Стоя у дверей, я глядел на дождь и слушал их речи, растроганный и умиленный. Я повернулся к ним и пытался рассмотреть сквозь клубы дыма лица сидевших у очага. Заметив это, те стали говорить еще тише, и мне показалось, что говорят они обо мне.
Мажордом встал:
— Если ваша светлость не возражает, мы покормим сейчас наших мулов и двинемся в путь.
Он вышел вместе с мельником, который вызвался ему помочь. Женщина стала подметать золу у очага. В глубине кухни собаки глодали кости. Подбирая горсточки угля, женщина не переставала благословлять меня, повторяя свои благословения как молитвы:
— Да хранит вас господь, да пошлет он вам в жизни счастье, и, когда вы прибудете в замок, пусть вас там ожидает большая радость!.. Да пошлет господь сеньоре здоровья, и да встретит она вас румяная, как роза!
Обходя вокруг очага, мельничиха монотонно повторяла:
— Да встретит она вас такой, как роза на кусточке!
Решив воспользоваться тем, что дождь перестал, мажордом пришел забрать из кухни сумки; мельник в это время отвязал мулов и вывел их под уздцы на дорогу, чтобы мы могли на них сесть. Видя, что мы уезжаем, дочь его подошла к двери:
— Счастливого пути нашему славному кабальеро! Да не оставит его господь!
Когда мы уже сели на мулов, она вышла на дорогу, накрыв голову плащом, чтобы уберечься от дождя, который хлынул снова, и подошла ко мне, исполненная таинственности. Она была похожа на вставшую из могилы тысячелетнюю тень. Тело ее дрожало, и глаза под капюшоном лихорадочно горели. В руке у нее был пучок каких-то трав. Она протянула его мне с видом сивиллы и тихо сказала:
— Когда будете у госпожи графини, положите ей эти травы под подушку, только чтобы она не видела. Это целебные травы. Души что соловьи — все хотят улететь. Соловьи поют в садах, во дворцах королей они чахнут и умирают…
Она подняла руки, словно призывая далекое пророческое наитие снизойти к ней, и снова их опустила. Подошел старый мельник; он улыбался. Он отвел дочь в сторону, чтобы дать дорогу моему мулу:
— Не обращайте внимания, сеньор! Она у меня дурочка!
Какое-то суеверное предчувствие, словно черная птица, коснулось моей души, и, не говоря ни слова, я взял из ее рук этот мокрый от дождя пучок трав, душистых трав, трав священных, тех, что излечивают скотину от порчи, а людей — от душевной муки, тех, что умножают семейные добродетели и урожаи… Недолго пришлось мне ждать, чтобы травы эти расцвели на могиле Кончи, на зеленом благоуханном кладбище Сан-Клодио-де-Брандесо!
Я смутно помнил дворец Брандесо, где в детстве мне приходилось бывать с матерью, его старинный парк и его лабиринт, который меня и пугал и притягивал. Спустя много лет я вернулся туда по зову девушки, с которой столько раз играл в запущенном саду без цветов. Заходящее солнце бросало свой золотистый отблеск на темно-зеленую, почти черную зелень вековых деревьев — кедров и кипарисов, — которые были сверстниками дворца. В сад вели сводчатые ворота; карниз их был увенчан четырьмя щитами и гербами четырех древних родов — предков первого владельца. Завидев знакомые места, ваши усталые мулы резво поскакали, стуча копытами, и остановились только у самых ворот. Крестьянин в шерстяной куртке, ожидавший у входа, поспешил помочь мне сойти с седла. Спрыгнув на землю, я отдал поводья. Охваченный воспоминаниями, я ступил в темную аллею каштанов, усыпанную сухими листьями. В глубине виднелся дворец; все окна были закрыты; на стеклах играли отблески солнца. В одном из окон я увидел светлую тень, увидел, как она остановилась, как приложила руки ко лбу. Потом среднее окно медленно отворилось, и тень стала махать мне руками, похожая на привидение. Это длилось всего какой-то миг. Ветви каштанов скрестились и заслонили окно. Свернув с аллеи, я снова взглянул на дворец. Все окна были закрыты. И среднее тоже! Сердце у меня забилось. Я вошел в большой подъезд, темный и тихий. Я шел по большим каменным плитам, и шаги мои отдавались гулом. Плательщики податей ожидали, сидя на дубовых скамьях, потертых от времени. В глубине стояли старинные лари с пшеницей; они были открыты. Увидав меня, посетители встали и почтительно пробормотали:
— Добрый вечер, сеньор!
Потом они неторопливо уселись опять у стены, фигуры их тонули во мраке. Я стал быстро подниматься по парадной лестнице с широкими ступеньками и грубыми гранитными перилами. Не успел я взойти наверх, как дверь тихо приотворилась и из комнаты вышла старуха служанка, которая вынянчила Кончу. Со светильником в руке она стала спускаться мне навстречу:
— Благодарение господу, приехали наконец! Сейчас вы увидите сеньориту. Сколько времени она, бедняжка, по вас тосковала! Решила, что вы ее забыли. Это уж я ее разуверила. Но ведь вы не могли ее позабыть, господин маркиз?
— Конечно, не мог, — мечтательно ответил я. — Так где же она?
— Весь день лежит. Хотела к вашему приезду одеться. Что дитя малое. Ну, да сеньор знает. От нетерпения вся дрожала, зуб на зуб не попадал. Пришлось ей лечь.
— Она так больна?
Глаза старухи наполнились слезами:
— Очень больна, сеньор! Не узнаете вы ее.
Старуха смахнула рукой набежавшие слезы и едва слышно добавила, указывая на освещенную дверь в конце коридора:
— Она там.
Мы пошли туда молча. Конча услышала мои шаги и закричала голосом, полным томления и тоски:
— Это ты! Это ты, любимый!
Я вошел. Конча приподнялась в кровати. Она снова вскрикнула и, вместо того чтобы протянуть мне руки, закрыла ими лицо и зарыдала. Служанка поставила светильник на столик и удалилась вздыхая. Я подошел к Конче, взволнованный и растроганный. Я целовал ее руки и ласково старался открыть ей лицо. Ее глаза, ее прекрасные, лихорадочно блестевшие, полные любви глаза долго глядели на меня в тишине. Потом в томном и счастливом забытьи Конча зажмурила их. Какое-то мгновение я смотрел на нее. До чего же она была бледна! Я почувствовал, что к горлу у меня подкатился комок. Конча тихо открыла глаза и, сжав мне виски своими пылающими руками, снова посмотрела на меня тем же немым взглядом, который, казалось, угасал в томлении любви и смерти, уже стоявшей у ее изголовья:
— Я боялась, что ты не приедешь!
— А теперь?
— Теперь я счастлива.
Ее бескровные губы дрожали.
Она снова закрыла глаза, упиваясь восторгом, словно для того, чтобы увидеть вновь милое сердцу видение. Сердцем, иссушенным до боли, я понял, что она умирает.
Конча поднялась, чтобы позвонить. Я нежно взял ее за руку:
— Что ты хочешь?
— Я хочу позвать служанку, чтобы она одела меня.
— Сейчас?
— Да. — Она наклонила голову и добавила с печальной улыбкой: — Я хочу сама принять тебя в моем дворце.
Я пытался убедить ее, чтобы она не вставала.
Конча настаивала:
— Я велю затопить камин в столовой. Пусть он ярко горит! Мы будем ужинать вместе.
Она оживилась, и в ее влажных глазах, во всем ее бледном лице появилась счастливая истома любви:
— Я хотела встать к твоему приезду — и не смогла. Я сгорала от нетерпения! Совсем от него заболела!
Я держал ее руку в своих руках и целовал ее. Глядя друг на друга, оба мы улыбались.
— Почему ты не позвал служанку?
— Позволь мне быть твоей камеристкой! — тихо сказал я.
Конча высвободила руку:
— Что за глупости тебе приходят в голову!
— Никакие не глупости. Где твое платье?
Конча улыбнулась, как улыбнулась бы мать капризу маленького ребенка:
— Не знаю.
— Ну скажи мне…
— А если я не знаю?..
И в то же мгновение едва уловимым движением глаз и губ она показала мне на большой дубовый платяной шкаф рядом с кроватью. Ключ был в замке, и я открыл дверцу. Из шкафа донесся нежный, старинный аромат. Там, в глубине, висело платье, которое Конча в тот день надевала.
— Вот это?
— Да, вот это, белое. И больше ничего.
— Холодно тебе не будет?
— Нет.
Я снял с вешалки это открытое платье, которое, казалось, еще хранило аромат тела.
— И капризы же у тебя! — шепнула Конча, покраснев.
Она высунула из-под одеяла ноги, бледные, детские, тоненькие ножки с голубыми прожилками, ждавшие моих поцелуев.
Слегка дрожа, она всунула их в бабуши из куньего меха и сказала удивительно мягко:
— Открой теперь вот этот большой ящик. Выбери мне шелковые чулки.
Я выбрал черные шелковые чулки, на которых были вышиты тонкие розовые стрелки:
— Эти?
— Да какие хочешь.
Чтобы надеть их ей на ноги, я опустился на колени на тигровую шкуру. Конча запротестовала:
— Встань! Не хочу я этого.
Я улыбнулся, но не послушался. Ноги ее, казалось, ускользали из моих рук. Бедные ноги, можно ли было не целовать их!
Конча вздрогнула и, как околдованная, повторяла:
— Ты все такой же! Все такой же!
После черных шелковых чулок я надел на нее подвязки, тоже шелковые, две белые ленты с золотыми застежками. Я одевал ее с тем возвышенным и проникновенным старанием, с каким благочестивые дамы убирают статуи святых, считая себя призванными быть их служанками. Когда мои дрожащие руки коснулись ее бледной нежной шеи, тесемок ее длинного, как монашеская ряса, белого платья, Конча встала, опираясь на мои плечи. Медленными шагами пошла она к туалету, едва касаясь ногами пола, той воздушной поступью, какая бывает иногда у больных женщин, и, поглядев в полукруглое зеркало, поправила прическу:
— Какая я бледная! Теперь ты видишь, что от меня остались кожа да кости!
— Ничего этого я не вижу, — запротестовал я.
Она весело улыбнулась:
— А скажи по правде, как ты меня находишь?
— Раньше ты была принцессой солнца. Теперь ты — принцесса луны.
— Обманщик!
Она повернулась спиною к зеркалу, чтобы посмотреть на меня. И в ту же минуту ударила в стоявший возле столика гонг.
Прибежала старая служанка:
— Сеньорита звала меня?
— Да, скажи, чтобы затопили в столовой.
— Туда уже отнесли большую жаровню.
— Пусть ее уберут оттуда. Разожги сама огонь во французском камине.