Далеко не все мыслящие испанцы сумели осмыслить разразившийся кризис как закономерный финал, как вынесение сурового приговора той политике правивших и правящих классов, групп и каст, которые формировали национальную историю по законам классового эгоизма и личного произвола. Только выдающиеся испанцы могли понять, что катастрофа конца века — не фатальная случайность, а историческая необходимость. Именно такой конец и можно было ожидать для страны, где религиозный фанатизм обрел материальное выражение в кострах инквизиции, где национальная нетерпимость возводилась в ранг высшей добродетели, где отстаивание принципа «каждый человек есть сын дел своих», защита понятия чести переродились в чванливую болтовню о благородстве по крови. Испания долго, слишком долго паразитировала за счет колониальных народов. Средневековый «империализм» с его суровыми уроками не стал предостережением для поборников «настоящего» современного империализма. Методы правления в Испании всегда напоминали «худшие образцы восточной деспотии» (Маркс), а номинальность суверенов не мешала им быть деспотами. Старые общества часто провожались смехом. Старая Испания тоже заслуживала таких проводов. Однако она не уходила и не ушла. Она и до сих пор дает себя знать, порой очень злобно и по-средневековому жестоко.
В обстановке всеобщего уныния, разброда и шатаний образовалось и течение, которое сами его создатели — творческая интеллигенция — назвали «поколением девяносто восьмого года». Хронологический принцип наименования не скрывал более жестокого названия: «поколение катастрофы», поскольку сама жизнь, исторический опыт испанцев свел в синонимическую пару дату «девяносто восьмой год» и слово «катастрофа». Различия наблюдаются не только в поколении отцов и детей, но и внутри самих поколений. «Поколение девяносто восьмого года» было весьма пестрым и неоднородным по составу. К нему принадлежали люди разных идейных принципов и ориентаций: сторонник «европеизации» провинциальной Испании социолог и публицист Хоакин Коста, сочувствующий анархистам Пио Бароха, философ-аристократ, ненавидевший «вульгарную» массу Ортега-и-Гасет и темпераментный защитник идеи о самостоятельности испанского пути духовного обновления Испании Мигель де Унамуно.
Годы идейных исканий не сцементировали этих людей в единую политическую группу. Наоборот, с течением времени выяснилось, что сама надежда на более или менее прочное единение — это иллюзия. Рамиро Маэсту позже превратился в яростного противника «советского коммунизма», а защитник «испанского пути духовного возрождения» Мигель де Унамуно — в защитника Советского Союза. Рамон дель Валье-Инклан, которого буржуазные критики называли «традиционалистом, живущим настроениями», «мистиком» и «карлистом», смело говорил о своем намерении посетить Советский Союз как о «сильнейшем желании своего сердца».
Когда разразилась национальная катастрофа, Валье-Инману было около тридцати лет.
Начало творческой деятельности Валье-Инклана и достижение им неоспоримого успеха в такой традиционно литературной стране, как Испания, хронологически совпадают, что случается не столь уж часто.
Биографы Валье-Инклана не забывают упомянуть о том, что великий писатель, выдающийся стилист и реформатор литературного языка испытал во время обучения в школе два жестоких провала. Будущий классик испанской литературы не сумел сдать экзаменов по испанскому языку и по латыни. Однако эти курьезные провалы, равно как и провал по университетскому курсу «международного права», никак не отразились на последующей судьбе писателя. Гораздо важнее обратить внимание на другие факты биографии Валье-Инклана.
Уже первая поездка в Мадрид дала возможность провинциалу-галисийцу увидеть собственными глазами «огромное страшилище» (inmenso esperpento). Первые яркие впечатления от этого «чудища» и «путала» найдут позже отражение в его цикле «эсперпентос» (общее название «Вторник карнавала»: «Рога дона Фриолеро» — 1923; «Светоч богемы» — 1924; «Пара платья покойника» — 1927). В начале 1892 года он отправился в Мексику. Юноша давно мечтал увидеть своими глазами ту историческую площадку, на которой разворачивались события четырехвековой давности: завоевание страны ацтеков.
В составленной позже автобиографии факт самого путешествия излагается в свойственной Валье-Инклану манере: «Как только я достиг того возраста, который называется юностью, и как только я испытал первые любовные неудачи, я отправился в Мексику на корабле „Далила“, который во втором рейсе потерпел крушение у берегов Юкатана. В то время я был немного поэт, не имел житейского опыта, а голова была полна всяких историй… Я мечтал совершить великие подвиги, вроде тех, которые совершали искатели приключений в прошлые века, и совершенно ни во что не ставил славу литератора. На борту „Далилы“ — я с гордостью вспоминаю об этом — я убил сэра Роберта Джонса. Это была месть, достойная Бенвенуто Челлини. Я расскажу, как это произошло, хотя вы вряд ли сумеете оценить красоту подобного поступка. Впрочем, лучше будет, если я вам ничего не скажу, иначе вы содрогнетесь от ужаса». В связи с этим способом преображения действительности (например, смещение временного плана, «домысленные факты», «наговоры» на себя) мы получаем счастливую возможность сопоставить три вида явлений: реальный факт, преображенный «факт» в автобиографии и мексиканская атмосфера в великолепно написанной «Летней сонате». Необходимо подчеркнуть, что факты биографии Валье-Инклана весьма своеобразно отразились в самой тональности «Сонат». Первый мотив, который зазвучал к «Осенней сонате», был галисийским мотивом. Символика осени, традиционно связанная и связываемая с увяданием, уходом, расставанием, приобрела у Валье-Инклана особый смысл, особое содержание. Отнесение любви в прошлое дало возможность умножить тоску по утрате высшего дара. Это личная тема. Но с нею переплетается и другая, более широкая общественная и историческая тема давно увядшей Галисии.
Судьба Галисии драматична. Галисийцы, принимавшие участие в формировании двух прославленных в европейской и мировой истории наций — португальской и испанской, в итоге оказались представителями самого отсталого «малого отечества» среди десятка «малых отечеств» большой родины — Испании. Галисийская литература, главным образом лирическая, любовная (иногда сатирическая или религиозная), некогда являла собой блестящий образец средневековой куртуазной лирики. Многочисленные кансионеруш (cancioneiros) стали школой для прославленных лириков Прованса, Кастилии, Леона и даже Италии. Галисийская тематика и галисийские лирические формы оказывали сильное влияние на формирование вкуса придворных и феодальных кругов. Поэзия эта выражала комплекс идеалов феодального сеньора. Закат Галисии начался с тех пор, когда эта прославленная страна оказалась включенной в политико-экономическую систему и вынуждена была переключиться на культурную орбиту Испании.
Вся последующая история знаменует превращение Галисии в окраинную провинцию. Судьба страны хорошо может быть обрисована на примере судьбы ее языка. Прославленный язык куртуазной лирики постепенно опускался на уровень просторечия, а это значит, что употребление его ограничивалось домашним или узко местным обиходом. Порвав с португальским и не растворившись в кастильском, он стал своеобразно восприниматься и той и другой стороной, как нечто смешное, странное и отсталое. Так же как леонский диалект, он стал использоваться испанскими писателями для речевой характеристики социально низких персонажей. В отличие от леонского диалекта, галисийским пользовались для достижения комического эффекта не только испанские, но и португальские драматурги. Опустившийся до уровня просторечия, галисийский не мог привлекать к себе сколько-нибудь серьезного внимания. Однако в связи с интересом к народной старине, пробудившимся в Испании XVIII века (возможно, под воздействием идей Руссо), галисийский снова привлек к себе внимание. Возрождение былой славы оказалось, само собой разумеется, невозможным. Этот интерес к местной старинной утвари и к старинному языку носил явно выраженный археологический характер. Валье-Инклан также своеобразно проявил археологический интерес к духовным ценностям, грузу и наследию своего «малого отечества» — Галисии, провинции с сильно расшатанной наследственностью.
В маркизе де Брадомине, как и в самом Валье-Инклане, романтические порывы умеряются и охлаждаются скептицизмом людей неромантической эпохи. В отличие от костумбристов, для которых галисийская старина любого сорта — от дымоходов до куртуазных пьес — представляла объект детального описания и любования, Валье-Инклан берет Галисию целокупно, в реальности ее драматической истории и в доподлинности сурового пейзажа. Он хорошо знает неяркую палитру галисийских природных красок. Он отлично чувствует старинность запущенных садов, покрытых пятнами ржавчины шпаг, огромных дубов, кельтских танцев, звучных дворянских имен. Эпитет «старинный» (antiguo) приобретает концепционный идеологический смысл, когда галисиец Валье-Инклан говорит о «старинных запахах» и «старинной любви».
«Сентиментальное путешествие» маркиза де Брадомина начинается с Италии («Весенняя соната») и завершается Наваррой («Зимняя соната»). На всех этапах этого географического маршрута (Италия — Мексика — Галисия — Наварра) ему сопутствуют любовные приключения. Однако было бы неправильно думать, что целью этих странствий являются только поиски сильных чувств, утраченных, по его собственному выражению, «декадентами нового поколения». Вряд ли можно думать и о том, что охота к перемене мест есть свойство, черта характера, унаследованные от предков-скитальцев. В этой страсти к путешествиям нужно видеть не только физические, но и духовные импульсы. Валье-Инклан своеобразно составил маршрут для своего необыкновенного героя. Три четверти географического и жизненного пути маркиза де Брадомина проходят в поисках утраченной родины и утраченного времени. Он ищет утерянную Испанию, ее былую славу и величие. Силой собственного воображения стремится воссоздать характеры и типы, достойные эпохи Возрождения, великих экспедиций за океан, крестовых походов. Но тщетно. В современном мире нет деяний, из которых в прежние времена могли вырасти эп