Не плачь.
— Какое там хорошо, — сказала Джой. — Я правда, правда хотела взять тебя в Шейру. Она необычная, слишком необычная, ее не перескажешь, и в мире нет больше никого, кому я могла бы ее показать. А теперь она исчезла, я потеряла ее и никогда не найду снова и ты никогда не узнаешь.
Ни при ком, кроме бабушки, не смогла бы она произнести эти последние слова.
Абуэлита обнимала ее, здесь, на уличном углу, низко выпевая:
— Маленькая, маленькая Фина, ты так и не научилась плакать вслух, правда, mi corazón?