— На чем игра?
— Не видишь, что ли… На худиях! Семерки тоже идут.
— Пожалуйста, не мешайте, — сухо заметил метавший банк. — Так легко и сбиться. Все, как волки, на одну карту кидаются.
Беззубый старик в очках с поистине евангельским спокойствием сказал:
— Не волнуйся, Мигелучо, пусть каждый за себя играет. Дону Николасу кажется, что это худии.
— Семерки тоже идут, — упорствовал дон Николас.
Старик в очках сочувственно улыбнулся:
— Девятки, с вашего позволения. Только это ни какие не худии. Игра на фосках.{87}
Несколько голосов прошептали, словно литанию:
— Мечи, Мигелучо.
— Не слушай!
— Посмотрим, что будет.
— А ты не дурака валяешь?
— Нет, — сухо ответил Мигелучо.
Он начал метать. Все смотрели молча. Кое-кто беспокойно оглядывался, окидывая меня быстрым взглядом, и снова впивался в карты. Брат Амвросий знаком подозвал к себе семинариста, сидевшего на краю стола, и подошел ко мне.
— Господин маркиз, — сказал монах, — забудьте о том, что было сегодня ночью, ради всего святого забудьте! Чтобы решиться на это, мне надо было весь вечер пить вино. — Он еще что-то бормотал и, положив свою цепкую руку на плечо семинариста, который подошел к нам и слушал, со вздохом сказал: — Вот кто во всем виноват… Я привел его как свидетеля.
Мигелучо впился в меня своими смелыми глазами и в ту же минуту покраснел, как девушка:
— Деньги так или иначе надо найти. Вы с этим согласитесь, господин маркиз. Брат Амвросий рассказал мне, как великодушен его друг и покровитель.
Монах открыл свой черный рот и рассыпался в неуклюжих похвалах:
— Необычайно! И в этом и во всех других отношениях он первый кабальеро во всей Испании.
Некоторые из игроков с любопытством смотрели на нас, пока Мигелучо тасовал карты. Окончив, тот сказал старику в очках:
— Снимай, дон Кинтильяно.
Дон Кинтильяно снял дрожащей рукой колоду и тут же с улыбкой заметил:
— Берегись, я сдаю только фоски.
Мигелучо еще раз метнул банк и повернулся ко мне:
— Я не приглашаю вас играть, это ведь настоящее разорение.
А старик в очках все с тем же евангельским видом добавил:
— Все мы — люди бедные.
Другой назидательно сказал:
— Выиграть здесь можно разве только гроши какие, зато проиграть — целые миллионы.
Видя, что я колеблюсь, Мигелучо встал и, держа в руках колоду карт, стал приглашать меня. Все преподобные отцы потеснились и пустили меня к столу. Улыбаясь, я обернулся к эсклаустрадо:
— Брат Амвросий, сдается мне, что предназначенные на отъезд деньги здесь останутся.
— Боже сохрани! Игре конец.
И монах мгновенно погасил лампу. Уже начинало светать; послышались звуки горна, заглушавшие гулкое цоканье копыт по мостовой.
— Это уланы Бурбона, — сказал семинарист, — вчера еще я их ждал.
Несмотря на ненастье, ветер и снег, дон Карлос решил выступить в поход. Мне сказали, что давно уже ожидали кавалерию Бурбона — дело было только за нею. Триста заслуженных улан, которые впоследствии стали именоваться воинами Сида!{88} Прибывший с этим отрядом граф Вольфани был одним из адъютантов короля. Мы оба обрадовались этой встрече, ибо, разумеется, мы были большими друзьями, и поехали рядом. Звуки горна врывались в марш, ветер развевал гривы лошадей, а на улицах народ восторженно кричал:
— Да здравствует Карл Седьмой!{89}
В проемах узких окон, занавешенных темными занавесками, время от времени появлялась какая-нибудь старуха; своими высохшими руками она отворяла створку окна и неистовым голосом кричала:
— Да здравствует король истых христиан!
А мощный голос толпы отвечал:
— Ура!
Выехав на большую дорогу, мы на минуту остановились. С гор внезапно подул ветер, резкий, холодный. Ветер этот колыхал плащи, срывал с голов береты{90} и отбрасывал их назад с каким-то неистовством, трагическим и величественным. Лошади вздымались на дыбы, испуганно ржали, и нам приходилось делать усилия, чтобы удержаться в седлах. Потом весь отряд двинулся в путь. Дорога шла между холмов, вершины которых были увенчаны одинокими домиками. Так как дул сильный ветер и непрерывно шел дождь, было приказано завернуть в городок Сабальсие. Королевская штаб-квартира была на большом хуторе, на перекрестке двух дорог — колесной и конной. Сойдя с лошадей, мы сразу же собрались все на кухне, у очага, а хозяйка побежала в комнату, чтобы принести кресло, на котором сидел дед, и предложила это кресло его величеству королю дону Карлосу. Дождь громко хлопал по стеклам, и разговор свелся главным образом к жалобам на непогоду, которая помешала нам разделаться, как мы собирались, с соединением альфонсистов,{91} занявшим дорогу на Отейсу. По счастью, к концу дня буря утихла.
Дон Карлос тихо сказал мне:
— Брадомин, что нам делать, чтобы не умереть от скуки?
Я позволил себе ответить:
— Государь, женщины здесь все старые. Может быть, мы помолимся богу?
Король пристально на меня посмотрел. Глаза его улыбались:
— Вот что, прочти-ка нам сонет, который ты написал в честь моего кузена Альфонса.
Придворные рассмеялись. С минуту я смотрел на них, а потом, поклонившись королю, сказал:
— Государь, я слишком себя уважаю, чтобы позволить шутить над собой.
Дон Карлос задумался. Потом, что-то решив, подошел и обнял меня:
— Я не хотел тебя обидеть, Брадомин. Ты должен это понять.
— Я-то понимаю, государь, но боюсь, что другие не поймут.
Король взглянул на свою свиту и проникновенно сказал:
— Ты прав.
Наступила глубокая тишина, которую нарушали только порывы ветра и потрескивание огня в очаге. Тени на кухне стали сгущаться, но вместе с тем сквозь мокрые стекла окон видно было, что солнце еще не зашло. Обе дороги, и колесная и конная, исчезали среди суровых скал, и в этот час обе были одинаково безлюдны. Стоявший в амбразуре окна дон Карлос подозвал меня таинственным жестом:
— Брадомин, ты и Вольфани будете меня сопровождать. Мы поедем в Эстелью, но никто не должен об этом знать.
— Вам угодно, чтобы я предупредил об этом Вольфани, государь? — спросил я, стараясь сдержать улыбку.
— Вольфани предупрежден. Это он устраивал торжество.
Я поклонился и стал расхваливать моего друга:
— Я восхищен тем, что вы воздаете должное великим талантам графа!
Король промолчал, словно желая этим показать, что слова мои ему неприятны. Потом он открыл окно и, протянув руку, сказал:
— Дождь кончился.
На затянутом небе начала проглядывать луна. Вскоре явился Вольфани:
— Все готово, ваше величество.
— Подождем, пока стемнеет, — тихо сказал король.
Из глубины кухни, где было уже совсем темно, доносились голоса: дон Антонио Лисаррага и дон Антонио Доррегарай говорили о военном искусстве. Они вспоминали выигранные битвы и строили планы новых побед. Заведя речь о солдатах, Доррегарай расчувствовался. Он высоко ценил спокойное мужество кастильцев, храбрость каталонцев и пыл наваррцев. Вдруг чей-то властный голос прервал его:
— Наваррцы — самые лучшие солдаты на целом свете!
По другую сторону очага медленно поднимается сгорбленная фигура старого генерала Агирре. Красноватые отблески пламени колыхались на его морщинистом лице, а глаза горели из-под темных седых бровей юношеским огнем. Дрожащим голосом, волнуясь, как мальчик, он продолжал:
— Наварра — вот истинная Испания!{92} Преданность, вера и героизм там незыблемы с тех времен, когда она была великой державой.
В голосе его слышались слезы. Этот испытанный солдат был тоже человеком старого закала. Должен признаться, я восхищаюсь этими чистыми душами — они всё еще верят, что счастливая судьба народов зависит от их древней, суровой доблести. Я восхищаюсь ими и вместе с тем жалею их, потому что народы, как женщины, счастливы только тогда, когда позабывают о том, что именуется долгом. В этом проявляется эгоистический инстинкт грядущего, который лежит по ту сторону добра и зла и побеждает самое смерть. Не приходится сомневаться, что настанет день, когда в памяти живых всплывет тот тяжкий приговор, который они вынесли еще нерожденным на свет. Какой это кладезь мудрости — человек, решившийся надеть колпак с бубенцами на желтый череп, наполнявший сумеречными раздумьями души старых отшельников! Какой это кладезь мудрости — тот, кто, поправ закон всего сущего, высший закон, который един для муравьев и для небесных светил, отказывается в эту счастливую эру дать жизнь и готовится к смерти! Разве это не было бы самым забавным способом прекратить существование рода человеческого на земле, подобно апофеозу Сафо и Ганимеда.
Пока я предавался всем этим мыслям, стало совсем темно и свет луны озарил амбразуру окна. Скалы вдоль дороги выглядели грозно, а с ближайших гор в ночной тишине доносился шум низвергающихся потоков. Окно было открыто, и в комнату проникала струя свежего сыроватого воздуха, вслед за которой, словно смиряя ее, из очага поднимались горящие языки пламени. Дон Карлос сделал нам знак следовать за ним. Мы вышли и некоторое время шли пешком, пока не достигли скалистого ущелья, где нас дожидался вестовой с нашими лошадьми. Дон Карлос вскочил в седло и погнал лошадь галопом; мы последовали его примеру. Когда мы проезжали мимо часовых, во тьме послышался окрик:
— Кто идет?
— Карл Седьмой! — крикнул в ответ солдат.
— Чей отряд?
— Бурбона.
Нас пропустили. У ворот города нам пришлось снова оставить лошадей на попечение вестового и, соблюдая все предосторожности, идти пешком.
Мы остановились перед домом с решетками. Это был дом моей прелестной танцовщицы, которая стала герцогиней Уклесской. Мы тихо постучались, и дверь открыли… Нас встретил какой-то человек; светя на