— Это Нинья нас послала, сеньор…
— Она велела передать вам…
— Нинья узнала, что вы, сеньор, набираете охрану, а она тоже собирается в дорогу.
— И далекую дорогу, сеньор!
— Очень далеко, сеньор!
— Больше двух дней пути, сеньор!
Я последовал за служанками. Увидав меня, Нинья Чоле всплеснула руками:
— О сеньор, простите, что я вас побеспокоила!
Голос у нее был тихий, ровный и нежный; это был голос жрицы или принцессы. Пристально на нее поглядев, я поклонился — древнее искусство любви, которому научил меня старик Овидий! Нинья Чоле продолжала:
— Я сейчас узнала, что вы набираете людей, чтобы отправиться в путь. Нам с вами, кажется, по дороге. Так, может быть, мы объединим наших людей? Я еду в Некокстлу.
Я поклонился с версальской вежливостью и, вздохнув, сказал:
— Некокстла мне как раз по дороге.
— А вы далеко едете? Может быть, в Нуэва-Сигуэнсу?
— Я еду в равнины Тиксуля; я даже не знаю, где это. Там у меня есть поместье еще со времен вице-королей, где-то между Грихальбой и Тлакотальпаном.
Нинья Чоле удивленно на меня посмотрела:
— Что вы говорите, сеньор? Наши пути лежат в совершенно разные стороны. Грихальба — это на побережье, и вам лучше было бы не сходить с фрегата.
Я еще раз любезно поклонился:
— Некокстла мне по пути.
Она презрительно улыбнулась:
— Но людей наших объединять мы все-таки не будем.
— Почему?
— Не надо этого делать. Прошу вас, сеньор, поезжайте своей дорогой. А я поеду своей.
— Дорога у нас одна. Как только мы выедем на безлюдное место, я вас увезу с собой.
Глаза Ниньи Чоле, в которых до этого было только презрение, вдруг просветлели:
— Скажите, сеньор, а что, испанцы все сумасшедшие?
— Испанцы разделяются на две большие категории, — надменно ответил я. — Одна — это маркиз де Брадомин, другая — все остальные.
Нинья Чоле посмотрела на меня и улыбнулась:
— Какой вы хвастун, сеньор!
В эту минуту конюх пришел доложить своей госпоже, что лошади поданы и что, если ей будет угодно, можно трогаться в путь.
Услыхав это, Нинья Чоле молча на меня посмотрела. Глаза ее были серьезны. Потом, повернувшись к слуге, она спросила:
— Какую лошадь вы мне приготовили?
— Вот эту рыжую, госпожа. Посмотрите.
— Рыжую в яблоках?
— Что вы, Нинья! Другую, с белой мордой, ту, что пьет. Взгляните, красавица-то какая! А и быстра! И рот-то у нее шелковый. А на седло хоть кувшин с водой ставь. Ни капельки не прольет, даже если галопом поскачет.
— Где мы будем ночевать?
— В монастыре Сан-Хуан-де-Тегуско.
— Мы приедем туда ночью?
— Приедем, как только взойдет луна.
— Ну что же, скажи людям, чтобы садились на лошадей. Сейчас же, скорее!
Конюх повиновался. Мне показалось, что Нинья Чоле с трудом сдержала улыбку:
— Сеньор, нам неудобно ехать вместе. Поэтому я уезжаю сию же минуту.
— Я тоже.
— А разве ваши люди уже готовы?
— Достаточно того, что готов я.
— Не забудьте, что я еду этой дорогой, чтобы встретиться с мужем, и не ищите столкновения с ним. Спросите, и вам скажут, кто такой генерал Диего Бермудес.
Тут уж я презрительно улыбнулся. В эту минуту возвратился конюх и остановился на некотором расстоянии от нас; он смиренно молчал. Нинья Чоле позвала его:
— Поди сюда. Надень мне шпору.
Он уже наклонялся, когда я взял из его рук серебряную шпору и опустился на колени перед Ниньей Чоле, которая, улыбнувшись, протянула маленькую ножку, заточенную в шелковую туфельку. Дрожащими руками я надел на нее шпору. Мой благородный друг Барбе д'Оревильи{33} сказал бы об этой ножке, что она создана для того, чтобы ступать по фаросскому камню. Я ничего не сказал, но поцеловал эту ножку с такой страстью, что Нинья Чоле вскричала:
— Сеньор, не переходите границ!
И она опустила подол юбки, который ее тонкие пальцы держали, слегка приподняв. Сопровождаемая своими служанками, как оскорбленная царица, прошла она по просторному патио, затянутому тентами, которые солнце золотило, как паруса. Вокруг ярко сверкавшей серебряной трубки фонтана звенели комары. Струйка воды стекала в алебастровый водоем, переливаясь всеми цветами радуги. На этой раскаленной солнцем площадке, под синим небом, глядя на раскинувшуюся шатром пальму, слушая полную свежести музыку журчащей воды, я вдруг как-то физически ощутил и трудный путь по пустыне и упоительное отдохновение в оазисе. Время от времени в патио въезжали всадники. Охрана, которая должна была сопровождать нас по песчаным равнинам Жаркой полосы, постепенно начинала собираться. Наши люди быстро объединились. Те и другие были воинственны и молчаливы. Бывшие разбойники, уставшие от необеспеченной скитальческой жизни, они предпочитали служить тому, кто больше заплатит. Их ничто не страшило. Преданность их была поистине легендарна. Моя лошадь была уже оседлана, пистолеты вложены в седельные кобуры, а на крупе были водружены яркие мавританские сумки с едой на дорогу, когда Нинья Чоле снова появилась в патио. Увидав ее, я подошел к ней. С притворным нетерпением она топнула своей хорошенькой ножкой.
Мы сели в седла и поехали городом. Уже миновав городские ворота, мы остановились, чтобы сосчитать число всадников. А потом начался путь, утомительный, длинный. Там и тут на склонах песчаных холмов виднелись одинокие хижины; среди огромных кактусов показывались их остроконечные крыши из серой, наполовину сгнившей соломы. Женщины медного цвета кожи, с кроткими глазами появлялись в дверях и смотрели на нас, равнодушные и немые. Сами позы этих словно отлитых из бронзы фигур говорили о том, что они издавна повержены в печаль и что это — печаль порабощенного народа. Покорные лица, белоснежные зубы; большие черные глаза, дикие, томные, с поволокой. Казалось, женщины эти рождены, чтобы жить в дуарах{34} и возлежать у подножия пальм и кипарисов.
Солнце уже зашло, когда на горизонте показалась индейская деревня. Она была еще очень далеко, озаренная голубоватым светом, погруженная в безмятежную тишину. По глинистой дороге, среди полей гигантского маиса, в облаке пыли, проходили стада. Колокольня, увенчанная огромным ястребиным гнездом, возвышалась над рядами пальмовых крыш. Эта тихая и мирная деревушка, притаившаяся в глубине долины, напомнила мне те индейские деревни, жители которых разбегались при приближении испанских завоевателей. Все двери были уже заперты, и из труб поднимался белый дымок; он стлался среди сумеречного света и, казалось, с патриархальным радушием встречал путников. Мы остановились у ворот и попросили приюта в старинной обители монахинь ордена святого Иакова. Слуга постучал в дверь; за решеткой появилась женская голова в токе, и завязался долгий разговор. Мы с Ниньей Чоле отстали от всех; мы ехали медленно, опустив поводья, поглощенные друг другом. Когда мы подъехали к обители, монахиня уже отошла от решетки. Вслед за тем тяжелые створки ворот медленно распахнулись, и сестра привратница во всем белом вышла нам навстречу:
— Входите, братья и сестры, если вам угодно отдохнуть в нашей святой обители.
Монахини ордена святого Иакова никогда не отказывали в гостеприимстве. Каждый путник легко мог найти у них пристанище. Так предписывал статут доньи Беатрисы де Сайас, фаворитки и придворной дамы вице-короля, которая и основала эту обитель. Герб ее все еще красовался над сводом портала. Сестра привратница провела нас по открытой галерее, под густою сенью апельсиновых деревьев. То было монастырское кладбище. Шаги наши гулко раздавались по каменным плитам, на которых еще можно было прочесть полустертые надписи. Монотонно и печально журчал фонтан. Стемнело; светлячки заплясали среди совсем уже черной листвы. Пройдя по галерее, мы остановились перед дверью, обитой кожей и окованной бронзой. Монахиня открыла ее. Связка ключей, которую она носила за поясом, громко зазвенела и дребезжала потом еще долго. Сестра привратница скрестила руки на своем нарамнике и, отойдя к стене, чтобы пропустить нас, прогнусавила:
— Вот наша гостиница, братья и сестры.
Это была большая чистая комната с затейливыми решетками окон, выходивших в сад. На одной из стен висел портрет основательницы обители; у ног ее был свиток, повествующий о ее деяниях, а у другой стены стоял покрытый тонким полотняным покрывалом аналой. В полумраке с трудом можно было разглядеть развешанные по стенам картины с изображением крестного пути. Сестра привратница тихо спросила меня, кто я и куда мы едем. Голосом таким же тихим и благочестивым я ответил:
— Сестра, я маркиз де Брадомин, и путь мой завершается в этой святой обители.
— Если вам угодно видеть мать аббатису, — робко и вкрадчиво продолжала монахиня, — я доложу ей о вашем приезде. Только придется немного подождать: мать аббатиса беседует сейчас с его преподобием епископом колимским, который прибыл позавчера.
— Я подожду, сестра моя. Я повидаюсь с матерью аббатисой, когда это будет удобно.
— Ваша милость ее знает?
— Нет, сестра моя. Я прибыл в эту обитель исполнить обет.
В эту минуту к нам подошла Нинья Чоле, и монахиня, почтительно на нее глядя, спросила:
— А госпожа маркиза тоже?
Нинья Чоле лукаво на меня посмотрела; взгляд этот меня воодушевил. Одновременно мы оба ответили:
— Тоже, сестра моя, тоже.
— Тогда я сию же минуту предупрежу мать аббатису. Она будет очень рада узнать, что к нам прибыли такие высокопоставленные особы. Она ведь тоже истая испанка.
И сестра привратница, низко поклонившись, ушла, шлепая сандалиями и шурша складками одежды. Наши слуги последовали за ней, и Нинья Чоле осталась со мной вдвоем. Я поцеловал ей руку, а она с улыбкой, в которой была какая-то удивительная жестокость, прошептала:
— Если только генерал Диего Бермудес когда-нибудь узнает об этой проделке, вы погибли!