— Какие бесстыжие губы!
Она встала, собираясь уйти. Я взял ее за руку:
— Останься, Конча.
— Ты знаешь, что этого не может быть, Ксавьер!
— Останься, — повторил я.
— Нет! Нет! Завтра я иду на исповедь. Я так боюсь прогневить господа!
После этого я снова встал и с ледяной и высокомерной вежливостью сказал:
— Так, выходит, у меня есть соперник?
Конча посмотрела на меня; во взгляде ее была мольба:
— Не мучай меня, Ксавьер!
— Я тебя больше не буду мучить. Завтра же я отсюда уеду.
— Нет, не уедешь! — гневно вскричала она и залилась слезами.
И она не сняла, а почти сорвала с себя свое белое монашеское платье, в котором обыкновенно приходила ко мне в эти часы. Теперь она стояла передо мной обнаженная. Я задрожал и протянул к ней обе руки:
— Бедняжка моя милая!
Сквозь слезы она смотрела на меня, немая и бледная:
— Какой ты жестокий! Теперь я не могу завтра пойти на исповедь.
Я поцеловал ее и, чтобы утешить, сказал:
— Мы с тобой пойдем на исповедь вместе, перед тем как я буду уезжать.
Я видел, как глаза ее осветились улыбкой.
— Если ты собираешься купить этим обещанием себе свободу, знай, ты ничего не добьешься.
— Почему?
— Потому что ты мой пленник на всю жизнь.
И она рассмеялась, обвив мне шею руками. Ее связанные узлом волосы распустились, и, подхватив своими белыми руками их ароматную черную волну, она хлестнула меня ею.
Замигав глазами, я вздохнул:
— Это бич божий!
— Молчи, нечестивец!
— Помнишь, как когда-то я доходил до потери сознания?
— Помню я все твои сумасбродства.
— Хлещи меня, Конча! Хлещи меня, как Иисуса Назареянина! Захлещи меня до смерти!
— Молчи! Молчи!
И дрожащими руками она принялась приводить в порядок свои черные пахучие волосы. Глаза ее дико блуждали:
— Мне страшно, когда я слышу от тебя эти кощунственные речи… Да, страшно, потому что это не ты говоришь: это дьявол! Даже голос не твой! Это дьявол!
Вся дрожа, она закрыла глаза. Я нежно обнял ее. Мне показалось, что по губам ее пробегали слова молитвы, и, запечатлевая на них поцелуй, я продолжал шептать:
— Аминь!.. Аминь!.. Аминь!..
Мы замерли в молчании. Потом я услышал, как из губ ее, слитых с моими, вырвался стон:
— Умираю!
Ее тело, плененное моими объятиями, задрожало, словно его ударило крыло смерти. Лицо покрылось бледностью, голова бессильно упала на подушку. Веки приоткрылись, но слишком поздно — в глазах, полных тоски, уже не было света.
— Конча! Конча!..
Словно спасаясь от моего поцелуя, ее бледные, закоченевшие губы искривились в жестокой гримасе.
— Конча!.. Конча!..
Я приподнялся на подушке и спокойно и осторожно разжал ее руки, все еще обвивавшие мне шею. Они были точно восковые. Я замер в нерешительности, боясь сдвинуться с места:
— Конча!.. Конча!..
Вдали залаяли собаки. Я бесшумно соскользнул на пол. Я поднял свечу и смотрел на лицо, в котором уже не было жизни. Рука моя коснулась ее лба. Меня охватил ужас перед этим покоем и холодом смерти. Нет, ответить мне она уже не могла. Мне захотелось убежать, и я осторожно открыл окно и заглянул в темноту. Волосы мои стали дыбом. А в это время в глубине спальни заколыхался полог моей кровати, замерцало пламя свечей в серебряном канделябре. Собаки всё лаяли где-то очень далеко, ветер стонал в лабиринте, как стонут души в аду, облака проплывали мимо луны, а звезды загорались и гасли, как наши жизни.
Я оставил окно открытым и, ступая бесшумно, словно боясь, как бы мои шаги не разбудили бледные привидения, подошел к двери, которую всего лишь несколько минут назад заперли эти сейчас уже похолодевшие руки. Со страхом заглянул я в черный коридор и углубился во мрак. Пробирался я с трудом, ощупывая рукой стену. Ступал я так осторожно, что шагов моих почти не было слышно, но в воображении моем они отдавались страшным гулом. Там, в глубине прихожей, колыхалось слабое пламя лампады, которая денно и нощно горела перед изображением Иисуса Назареянина, и его растрепанные волосы и бледный, как полотно, лик вселяли в меня больше страха, чем мертвое лицо Кончи. Весь дрожа, я подошел к дверям ее спальни и остановился, завидев полоску света, резко обозначившуюся между дверями и темным полом. То были двери в спальню кузины моей Исабели. Я боялся, что она испугается, заслышав мои шаги, и крики ее поднимут на ноги весь дворец. Поэтому я решил пойти к ней сам, чтобы ей все рассказать. Тихо подошел я к дверям и оттуда приглушенным голосом окликнул ее:
— Исабель! Исабель!
Остановившись, я стал ждать. Ни звука. Я сделал несколько шагов и потом снова окликнул:
— Исабель! Исабель!
Никакого ответа. Комната была большая, и голос мой замирал в ней, словно боясь прозвучать. Исабель спала. При слабом отблеске света, мигавшем в хрустальной вазе, глаза мои разглядели в полумраке деревянную кровать. Среди царившей в комнате тишины слышно было дыхание моей кузины Исабели, медленное и мерное. Под шелковым одеялом виднелись неясные контуры ее тела; распущенные волосы, словно темный покров, распластались на белоснежных подушках.
— Исабель! Исабель!
Я подошел уже к изголовью кровати и случайно наткнулся рукой на обнаженные, теплые плечи. Я вздрогнул. Сдавленным голосом я закричал:
— Исабель! Исабель!
Исабель вскочила:
— Не кричи! Конча услышит!..
Глаза мои наполнились слезами; наклонившись к ней ближе, я прошептал:
— Бедная Конча нас уже не услышит!
Локон кузины моей Исабели коснулся моих губ; он был нежен и соблазнителен. Должно быть, я поцеловал его. Я ведь из тех святых, которые печаль свою превозмогают любовью. Бедная Конча, верно, простит мне это там, на небесах. Она и здесь, на земле, знала мою слабость. Задыхаясь, Исабель прошептала:
— Если бы я могла заподозрить, что так случится, я бы заперла на задвижку.
— Что?
— Дверь, негодяй! Дверь!
Я не стал рассеивать подозрения кузины моей Исабели. Было бы очень жалко да и неучтиво с моей стороны ее разочаровывать. Исабель была очень благочестива, и, если бы она узнала, что наклеветала на меня, она бы потом очень страдала. Ах! Всем святым патриархам, всем святым отцам, всем святым монахам было легче победить искушение, чем мне! Красавицы, которые их искушали, не были их кузинами. Судьба жестоко над нами шутит! Когда она мне улыбается, лицо ее всякий раз искажается безобразнейшей гримасой, как у тех кривоногих карликов, которые при свете луны скачут по трубам старинных замков. Совсем задыхаясь от моих поцелуев, Исабель прошептала:
— Я боюсь, что явится Конча!
При имени несчастной покойницы мне стало страшно — по телу моему пробежала дрожь. Но Исабель, должно быть, подумала, что я дрожу от любви. Она так никогда и не узнала, почему я пришел к ней тогда.
Когда мои смертные глаза снова увидели пожелтевшее и искаженное лицо Кончи, когда мои дрожащие руки коснулись ее окоченевших рук, я испытал такой ужас, что начал молиться, и мною еще раз овладело искушение выпрыгнуть из открытого окна в таинственный темный сад. Тихий ночной ветерок раздувал занавески и трепал мне волосы. На светлом небе начали уже бледнеть звезды. Ветер успел погасить свечи в канделябре — горела только одна. Старые кипарисы под окном медленно склоняли свои темные верхушки; луна скользила меж них, стремительная и белая, похожая на душу чистилища. Среди всей этой тишины где-то запел петух, возвещая приближение утра. Я вздрогнул и в ужасе посмотрел на бездыханное тело Кончи, простертое на моей кровати. Потом, мгновенно придя в себя, зажег все свечи в канделябре и поставил его на пороге комнаты, чтобы осветить коридор. Я вернулся, и руки мои в страхе сжали бледную тень, которая столько раз в этих руках засыпала. Я вышел из комнаты, прижимая к груди мою страшную ношу. В дверях безжизненно свисавшая рука обожглась о пламя свечи и, задев канделябр, его уронила. Упавшие на пол свечи продолжали гореть мрачным дымящимся пламенем. На какое-то мгновение я стал прислушиваться. Слышно было только журчание воды в фонтане лабиринта. Я прошел вперед. Там, в глубине прихожей, перед изображением Иисуса Назареянина, горела лампада, и мне стало страшно проходить перед этим мертвенно-бледным ликом, обрамленным растрепанными черными волосами. Мне стало страшно его неживого взгляда. Я воротился назад.
Для того чтобы попасть в комнаты Кончи, минуя прихожую, надо было пройти через весь дворец. Я не стал колебаться. Одну за другой прошел я все залы, один за другим — все темные коридоры. Были залы, где лунный свет забирался далеко вглубь, проникая в самые глухие углы. Как тень, проходил я мимо этого длинного ряда окон с вечно запертыми рамами, изъеденными червями и почерневшими, со стеклами в свинце, заплаканными и мрачными. Проходя мимо зеркал, я закрывал глаза, чтобы не видеть в них себя. На лбу моем выступил холодный пот. По временам я попадал в такую темноту, что сбивался с пути, и мне приходилось идти наугад. Так я шел, застывши в тоске и страхе, придерживая тело Кончи одной рукой, а другую протянув вперед, чтобы не споткнуться. В притворе одной из дверей ее волнистые, разметанные, как у героини трагедии, волосы за что-то зацепились. Ощупью пытался я отцепить их, но мне это не удавалось. От этого они только запутывались еще больше. Я совсем оробел, движения мои были неловки, руки дрожали, а дверь все открывалась и закрывалась, громко скрипя. В страхе увидел я, что уже светает. У меня закружилась голова, и я с силой потянул… Тело Кончи едва не выпало у меня из рук. В отчаянии я стал еще сильнее тянуть его, прижимая к груди, и вдруг темная кожа на лбу натянулась и восковые веки начали открываться. Я закрыл глаза и, крепко сжав свою ношу в руках, кинулся прочь. Мне пришлось сильным толчком рвануться вперед. И волосы ее, такие любимые мною, благоуханные волосы, порвались…
Я донес ее до спальни, двери которой были открыты. Там было темно, и темнота была таинственна, ароматна и тепла, словно она хранила еще тайну наших любовных свиданий. Какую другую, страшную тайну ей придется хранить теперь! С большой осторожностью положил я тело Кончи на ее постель и так же тихо ушел. В дверях я остановился, не зная, на что решиться, и только вздрогнул. Я раздумывал, не вернуться ли мне, чтобы запечатлеть на этих оледеневших губах мой последний поцелуй. Но я устоял от соблазна. Это было похоже на сладостные терзания мистика. Я боялся, как бы охватившая меня грусть не превратилась в кощунство. Теплый аромат ее спальни был для меня настоящей пыткой — он воспламенял во мне всю сладострастную память чувств.