— Всякий раз как мы привозим ее сюда, я думаю: «А что если это в последний раз, а вдруг?». Ничего не могу с собой поделать.
Мистер Ривера ответил:
— Мама крепка как гвоздь. Она нас всех переживет, можешь мне поверить.
Во весь остальной путь домой он наговаривал на карманный диктофон заметки для памяти, так что Джой свернулась, привалившись к дверце, на сиденье и вспоминала, как они с Абуэлитой рыли ход в Китай и Индию.
В эту ночь ей никак не удавалось заснуть, — в конце концов, она впала в тревожную дрему, но через несколько часов проснулась в темном и тихом доме, только в посудомоечной машине все еще воркотала вода. Джой проскользнула на кухню, выпила стакан шоколадного молока и опять раскинулась на кровати с одним из женских романов матери, терпеливо ожидая, когда ее сморит сон.
Уже сильно за полночь, так и не заснув, — Джой как раз начала подумывать, нет ли у нее шанса посмотреть телевизор — если лечь перед ним на полу и включить его тихо-тихо, по-настоящему тихо, — она вдруг услышала музыку, так близко, что прежде чем признать ее, подумала: Скотт, похоже, опять заснул, не выключив свое дурацкое радио. Однако музыка доносилась снаружи, звучала прямо у дома, зовя ее на улицу, и Джой успела отпереть два замка, прежде чем поняла, что музыка прекратилась. Она услышала собственный горестный плач, хорошо хоть никто не проснулся.
Выйдя на крыльцо, она постояла, прислушиваясь. Ни звука, лишь икотное шипенье брызгалок на лужайке, и дальний ропот движения на автостраде. Потом Джой снова услышала ее — притихшую, не такую ясную, но определенно не далекую, нужно только точно определить место, откуда она исходит. За искусственным озером, за школой Скотта, за зданием добровольной пожарной команды, прямо за ним, вот оно где, это место. Джой вбежала в дом, сменила пижаму на джинсы и великоватую ей майку с надписью «Северная выставка», подхватила кроссовки — натянув их уже снаружи — и помчалась по улице, к музыке.
Музыка вела ее, дразня, как сама она дразнила кошку тети Изабелы комком бумаги на веревочке, не позволяя кошке сцапать его. Дрожащее скольжение рога Индиго — наверняка его, потому что — чьего же еще? — вело Джой в бездыханной калифорнийской ночи; порой ей казалось, что она слышит второй рог, буйно резвящийся, скачущий вокруг мелодии, как кошка тети Изабелы; время от времени она готова была поклясться, что их там дюжина, вступающих и умолкающих с гармониями и контрмелодиями, от которых у нее сжималось сердце и спирало дыхание. Музыка, которую я слышу в голове, всегда, всю мою жизнь, музыка, которой никак не могу дать имя…
Пустые улицы под оранжевым месяцем, лишь две-три машины слышны в нескольких кварталах отсюда, их бухающие стерео отдаются эхом между домов. Странно, они не приглушают музыку, даже когда подъезжают достаточно близко, чтобы водители смогли оглядеть ее, выкрикнуть какую-нибудь гадость и унестись прочь. Джой не обращала на них внимания, но лишь ускоряла бег, поворачивая вправо или влево — в зависимости от того, насколько близкой казалась музыка на той или иной улице. Музыка больше не прерывалась, но наплывала и оттекала с таким непостоянством, что Джой приходилось до крайности напрягать внимание в попытках понять, откуда она изливается. По этой-то причине Джой так и не смогла точно определить, где впервые пересекла Границу.
Там, на другой стороне, разгоралась утренняя заря. Заря, между одним шагом и другим.
Джой замерла, подняв и не успев опустить ногу. Очень медленно Джой опустила ее — не на асфальт, на прохладный по весеннему утру папоротник. Долгое время Джой глядела на нее, на утонувшую в траве ногу, потом задрала голову, чтобы взглянуть на небо, не похожее ни на что, когда-либо ею виденное. Такое небо могло бы простираться над другой планетой — не из-за цвета его и ряби абрикосовых облаков, но потому, что воздух был так прозрачен, что все казалось более ярким и близким, чем на самом деле. В ошеломлении своем Джой подумала, что могла бы сорвать с неба восходящее солнце и съесть его на завтрак.
Знакомые улицы пригорода исчезли. Она стояла на пологом склоне, в окружении высоких расходящихся по трем направлениям синих деревьев. Деревья смахивали, насколько Джой вообще могла сказать что-нибудь о деревьях, на дубы, только листья их отливали синевой, даже более глубокой, чем у неба, цветом вдруг вспомнившихся глаз Индиго. С одной стороны она различила за деревьями холмы — повыше, чем ее, с другой — проблески солнца на воде, а в третью тянулся яркий луговой простор, нежный от диких цветов. Что бы ни значило в этих краях слово «дикие». Домов-то здесь нет, дорог и людей тоже. Тут, может, все дикое.
Музыка, вот что мешало Джой испугаться. Теперь музыка была повсюду, явственно близкая, и все-таки, определить источник ее было невозможно. Музыка то вскипала, то стихала, она источалась, как голос ручья, из камней, радостная, безответственная, казалось; щебетала в траве и на земле, подобная свиресту насекомых, дождем осыпалась на Джой. Забыв обо всем, кроме музыки, — потом разберемся, — Джой пометалась из стороны в сторону, несколько раз промазав с направлением, и решила двинуться к открытому лугу, подальше от деревьев. Там я расслышу ее лучше, определю курс. Найду ее. Она хочет, чтобы я ее нашла.
Джой уже далеко углубилась в луг, следуя за музыкой по аквамариновой, высотой в ее голень траве, останавливаясь, чтобы разглядеть цветы с длинными оранжевыми языками, и блестящие, цвета черного дерева бутонами, когда музыка вдруг прервалась. Удар был ощутимым почти физически: Джой завертелась, бестолково озираясь по сторонам. Тяжкая, прохладная, как змея, тень легла ей на шею.
Казалось, и сам широкий луг потемнел, сжался, отшатываясь от нее во всех направлениях, оставив ее опасно выставленной напоказ чему-то, чего она не могла понять. Тень пронеслась слишком быстро, слишком высоко над нею, чтобы Джой смогла различить хоть что-то, помимо того, что тень состояла из множества маленьких летучих существ — но это не птицы, не птицы, — и что они перекликались на лету, издавая тоненькие, холодные, щелкающие звуки. Развернувшись, Джой побежала к деревьям.
Развернулась и тень, почти мгновенно; Джой, не оглядывалась, кожей ощутила темный вихрь. О Господи, мне не стоило шевелиться, они заметили меня. Мягкая трава цеплялась за кроссовки, оранжево-черные цветы впивались в ноги, в лодыжки, а холодный стрекот за спиной приближался, синие же деревья оставались по-прежнему далеки. Голову Джой заполнили страшные звуки. Она спотыкалась на каждом шагу, отчаянно семеня, чтобы не упасть; воздух врывался в горло, точно глотаемый огонь. Джой чувствовала, что тень пикирует, целя ей в сердце.
Одним последним, кренящимся прыжком она нырнула в другую тень, приютную, сладко пахнущую и упала ничком. Вмиг она поднялась, проковыляла еще несколько ярдов и снова упала. И все равно цеплялась за корни деревьев, подтягивая себя к ним, и тут услышала голос, прошептавший ей прямо в ухо: «Спокойно, дочурка. Очень и очень спокойно».
На миг Джой показалось, что это звук, преследовавший ее, преобразился в слова, похоже, последние, какие ей пришлось услышать в жизни. Однако голос сказал: «Деревья, думаю, их остановят», — и она поняла, что в голосе нет ни алчного стрекота, ни цепенящего пыла. Голос, чуть хрипловатый, продолжил: «Деревьев они не любят», а когда она попыталась поднять голову: «Лежи! И спокойно!».
Джой послушно застыла, хоть в глаза ей набилась грязь и какой-то корень больно воткнулся в бок. Тень медленно удалялась, Джой это чувствовала, хоть и слышала сердитый стрекот, разливающийся над нею, подобно зарнице. Она пошевелила прижатой телом рукой, и голос не остановил ее, и тогда Джой осмелилась глянуть туда, откуда он исходил. Сначала она не увидела ничего, хоть и ощутила теплый, едковатый запах, нелепо знакомый, как в школьной душевой после уборки. Потом увидела его.
Он был на голову ниже нее и до того походил на картинки, которые Джой видела в книгах по мифологии, что ей пришлось придушить в себе смех, внезапный, как чихание. Он кривовато улыбался, выставляя из обросших густым волосом губ квадратные зубы, все в пятнах от ягодного сока. Буроватое, треугольное лицо его было человеческим, если не считать заостренных ушей — заостренных по-настоящему, куда сильнее, чем у Индиго, — но зрачки в желтых козлиных глазах располагались горизонтально. И ноги были козлиными, с раздвоенными копытцами, как их и изображают в книгах, а там, где у человека полагается быть коленям, круто прогибались назад скакательные суставы. И был он гол — грудь, живот и ноги покрывали жесткие, темные волосы, прямые, все в грязных колтунах; на голове же волосы лежали такими плотными завитками, что почти прикрывали короткие рожки. Пока Джой таращилась на него, он широко улыбался.
— Меня зовут Ко, — сообщил он. — Можешь любоваться мною без всякого смущения.
Он разгладил бороду корявыми пальцами со сломанными ногтями и добавил:
— В молодости я был покрасивее, но мне не хватало зрелой опытности, какой я обладаю теперь.
Джой наконец нашла слова, хоть они и прозвучали, как затрудненное карканье.
— Я знаю, кто ты, видела на картинке. Ты фавн или как там — сатир, вот как. Самый настоящий сатир.
Ко приобрел вид несколько озадаченный.
— Так, значит, называют меня в вашем мире? — раз и другой он попробовал это слово на вкус, потом пожал плечами. — Ну, думаю, для Внемирников сойдет. Тут, конечно, все дело в том, к чему вы привыкли.
— А эти существа?.. — прошептала Джой.
Ко сразу понял ее.
— Перитоны, так мы их тут зовем, а мой народ называет себя тируджа. Хорошо, что тебе удалось удрать от них, дочурка. Это мало у кого получается. Я бы посидел пока на месте да и говорил бы потише. Они твари очень терпеливые, перитоны, значит.
Джой послушалась, хоть и поерзала немного, принимая более удобную позу, подбирая под себя локти.