Умирающая художницаПамяти М. Башкирцевой
1
Охвачена минутным забытьем,
Покоилась она – белее лилий
И ландышей, что в комнате кругом
Свой аромат чарующий струили...
С ее лица та скорбная черта,
Что говорит о муках затаенных,
Сомнениях и о ночах бессонных,—
Изгладилась, и бледные уста
Раскрылися улыбкою счастливой,
Как будто ей счастливый снился сон,
И светлый ум, тревожный и пытливый,
Сомненьями так часто удручен,—
На все нашел ответ и разрешенье,
И за борьбой пришло успокоенье...
2
Вокруг нее – ее созданий ряд:
Ряды картин, начатые творенья,
Где с полотна на зрителя глядят
Ее идей живые воплощенья.
От мелких драм из жизни бедняков,
Записанных и схваченных с натуры,
Где все живет: и лица и фигуры
И говорит красноречивей слов,
До чудных сцен евангельских преданий
Иль эпопеи Рима роковой
И Греции: весь цикл ее созданий —
Все истиной проникнуто одной.
«Святые жены», «Цезарь», «Навзикая»...
Повсюду – мысль, везде – душа живая.
3
И снится ей: опасность далека
И снова грудь больная дышит смело.
Работать! Жить! Ведь жизнь так коротка,
Так коротка, а в ней так много дела!
Ужели же не суждено облечь
Ей в образы задуманное ею?
Ужель оно погибнет вместе с нею?
И ей восторг не суждено зажечь
В сердцах людей, чтоб, глядя на творенья
Художницы, мог каждый оценить,
Постигнуть мог душою их значенье
И вместе с ней и мыслить, и любить?..
Как? Умереть? Когда желаешь страстно
Творить и жить, и жизнь сама прекрасна!
4
Со стоном вдруг очнулася она!
Как тяжело! Как ноет грудь больная!
Сомненья нет: она осуждена
И близится минута роковая...
Так все любить: природу и людей,
Искусство, жизнь, и тишину, и грозы,
И смех, и грусть, и радости, и слезы,
Сиянье дня, безмолвие ночей —
И – умереть!.. Кто плачет? Кто, рыдая,
Склонился к ней? Не надо! До конца
Она, ни в чем себе не изменяя,
Увидит смерть с решимостью борца,
И не «рабом лукавым и ленивым»
Перед судом предстанет справедливым...
1889
Сонет
Певцы прекрасного, туман сомнений мрачных
Для вас не затемнил кастальских вод хрусталь.
В струях поэзии холодных и прозрачных
Не скрыли вы заветную печаль.
Для вас крушений нет и нет огней маячных,
Утесы грозные пугают вас едва ль,
И вы с доверчивой улыбкой новобрачных
Глядите пред собой в заманчивую даль.
Картину знаю я: тюремный двор сырой...
Он кажется еще мрачней и неприютней
В холодном сумраке; вечернею порой
Присел в углу его певец беспечный с лютней,
И там, где мрак и смерть и камень, и чугун,
Он сыплет золото своих певучих струн.
Из крымских набросков
2.Notturno
Ночною тьмой оделись дали,
И капли редкие дождя,
Сухую почву бороздя,
Почти бесшумно упадали,
И Одалар с Медведь-горой
Как бы закутались чадрой.
Царила тишь волшебной сказки;
Лишь теплый ветер, полный ласки,
Разгоряченного лица
Касался нежно и несмело,
А море, море без конца
Во тьме незримое шумело,—
И плеск дождя, и шум валов —
Звучали песнею без слов.
Вячеслав Иванов
Золотые завесы
Di pensier in pensier,
di monte in monte
Mi guida Amor...
I
Лучами стрел Эрот меня пронзил,
Влача на казнь, как связня Севастьяна;
И расточа горючий сноп колчана,
С другим снопом примчаться угрозил.
Так вечный сон мой жребий отразил
В зеркальности нелживого обмана...
И стал я весь одна живая рана;
И каждый луч мне в сердце водрузил
Росток огня, и корнем врос тягучим,
И я расцвел – золотоцвет мечей —
Одним из солнц; и багрецом текучим
К ногам стекла волна моих ключей...
Ты погребла в пурпурном море тело,
И роза дня в струистой урне тлела.
II
Сон развернул огнеязычный свиток:
Сплетясь, кружим – из ярых солнц одно —
Я сам и та, чью жизнь с моей давно
Плавильщик душ в единый сплавил слиток.
И мчась, лучим палящих сил избыток;
И дальнее расторг Эрот звено,—
И притяженной было суждено
Звезде лететь в горнило страстных пыток.
Но вихрь огня тончайших струн венцом
Она, в эфире тая, облачала,
Венчала нас Сатурновым кольцом.
И страсть трех душ томилась и кричала, —
И сопряженных так, лицо с лицом,
Метель миров, свивая, разлучала.
III
Во сне предстал мне наг и смугл Эрот,
Как знойного пловец Архипелага.
С ночных кудрей текла на плечи влага;
Вздымались перси; в пене бледный рот...
«Тебе слугой была моя отвага,
Тебе, – шепнул он, – дар моих щедрот:
В индийский я нырнул водоворот,
Утешного тебе искатель блага».
И, сеткой препоясан, вынул он
Жемчужину таинственного блеска.
И в руку мне она скатилась веско...
И схвачен в вир, и бурей унесен,
Как Паоло, с тобой, моя Франческа,
Я свил свой вихрь. Кто свеял с вежд
мой сон?
IV
Таинственная светится рука
В девических твоих и вещих грезах,
Где птицы солнца на янтарных лозах
Поют гроздий сок, примчась издалека,—
И тени белых конниц – облака —
Томят лазурь в неразрешенных грозах,
И пчелы полдня зыблются на розах
Тобой недоплетенного венка...
И в сонной мгле, что шепчет безглагольно,
Единственная светится рука
И держит сердце радостно и больно.
И ждет, и верит светлая тоска,
И бьется сердце сладко-подневольно,
Как сжатая теснинами река.
V
Ты в грезе сонной изъясняла мне
Речь мудрых птиц, что с пеньем отлетели
За гроздьем – в пищу нам, мы ж на постели
Торжественной их ждали в вещем сне.
Эфирных тел в божественной метели
Так мы скитались, вверя дух волне
Бесплотных встреч, – и в легкой их стране
Нас сочетал Эрот, как мы хотели.
Зане единый предизбрали мы
Для светлого свиданья миг разлуки:
И в час урочный из священной тьмы
Соединились видящие руки
И надо мной таинственно возник
Твой тихий лик, твой осветленный лик.
VI
Та, в чьей руке златых запруд ключи,
Чтоб размыкать волшебные Пактолы;
Чей видел взор весны недольней долы
И древних солнц далекие лучи;
Чью розу гнут всех горних бурь Эолы,
Чью лилию пронзают все мечи,—
В мерцании Сивиллиной свечи
Душ лицезрит сплетенья и расколы.
И мне вещала: «Сердце! рдяный сад,
Где Тайная над белым покрывалом
Живых цветов вздыхает теплый яд!..
Ты с даром к ней подходишь огнеалым
И шепчешь заговор: кто им заклят,
Ужален тот любви цветущим жалом».
VII
Венчанная крестом лучистым лань,—
Подобие тех солнечных оленей,
Что в дебрях воззывал восторг молений,—
Глядится так сквозь утреннюю ткань
В озерный сон, где заревая рань
Купает жемчуг первых осветлений,—
Как ты, глядясь в глаза моих томлений,
Сбираешь умилений светлых дань,
Росу любви в кристаллы горних лилий
И сердцу шепчешь: «Угаси пожар!
Довольно полдни жадный дол палили... »
И силой девственных и тихих чар
Мне весть поет твой взор золотокарий
О тронах ангельских и новой твари.
VIII
Держа в руке свой пламенник опасный,
Зачем, дрожа, ты крадешься. Психея, —
Мой лик узнать? Запрет нарушить смея,
Несешь в опочивальню свет напрасный?
Желаньем и сомнением болея,
Почто не веришь сердца вести ясной,—
Лампаде тусклой веришь? Бог прекрасный —
Я пред тобой, и не похож на змея.
Но светлого единый миг супруга Ты видела...
Отныне страстью жадной
Пронзенная с неведомою силой,
Скитаться будешь по земле немилой,
Перстами заградив елей лампадный,
И близкого в разлуке клича друга.
IX
Есть мощный звук: немолчною волной
В нем море Воли мается, вздымая
Из мертвой мглы все, что Мара и Майя
И в маревах мерцает нам – Женой.
Уст матерних в нем музыка немая,
Обманный мир, мечтаний мир ночной...
Есть звук иной: в нем вир над глубиной
Клокочет, волн гортани разжимая.
Два звука в Имя сочетать умей;
Нырни в пурпурный вир пучины южной,
Где в раковине дремлет день жемчужный;
Жемчужину схватить рукою смей,—
И пред тобой, светясь, как Афродита,
В морях горит – Сирена Маргарита.
X
Ad Lydiam[7]
Змеи ли шелест, шепот ли Сивиллы,
Иль шорох осени в сухих шипах,—
Твой ворожащий стих наводит страх
Присутствия незримой вещей силы...
По лунным льнам как тени быстрокрылы!
Как степь звенит при алчущих звездах!
Взрывает вал зыбучей соли прах,—
И золот-ключ – на дне живой могилы!..
Так ты скользишь, чужда веселью дев,
Замкнувшей на устах любовь и гнев,
Глухонемой и потаенной тенью,—
Глубинных и бессонных родников
Внимая сердцем рокоту и пенью,—
Чтоб вдруг взрыдать про плен земных оков!
XI
Ad Lydiam
Что в имени твоем пленит?
Игра ль Лидийских флейт разымчивых, и лики
Плясуний-дев? Веселий жадных клики —
Иль в неге возрыдавшая печаль?
Не солнц ли, солнц недвижных сердцу жаль?
И не затем ли так узывно-дики
Тимпан и систр, чтоб заглушить улики
Колеблемой любви в ночную даль?..
И светочи полночные колышут
Багряным полохом родные сны,
И волны тканей теплой миррой дышат...
А из окрестной горной тишины
Глядят созвездий беспристрастных очи,
Свидетели и судьи страстной ночи.
XII
Как в буре мусикийский гул Гандарв,
Как звон струны в безмолвьи полнолуний,
Как в вешнем плеске клик лесных вещуний,
Иль Гарпий свист в летейской зыби лавр,—
Мне Память вдруг, одной из стрел-летуний
Дух пронизав уклончивей, чем Парф,
Разящий в бегстве,– крутолуких арф
Домчит бряцанье и, под систр плясуний,
Псалмодий стон,– когда твой юный лик,
Двоясь волшебным отсветом эонов,
Мерцает так священственно-велик,
Как будто златокрылый Ра пилонов
Был твой пестун, и пред царевной ник
Челом народ бессмертных фараонов.
XIII
Клан пращуров твоих взрастил Тибет,
Твердыня тайн и пустынь чар индийских,
И на челе покорном – солнц буддийских
Напечатлел смиренномудрый свет.
Но ты древней, чем ветхий их завет.
Я зрел тебя, средь оргий мусикийских,
Подъемлющей, в толпе рабынь нубийских,
Навстречу Ра лилеи нильский цвет.
Пяти веков не отлетели сны,
Как деву-отрока тебя на пире
Лобзал я в танце легкой той Весны,
Что пел Лоренцо на тосканской лире:
Был на тебе сапфиром осиян,
В кольчуге золотых волос, тюрбан.
XIV
В слиянных снах, смыкая тело с телом,
Нам сладко реять в смутных глубинах
Эфирных бездн, иль на речных волнах,
Как пена, плыть под небом потемнелым.
То жаворонком в горних быстринах,
То ласточкой по мглам отяжелелым —
Двоих Эрот к неведомым пределам
На окрыленных носит раменах...
Однажды въяве Музой ясноликой
Ты тела вес воздушный оперла
Мне на ладонь: с кичливостью великой
Эрот мне клекчет клекотом орла:
«Я в руку дал тебе державной Никой —
Ее, чьи в небе – легких два крыла!»
XV
Разлукой рок дохнул. Мой алоцвет
В твоих перстах осыпал, умирая,
Свой рдяный венчик. Но иного рая
В горящем сердце солнечный обет
Цвел на стебле. Так золотой рассвет
Выводит день, багрянец поборая,
Мы розе причащались, подбирая
Мед лепестков, и горестных примет
Предотвращали темнею угрозу,—
Паломники, любовь, путей твоих,—
И ели набожно живую розу...
Так ты ушла. И в сумерках моих,—
Прощальный дар,– томительно белея,
Благоухает бледная лилея.
XVI
Когда уста твои меня призвали
Вожатым быть чрез дебрь, где нет дорог,
И поцелуй мне стигмы в руку вжёг,—
Ты помнишь лик страстной моей печали...
Я больше мочь посмел, чем сметь я мог...
Вдруг ожили свирельной песней дали;
О гроздиях нам птицы щебетали;
Нам спутником предстал крылатый бог.
И след его по сумрачному лесу
Тропою был, куда на тайный свет
Меня стремил священный мой обет.
Так он, подобный душ вождю, Гермесу, —
Где нет путей и где распутий нет,—
Нам за завесой раздвигал завесу.
XVII
Единую из золотых завес
Ты подняла пред восхищенным взглядом,
О Ночь-садовница! и щедрым садом
Раздвинула блужданий зыбкий лес.
Так, странствуя из рая в рай чудес,
Дивится дух нечаянным отрядом,
Как я хмелен янтарным виноградом
И гласом птиц, поющих: «Ты воскрес».
Эрот с небес, как огнеокий кречет,
Упал в их сонм, что сладко так певуч;
Жар-Птицы перья треплет он и мечет.
Одно перо я поднял; в золот-ключ
Оно в руке волшебно обернулось...
И чья-то дверь послушно отомкнулась.
Жертва агнчая
Есть агница в базальтовой темнице
Твоей божницы, жрец! Настанет срок:
В секире вспыхнет отблеском восток,
И белая поникнет в багрянице.
Крылатый конь и лань тебя, пророк,
В зарницах снов влекут на колеснице:
Поникнет лань, когда «Лети!» вознице
Бичами вихря взвизгнет в уши Рок.
Млеко любви и желчь свершений черных
Смесив в сосудах избранных сердец,
Бог две души вдохнул противоборных
В тебя, пророк,– в тебя, покорный жрец!
Одна влечет,– другая не дерзает:
Цветы лугов, приникнув, лобызает.
Appolini[8]
Когда вспоит ваш корень гробовой
Ключами слез Любовь, и мрак – суровый,
Как Смерти сень,– волшебною дубровой,
Где Дант блуждал, обстанет ствол живой.
Возноситесь вы гордой головой,
О Гимны, в свет, сквозя над мглой багровой
Синеющих долин, как лес лавровый,
Изваянный на тверди огневой.
Под хмелем волн, в пурпуровой темнице,
В жемчужнице-слезнице горьких лон,
Как перлы бездн, родитесь вы – в гробнице.
Кто вещих Дафн в эфирный взял полон,
И в лавр одел, и отразил в кринице
Прозрачности бессмертной?.. Аполлон!
Материнство
I
Благословенная в женах,
Доколе Мать не воспоила
Лежащего Эммануила
В благоприимных пеленах, —
Едва знаменовался в снах,
Сходивших на долину ила,
Где семена богов струила
Река на медленных волнах,
С Младенцем лик Богини темный.
О Многогрудой, Неистомной
Эфесский возвещал кумир:
«Всем чадам жизни млеком хлыну!» —
И света тайн не видел мир
В жене, сосцы простершей сыну.
II
Земля мужей звала, нага,
И семенем Семелы тлела.
Вся в неге млечной нива млела:
Небесный бык склонял рога.
Где топчет ярых дев нога,
Струя обилия белела;
Грудь Афоманта тяжелела:
Богатство смыло берега.
О, преизбыток – и томленье
Зачатий тщетных!..
Но моленье Услышано: ты понесла
Дар вожделенный, плод нетленный —
И над Младенцем замерла
Улыбкою богоявленной.
III
Всем посвящения венцы
Нам были розданы; и свиток
Прочитан всем,– и всем напиток
Летейский поднесли жрецы.
В дверь Лабиринта все пловцы
Вошли с клубком заветных ниток.
Всем упоительный избыток
Струили нежные сосцы!
Еще в отчизне темнолонной
Душой блуждает полусонной,
С улыбкой материнских губ,
Ладьи владелец колыбельной...
Но млеко—хмель; и гостю люб
Земли Забвенья зов свирельный,
IV
Глухой певцом владеет хмель;
Неволит душу вдохновенье.
Тиран, отъемлющий забвенье,
Сошел мутить ее купель.
И с неприступного досель
Покров срывает дерзновенье;
И потрясает откровенье
Его вместившую скудель...
Внемли живого сердца ропот:
Как повторю я страшный шепот,
Что Тайна вечная – нежна?
Скажу ль геенне душ мятежной,
Как розой боль цветет одна?..
Но голос: «Пой о Тайне нежной!»
V
Строй лиры пленной приневоль,
О Матерь, к песне неизбежной!
Не ты ль учила Тайне нежной
Того, кто «Господи, доколь?» —
Стенал, взирая на юдоль
Земной судьбины безнадежной,—
Чтоб он познал, по тайне смежной,
Что значит в Боге Смерть и Боль?..
Как двойственна душа магнита,
Так Плоти Страсть с Могилой слита,
С Рожденьем – Скорбь. Ее святя,
Постигнешь, чем страданье будет.
Иль муки всей, родив дитя,
От счастья мать не позабудет?
VI
Ты, Мать, забыла ль острия
Семи мечей, когда загробный
Родился Свет из тьмы утробной
Тридневного небытия?..
Не Тайна ль нежная твоя,
Земля взрастила воле злобной
Распятья крест? Горою Лобной
Свернулась не твоя ль змея?..
Так и Голгофа, братья, – роды
Многострадальные Природы,
Дабы созрел на Древе Плод!
И Плоть на Древе – роженица.
И млеко – крови смесь и вод.
И повивальник – плащаница.
VII
Добро пред Богом – свет и тень,
И ночь и день. Но зло в стихиях
И в огненных иерархиях —
Себе довлеющая лень.
Отвергший Голубя ступень
В ползучих наречется Змиях.
Душа, сиявшая в Мариях,
Ты внидешь Марфой в Божью сень!
Что медлит бытия совлечься,
Чтоб новой плотию облечься,
Тем овладеет Сатана.
Но нет в мирах души недужной,
Чем в коей Вечная Жена
Мнит жизнь родить собой, безмужней.
Истолкование сна, представившего спящему змею с женскою головой в соборе Парижской богоматери
Георгию Чулкову
Ущербный серп, что слева роковою
Угрозою над путником висит,
Схвати, как жнец, десницей – сон гласит —
И цвет змеи скоси косой кривою.
И яд кровей из выи оросит,
Разбрызнутый замершей головою,
Недужного тебя росой живою
И древних глыб глаголы воскресит.
Над сонмом душ содвинул взор Медузы
Немых громад – осанн застывших – узы;
Химерами окаменели львы.
Всклубился мрак над кольцами безглавой;
Но хлынет блеск недольней синевы:
Жена грядет, одета светлой славой.
Из цикла «Деревенские гостиные»
II. Лога и жнивья
М. А. Бородаевской
I
Я полюбил оазис ваш дубовый,
В кольце лугов, средь пашни черноземной,
С усадьбою в тиши его укромной,
Где ввечеру пустынно кличут совы.
И мнилось мне: когда, как щит багровый,
Над пожнивом рудым луны огромной
Повиснет медь,– богов дубровой темной
Он кругозор переграждал лиловый.
Я полюбил скирды, овин и гумна,
Когда зари в мерцаньи усыпленном
Дубы черней и розовей солома;
И семьи жниц скользят в тени бесшумно,
Мелькнул табун, а за двором зеленым
Белеются во мгле колонки дома.
III. Дружественные тени
Валериану Бородаевскому
I
Последние села мелькнули домы;
Меж тростников прозолотился плес;
И глуше гул катящихся колес
И дробь копыт в лугах волшебной дремы.
Той тишине казались незнакомы
Истомы дня. Легко, как облак рос,
Беспамятство... Бурьяном двор зарос.
И темные раскрылись нам хоромы.
Сон сторожкий спугнуть боялись мы.
Цветок манил, как склеп тепла и тьмы,
Где темных душ кружился ладан сладкий.
Ель каждая дрожала там струной.
Пруд теплился. И тонкий хлад, украдкой,
Нас догонял, как проводник ночной.
Другу поэту
Юрию Верховскому
Молчал я, брат мой, долго; и теперь,
Струнами овладев, бряцаю мало.
Как было петь? Единому внимало
Все существо веленью: «виждь и верь!»
Завеса тронулась; разверзлась Дверь —
И Таинство вселенское предстало.
Я созерцал иных времен начало
И слышал голос: «храм и двор измерь...»
Века прошли с предлетней нашей встречи
И в миг один, как хартия, свились.
От звезд недавних – о, как мир далече!
В эфир иной мы вдруг перенеслись,
Себя самих вчерашние предтечи...
Хочу пророчить; Муза мне: «молись!»
Таежник
Стих связанный, порывистый и трудный,
Как первый взлет дерзающих орлят,
Как сердца стук под тяжестию лат,
Как пленный ключ, как пламенник подспудный,
Мятежный пыл, рассудок безрассудный,
Усталый лик; тревожно-дикий взгляд,
Надменье дум, что жадный мозг палят,
И голод тайн и вольности безлюдной...
Беглец в тайге, безнорный зверь пустынь.
Безумный жрец, приникший бранным слухом
К земле живой и к немоте святынь,
К полуночи зажженных страшным духом.
Таким в тебе, поэт, я полюбил
Огонь глухой и буйство скрытых сил.
1905
Весь исходив свой лабиринт душевный,
Увидел я по-прежнему светло
Плывущий в небе Солнца челн полдневный
И звездное Урании чело.
И возжелал я вспомнить лад напевный
И славить мир. Но сердце берегло
Свой талисман, мне вверенный царевной, —
Дар Ариаднин: Имя и Число.
И как таят невесту под фатою,
Загадочной одел я красотою,
Как ризой ночи, светоносный стих, —
Пока детей играющих не встретил,
Поющих звонко славу тайн моих:
С тех пор пою, как дети, прост и светел.
1917
Зимние сонеты
1
Скрипят полозья. Светел мертвый снег.
Волшебно лес торжественный заснежен
Лебяжьим пухом свод небес омрежен
Быстрей оленя туч подлунных бег.
Чу, колокол поет про дальний брег...
А сон полей безвестен и безбрежен...
Неслежен путь, и жребий неизбежен,
Святая ночь, где мне сулишь ночлег?
И вижу я, как в зеркале гадальном,
Мою семью в убежище недальном,
В медвяном свете праздничных огней.
И сердце, тайной близостью томимо,
Ждет искорки средь бора. Но саней
Прямой полет стремится мимо, мимо.
2
Незримый вождь глухих моих дорог,
Я подолгу тобою испытуем
В чистилищах глубоких, чей порог
Мы жребием распутья именуем.
И в гордости гасимой вот итог:
В узилищах с немилым я связуем,
Пока к тому, кого любить не мог,
Не подойду с прощеным поцелуем.
Так я бежал суровыя зимы:
Полуденных лобзаний сладострастник,
Я праздновал с Природой вечный праздник.
Но кладбище сугробов, облак тьмы
И реквием метели ледовитой
Со мной сроднил наставник мой сердитый.
3
Зима души. Косым издалека
Ее лучом живое солнце греет,
Она ж в немых сугробах цепенеет,
И ей поет метелицей тоска.
Охапку дров свалив у камелька,
Вари пшено, и час тебе довлеет;
Потом усни, как все дремой коснеет...
Ах, вечности могила глубока!
Оледенел ключ влаги животворной,
Застыл родник текучего огня.
О, не ищи под саваном меня!
Свой гроб влачит двойник мой, раб покорный,
Я ж истинный, плотскому изменя,
Творю вдали свой храм нерукотворный.
4
Преполовилась темная зима.
Солнцеворот, что женщины раденьем
На высотах встречали, долгим бденьем
Я праздную. Бежит очей дрема.
В лес лавровый холодная тюрьма
Преобразилась Музы нисхожденьем;
Он зыблется меж явью и виденьем,
И в нем стоит Небесная сама.
«Неверный! – слышу амброзийный шепот. —
Слагался ль в песнь твой малодушный ропот?
Ты остовом ветвистым шелестел
С останками листвы сухой и бурой,
Как дуб под снегом; ветр в кустах свистел;
А я в звездах звала твой взгляд понурый».
5
Рыскучий волхв, вор лютый, серый волк,
Тебе во славу стих слагаю зимний!
Голодный слышу вой. Гостеприимней
Ко мне земля, людской добрее толк.
Ты ж ненавидим. Знает рабий долг
Хозяйский пес. Волшебней и взаимней,
Дельфийский зверь, пророкам Полигимний
Ты свой, доколь их голос не умолк.
Близ мест, где челн души с безвестных взморий
Причалил и судьбам я вверен был,
Стоит на страже волчий вождь, Егорий.
Протяжно там твой полк, шаманя, выл;
И с детства мне понятен зов унылый
Бездомного огня в степи застылой.
6
Ночь новолунья. А мороз, лютей
Медведицы, певцу надежд ответил,
Что стуж ущерб он с Музой рано встретил,
Беспечных легковернее детей.
Не сиротеет вера без вестей;
Немолчным дух обетованьем светел,
И в час ночной, чу, возглашает петел
Весну, всех весен краше и святей.
Звук оный трубный, тот, что отворяет
Последние затворы зимних врат,
Твой хриплый гимн, вождь утра, предваряет.
И, полночь пережившее утрат,
Биеньем тайным сердце ускоряет
Любимых на лицо земли возврат.
7
Как месячно и бело на дорогах,
Что смертной тенью мерит мой двойник.
Меж тем как сам я, тайный ученик,
Дивясь, брожу в Изидиных чертогах.
И мнится, здешний, я лежу на дрогах,
Уставя к небу мертвый, острый лик:
И черных коней водит проводник
Пустынных гор в оснеженных отрогах.
И, движась рядом, поезд теневой
По белизне проходит снеговой;
Не вычерчен из мрака лишь вожатый,
Как будто, сквозь него струясь, луна
Лучи слила с зарею розоватой,
И правит путь Пресветлая Жена.
8
Худую кровлю треплет ветр, и гулок
Железа лязг и стон из полутьмы.
Пустырь окрест под пеленой зимы,
И кладбище сугробов – переулок.
Час неурочный полночь для прогулок
По городу, где, мнится, дух чумы
Прошел, и жизнь пустой своей тюрьмы
В потайный схоронилась закоулок.
До хижины я ноги доволок,
Сквозь утлые чьи стены дует вьюга,
Но где укрыт от стужи уголок.
Тепло в черте магического круга;
На очаге клокочет котелок,
И светит Агни, как улыбка друга.
9
Твое именованье – Сиротство,
Зима, Зима! Твой скорбный строй – унылость.
Удел – богов глухонемых немилость.
Твой лик – с устами сжатыми вдовство.
Там, в вышних ночи, славы торжество,
Превыспренних бесплотных легкокрылость.
Безвестье тут, беспамятство, застылость,
А в недрах – Солнца, Солнца рождество!
Меж пальцев алавастровых лампада
Психеи зябкой теплится едва.
Алмазами играет синева.
Грозя, висит хрустальная громада.
Под кров спасайся, где трещат дрова,
Жизнь темная, от звездных копий хлада!
10
Бездомных, боже, приюти! Нора
Потребна земнородным и берлога
Глубокая. В тепло глухого лога
И зверя гонит зимняя пора.
Не гордых сил привольная игра —
За огонек востепленный тревога
В себе и в милом ближнем – столь убога
Жизнь и любовь. Но все душа бодра.
Согрето тело пламенем крылатым,
Руном одето мягким и косматым,
В зверином лике весел человек, —
Скользит на лыжах, правит бег олений.
Кто искру высек, – сам себя рассек
На плоть и дух – два мира вожделений.
11
Далече ухнет в поле ветр ночной
И теплым вихрем, буйный, налетает:
Не с островов ли гость, где обитает
На запад солнца взятых сонм родной?
Довременной бушует он весной,
Острог зимы в его дыханье тает.
И сторожким копытом конь пытает
На тонкой переправе лед речной.
Февральские плывут в созвездьях
Рыбы, Могильные лучом пронзают глыбы,
Волнуют притяженьем область душ.
Закон их своенравен, свычай шалый:
Вчера все стыло в злобе лютых стуж, —
Синеет в пятнах дол наутро талый.
12
То жизнь – иль сон предутренний, когда
Свежеет воздух, остужая ложе,
Озноб крылатый крадется по коже
И строит сновиденье царство льда?
Обманчива явлений череда:
Где морок, где существенность, о боже?
И явь и греза – не одно ль и то же?
Ты – бытие; но нет к тебе следа.
Любовь – не призрак лживый: верю, чаю!..
Но и в мечтанье сонном я люблю,
Дрожу за милых, стражду, жду, встречаю...
В ночь зимнюю пасхальный звон ловлю,
Стучусь в гроба и мертвых тороплю,
Пока себя в гробу не примечаю.
Декабрь 1919 – февраль 1920
Римские сонеты
1
Вновь, арок древних верный пилигрим,
В мой поздний час вечерним «Аvе, Rоmа»[9]
Приветствую, как свод родного дома,
Тебя, скитаний пристань, вечный Рим.
Мы Трою предков пламени дарим;
Дробятся оси колесниц меж грома
И фурий мирового ипподрома:
Ты, царь путей, глядишь, как мы горим.
И ты пылал и восставал из пепла,
И памятливая голубизна
Твоих небес глубоких не ослепла.
И помнит в ласке золотого сна,
Твой вратарь кипарис, как Троя крепла,
Когда лежала Троя сожжена.
2
Держа коней строптивых под уздцы,
Могучи пылом солнечной отваги
И наготою олимпийской наги,
Вперед ступили братья-близнецы.
Соратники квиритов и гонцы
С полей победы, у Ютурнской влаги,
Неузнаны, явились (помнят саги)
На стогнах Рима боги-пришлецы.
И в нем остались до скончины мира.
И юношей огромных два кумира
Не сдвинулись тысячелетья с мест.
И там стоят, где стали изначала, —
Шести холмам, синеющим окрест,
Светить звездой с вершины Квиринала.
3
Пел Пиндар, лебедь: «Нет под солнцем блага
Воды милей». Бежит по жилам Рима,
Склоненьем акведуков с гор гонима,
Издревле родников счастливых влага.
То плещет звонко в кладезь саркофага;
То бьет в лазурь столбом и вдаль, дробима,
Прохладу зыблет; то, неукротима,
Потоки рушит с мраморного прага.
Ее журчаньем узкий переулок
Волшебно оживлен, и хороводы
Окрест ее ведут морские боги:
Резец собрал их. Сонные чертоги
Пустынно внемлют, как играют воды
И сладостно во мгле их голос гулок.
4
Окаменев под чарами журчанья
Бегущих струй за полные края,
Лежит полузатоплена ладья;
К ней девушек с цветами шлет Кампанья.
И лестница, переступая зданья,
Широкий путь узорами двоя,
Несет в лазурь двух башен острия
И обелиск над площадью ди Спанья.
Люблю домов оранжевый загар
И людные меж старых стен теснины,
И шорох пальм на ней в полдневный жар;
А ночью темной вздохи каватины
И под аккорды бархатных гитар
Бродячей стрекотанье мандолины.
5
Двустворку на хвостах клубок дельфиний
Разверстой вынес; в ней растет Тритон,
Трубит в улиту; но не зычный тон —
Струя лучом пронзает воздух синий.
Средь зноя плит, зовущих облак пиний,
Как зелен мха на демоне хитон!
С природой схож резца старинный сон
Стихийною причудливостью линий.
Бернини, – снова наш, твоей игрой
Я веселюсь, от Четырех фонтанов
Бредя на Пинчьо памятной горой,
Где в келью Гоголя входил Иванов,
Где Пиранези огненной иглой
Пел Рима грусть и зодчество Титанов.
6
Через плечо слагая черепах,
Горбатых пленниц, на мель плоской вазы,
Где брызжутся на воле водолазы,
Забыв, неповоротливые, страх,
Танцуют отроки на головах
Курносых чудищ. Дивны их проказы:
Под их пятой уроды пучеглазы
Из круглой пасти прыщут водный прах.
Их четверо резвятся на дельфинах.
На бронзовых то голенях, то спинах
Лоснится дня зелено-зыбкий смех.
И в этой неге лени и приволий
Твоих ловлю я праздничных утех,
Твоих, Лоренцо, эхо меланхолий.
7
Спит водоем осенний, окроплен
Багрянцем нищим царственных отрепий.
Средь мхов и скал муж со змеей, Асклепий,
Под аркою глядит на красный клен.
И синий свод, как бронзой, окаймлен
Убранством сумрачных великолепий
Листвы, на коей не коснели цепи
Мертвящих стуж, ни снежных блеск пелен.
Взирают так с улыбкою печальной
Блаженные на нас, как на платан
Увядший солнце. Плещет звон хрустальный:
Струя к лучу стремит зыбучий стан.
И в глади опрокинуты зеркальной
Асклепий, клен, и небо, и фонтан.
8
Весть мощных вод и в веянье прохлады
Послышится, и в их растущем реве.
Иди на гул: раздвинутся громады,
Сверкнет царица водометов, Треви.
Сребром с палат посыплются каскады;
Морские кони прянут в светлом гневе;
Из скал богини выйдут, гостье рады,
И сам Нептун навтречу Влаге-Деве.
О, сколько раз, беглец невольный Рима,
С молитвой о возврате в час потребный
Я за плечо бросал в тебя монеты!
Свершались договорные обеты:
Счастливого, как днесь, фонтан волшебный,
Ты возвращал святыням пилигрима.
9
Пью медленно медвяный солнца свет,
Густеющий, как долу звон прощальный;
И светел дух печалью беспечальной,
Весь полнота, какой названья нет.
Не медом ли воскресших полных лет
Он напоен, сей кубок дня венчальный?
Не Вечность ли свой перстень обручальный
Простерла Дню за гранью зримых мет?
Зеркальному подобна морю слава
Огнистого небесного расплава,
Где тает диск и тонет исполин.
Ослепшими перстами луч ощупал
Верх пинии, и глаз потух. Один,
На золоте круглится синий Купол.
Сентябрь 1924 – январь 1925
На миг
День пурпур царственный дает вершине снежной
На миг: да возвестит божественный восход!
На миг сзывает он из синевы безбрежной
Златистых облаков вечерний хоровод.
На миг растит зима цветок снежинки нежной.
И зиждет радуга кристально-яркий свод,
И метеор браздит полнощный небосвод,
И молний пламенник взгорается мятежный...
И ты, поэт, на миг земле печальной дан!
Но миру дольнему тобою мир явленный
Мы зрели, вечностью мгновенной осиян, —
О Пушкин! Чистый ключ, огнем запечатленный
Мечей, ревнующих к сынам юдольных стран! —
И плачем вечно мы в тоске неутоленной...
1899
Полет
Из чуткой тьмы пещер, расторгнув медь оков,
Стремится Музыка, обвита бурной тучей...
Ей вслед – погони вихрь, гул бездн, и звон подков,
И светоч пламенный, как метеор летучий...
Ты, Муза вещая! Мчит по громам созвучий
Крылатый конь тебя! По грядам облаков,
Чрез ночь немых судеб и звездный сон веков
Твой факел кажет путь и сеет след горючий!
Простри же руку мне! Дай мне покинуть брег
Ничтожества, сует, страстей, самообманов!
Дай разделить певцу твой быстротечный бег!..
То – Прометеев вопль иль брань воздушных станов? Где я?..
Вкруг туч пожар – мрак бездн – и крыльев снег
И мышцы гордые напрягших мощь Титанов...
1899
La Superba[10]
Тень реет. В глубине, за рощей горных пиний,
Залива гневный блеск под грозовым крылом,
И зыбкой чешуи изменчивым стеклом
Туч отраженный мрак, и волн отлив павлиний...
А на краю земли, в красе надменных линий,
Восточный стражник – мыс подъемлет свой шелом,
И синие хребты властительным челом
Из влажной бирюзы встают до тучи синей.
Лазурный дух морей, безвестных гость дорог —
Вдали корабль; пред ним – серп лунный, вождь
эфирный...
Уж день переступил предельных скал порог.
Но горном тлеющим, в излучине сапфирной,
В уступах, на чертог нагромоздив чертог,
Все рдеет Генуи амфитеатр порфирный.
1899 (?)
IL Gigante[11]
Средь стогн прославленных, где Беатриче Дант,
Увидев: «Incipit , – воскликнул , – vita nova»[12] , —
Наг, юноша-пастух, готов на жребий зова,
Стоит с пращой, себя почуявший Гигант.
Лев молодой пустынь, где держит твердь Атлант,
Он мерит оком степь и мерит жертву лова...
Таким его извел – из идола чужого —
Сверхчеловечества немой иерофант!
Мышц мужеских узлы, рук тяжесть необорных,
И выя по главе, и крепость ног упорных,
Весь скимна-отрока еще нестройный вид, —
Всё в нем залог: и глаз мечи, что медля, метят,
И мудрость ждущих уст – они судьбам ответят! —
Бог-дух на льва челе... О, верь праще, Давид!
Между 1892 и 1902
«Magnificat»[13], Боттичелли
Как бледная рука, приемля рок мечей,
И жребий жертвенный, и вышней воли цепи,
Чертит: «Се аз раба», – и горних велелепий
Не зрит Венчанная, склонив печаль очей, —
Так ты живописал бессмертных боль лучей,
И долу взор стремил, и средь безводной степи
Пленяли сени чар и призрачный ручей
Твой дух мятущийся, о Сандро Филипепи!
И Смерть ты лобызал, и рвал цветущий Тлен!
С улыбкой страстною Весна сходила в долы:
Желаний вечность – взор, уста – истомный плен...
Но снились явственней забвенные глаголы,
Оливы горние, и Свет, в ночи явлен,
И поцелуй небес, и тень Савонаролы...
Между 1892 и 1902
Монастырь в Субиако
За мной – вершин лиловый океан;
И крест, и дверь – в конце тропы нагорной,
Где каменных дубов сомкнутый стан
Над кручей скал листвой поникнул черной.
Как стая змей, корней извив упорный,
Проник утес в отверстья старых ран:
Их сеть тверда, как их оплот опорный;
Их сеть вотще колеблет ураган.
Вхожу. Со стен святые смотрят тени;
Ведут во мглу подземную ступени;
Вот жертвенник: над ним – пещерный свод.
Вот вертоград: нависли скал угрозы;
Их будит гром незримых дольних вод;
А вкруг горят мистические розы.
Между 1892 и 1902
Ностальгия
Подруга, тонут дни! Где ожерелье
Сафирных тех, тех аметистных гор?
Прекрасное немило новоселье.
Гимн отзвучал: зачем увенчан хор?..
О, розы пены в пляске нежных ор!
За пиром муз в пустынной нашей келье —
Близ волн морских вечернее похмелье!
Далеких волн опаловый простор!..
И горних роз воскресшая победа!
И ты, звезда зари! ты, рдяный град —
Парений даль, маяк златого бреда!
О, свет любви, ему же нет преград,
И в лоно жизни зрящая беседа,
Как лунный луч в подводный бледный, сад!
Между 1892 и 1902
Из цикла «Товарищам»
1. Латинский квартал
Е. С. Кругликовой
Кто знает край, где свой – всех стран школяр?
Где молодость стопой стремится спешной,
С огнем в очах, чела мечтой безгрешной
И криком уст, – а уличный фигляр
Толпу зевак собрал игрой потешной?
Где вам венки, поэт, трибун, маляр,
В дыму и визгах дев? Где мрак кромешный
Дант юный числил, мыслил Абеляр?
Где речь вольна и гении косматы?
Где чаще всё, родных степей сарматы,
Проходит сонм ваш, распрей обуян?
Где ткет любовь меж мраморных Диан
На солнце ткань, и Рима казематы
Черны в луне?.. – То – град твой, Юлиан!
1903 или 1904
2. Переводчику
Будь жаворонок нив и пажитей – Вергилий,
Иль альбатрос Бодлер, иль соловей Верлен
Твоей ловитвою, – всё в чужеземный плен
Не заманить тебе птиц вольных без усилий.
Мой милый птицелов, – и, верно, без насилий
Не обойдешься ты, поэт, и без измен,
Хотя б ты другом был всех девяти камен,
И зла ботаником, и пастырем идиллий.
Затем что стих чужой – что скользкий бог Протей:
Не улучить его охватом, ни отвагой.
Ты держишь рыбий хвост, а он текучей влагой
Струится и бежит из немощных сетей.
С Протеем будь Протей, вторь каждой маске – маской!
Милей досужий люд своей забавить сказкой.
1903 или 1904
Gli Spiriti del Viso[14]
Есть духи глаз. С куста не каждый цвет
Они вплетут в венки своих избраний;
И сорванный с их памятию ранней Сплетаются.
И суд их «Да» иль «Нет».
Хоть преломлен в их зрящих чашах свет,
Но чист кристалл эфироносных граней.
Они – глядят: молчанье – их завет.
Но в глубях дали грезят даль пространней.
Они – как горный вкруг души туман.
В их снах правдив явления обман.
И мне вестят их арфы у порога,
Что радостен в росах и солнце луг;
Что звездный свод – созвучье всех разлук;
Что мир – обличье страждущего бога.
1904
Populus-rex[15]
Тот раб, кто говорит: «Я ныне стал свободным».
Вольноотпущенник, владык благодари!..
Нет! в узах были мы заложники-цари;
Но узы скинули усильем всенародным.
Кто не забыл себя в тюрьме багрянородным,
Наследие державств властительно бери, —
И Память Вечную борцам своим твори,
Насильникам отмстив забвеньем благородным.
О Солнце Вольности, о близкое, гори!
И пусть твой белый лик, в годину распри бурной
Взнесясь из орифламм алеющей зари
В глубины тихие соборности лазурной,
Восставит в торжестве родных знамен цвета,
Что скоп убийц украл и топчет слепота.
18октября 1905
В алый час
И между сосен тонкоствольных,
На фоне тайны голубой, —
Как зов от всех стремлений дольных,
Залог признаний безглагольных, —
Возник твой облик надо мной.
В алый час, как в бору тонкоствольном
Лалы рдеют и плавится медь,
Отзовись восклоненьем невольным
Робким чарам – и серп мой приметь!
Так позволь мне стоять безглагольным,
Затаенно в лазури неметь,
Чаровать притяженьем безвольным
И, в безбольном томленьи, – не сметь...
Сладко месяцу темные реки
Длинной лаской лучей осязать;
Сладко милые, гордые веки
Богомольным устам лобызать!
Сладко былью умильной навеки
Своевольное сердце связать.
«Венок»
Валерию Брюсову
Волшебник бледный Urbi пел et Orbi:[16]
То – лев крылатый, ангел венетийский,
Пел медный гимн. А ныне флорентийской
Прозрачнозвонной внемлю я теорбе.
Певец победный Urbi пел et Orbi:
То – пела медь трубы капитолийской...
Чу, барбитон ответно эолийский
Мне о Патрокле плачет, об Эвфорбе.
Из златодонных чаш заложник скорби
Аил черный яд. А ныне черплет чары
Медвяных солнц кристаллом ясногранным.
Садился гордый на треножник скорби
В литом венце... Но царственней тиары
Венок заветный на челе избранном!
Январь 1906
Сфинксы над Невой
Волшба ли ночи белой приманила
Вас маревом в полон полярных див,
Два зверя-дива из стовратных Фив?
Вас бледная ль Изида полонила?
Какая тайна вам окаменила
Жестоких уст смеющийся извив?
Полночных волн немеркнущий разлив
Вам радостней ли звезд святого Нила?
Так в час, когда томят нас две зари
И шепчутся лучами, дея чары,
И в небесах меняют янтари, —
Как два серпа, подъемля две тиары,
Друг другу в очи – девы иль цари —
Глядите вы, улыбчивы и яры.
18 мая 1907
Венок сонетов
Кольца – в дар Зажегшему...
Океану Любви – наши кольца любви!
На подвиг вам божественного дара
Вся мощь дана:
Обретшие, вселенского пожара
Вы – семена!..
Дар золотой в Его бросайте море —
Своих колец!
Он сохранит в пурпуровом просторе
Залог сердец.
Мы – два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы – два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела.
Мы – два коня, чьи держит удила
Одна рука, – одна язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.
Мы – двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.
Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы Сфинкс единый оба.
Мы – две руки единого креста.
1
Мы – два грозой зажженные ствола,
Два светоча занявшейся дубравы:
Отмечены избраньем страшной славы,
Горим... Кровь жил, – кипя, бежит смола.
Из влажных недр Земля нас родила.
Зеленые подъемля к Солнцу главы,
Шумели мы, приветно-величавы:
Текла с ветвей смарагдовая мгла.
Тоску Земли вещали мы лазури,
Дреме корней – бессонных высей бури;
Из орлих туч ужалил нас перун.
И, Матери предав лобзанье Тора,
Стоим, сплетясь с вещуньею вещун, —
Два пламени полуночного бора.
2
Два пламени полуночного бора,
Горим одни, – но весь займется лес,
Застонет весь: «В огне, в огне воскрес!» —
Заголосит... Мы запевалы хора.
Мы, рдяных врат двустолпная опора,
Клубим багрец разодранных завес:
Чей циркуль нас поставил, чей отвес
Колоннами пурпурного собора?
Который гром о нас проговорил?
И свет какой в нас хлынул из затвора?
И наш пожар чье солнце предварил?
Каких побед мы гимн поем, Девора?
Мы – в буре вопль двух вспыхнувших ветрил;
Мы – два в ночи летящих метеора.
3
Мы – два в ночи летящих метеора,
Сев дальних солнц в глухую новь племен;
Мы – клич с горы двух веющих знамен,
Два трубача воинственного сбора.
И вам, волхвы всезвездного дозора, —
Два толмача неведомых имен
Того, чей путь, вняв медный гул времен,
Усладой роз устлать горит Аврора.
Нам Колокол Великий прозвучал
В отгулах сфер; и вихрь один помчал
Два знаменья свершительного чуда.
Так мы летим (из наших нимбов мгла
Пьет лала кровь и сладость изумруда) —
Одной судьбы двужалая стрела.
4
Одной судьбы двужалая стрела
Над бездной бег расколотый стремила,
Пока двух дуг любовь не преломила
В скрещении лучистого угла.
И молнии доколь не родила
Тоска двух сил, – одну земля кормила,
Другую туч глухая мгла томила —
До ярых нег змеиного узла.
Чья власть, одна, слиянных нас надмила —
Двусветлый дар струить, чтоб темь пила, —
Двух сплавленных чтоб света не затмила?
И чья рука волшебный луч жезла
Четой эхидн сплетенных окаймила?
И двух коней одержит удила?
5
Одна рука одержит удила
Двух скакунов. Одним браздам покорны,
Мы разожгли горящих грудей горны
И напрягли крылатые тела.
Два молнию похитивших орла,
Два ворона единой вещей Норны,
Чрез горный лед и пламенные терны
Мы рок несем единый, два посла.
Один взнуздал наездник-демон коней
И, веселясь неистовой погоней,
То на двоих стопами, прям, стоит,—
То, разъяря в нас пыл и ревность спора,
На одного насядет – и язвит
Единая двоих и бесит шпора.
6
Единая двух коней колет шпора;
В нас волит, нас единый гонит дух.
Как свист бича, безумит жадный слух
Немая весть двойного приговора...
Земную грань порыва и простора
Так рок один обрек измерить двух.
Когда ж овцу на плечи взял пастух, —
Другой ли быть далече без призора?
Нет, в овчий двор приидет и она —
И, сирая, благого Криофора
На кроткие возляжет рамена.
Уж даль видна святого кругозора
За облаком разлук двоим одна:
Два ока мы единственного взора.
7
Два ока мы единственного взора;
И если свет, нам брезживший, был тьма,
И – слепоты единой два бельма,
И – нищеты единой два позора,
Бредя в лучах, не зрели мы убора
Нетленных слав окрест, – одна тюрьма
Была двоим усталых вежд дрема
Под кущами единого Фавора.
Но ты во храм сияющий вошла,
А я один остался у притвора,
В кромешной тьме... И нет в устах укора,—
Но всё тобой светла моя хвала!
Одних осанн мы два согласных хора,
Мечты одной два трепетных крыла.
8
Мечты одной два трепетных крыла
И два плеча одной склоненной выи,
Мы понесли восторги огневые,
Всю боль земли и всю пронзенность зла.
В одном ярме, упорных два вола,
Мы плуг влекли чрез целины живые,
Доколь в страду и полдни полевые
Единого, щадя, не отпрягла
Хозяина прилежная забота.
Так двум была работой Красота
Единая, как мед двойного сота.
И тению единого креста
Одних молитв слияли два полета
Мы, двух теней скорбящая чета.
9
Мы – двух теней скорбящая чета
Над сном теней Сновидца грезы сонной...
И снится нам: меж спящих благовонный
Мы алавастр несем к ногам Христа.
И спит народ и стража у креста,
И пьян дремой предсмертной пригвожденный.
Но, преклонив к нам облик изможденный:
«В иные взят, – так молвит он, – места,
По Ком тоской болеете вы оба,
И не найдет для новых, горших мук
Умершего земли мятежной злоба.
Воскресшего не сдержит темный круг... »
И вот стоим, не разнимая рук,
Над мрамором божественного гроба.
10
Над мрамором божественного гроба
Стоим склонясь: отверст святой ковчег,
Белеющий, как непорочный снег
Крылами вьюг разрытого сугроба
На высотах, где светов мать – Ниоба
Одела в лед свой каменный ночлег...
Отверст – и пуст. Лишь алых роз побег
Цветет в гробу. Глядим, дивяся, оба:
Ваяньями гробница увита, —
Всю Вакх заткал снаружи гроздьев силой
И стае птиц их отдал светлокрылой.
И знаем: плоть земли – гробница та...
Невеста, нам предстала ты могилой,
Где древняя почиет Красота!
11
Где древняя почиет Красота,
Ты, Дионис, гостей родной чужбины
Скрестил пути и праздновал гостины!
Из трех судеб разлукой отнята
Одна была. Два сорванных листа
Ты, сочетав, умчал в свои быстрины.
Трех прях прельстил и выпрял три судьбины.
Тобой благих явилась правота!
И, как пяте ответствует пята,
Когда один в священном пляшет круге
Иль звезд-сестер вращается чета, —
Исполнилась нецельных полнота!
И стали два святынь единых слуги,
Единых тайн двугласные уста.
12
Единых тайн двугласные уста,
Мы бросили довременное семя
В твои бразды, беременное Время, —
Иакха сев для вечери Христа;
И рдяных роз к подножию
Креста Рассыпали пылающее бремя.
Так в пляске мы на лобной выси темя,
На страшные в венках взошли места.
Безвестная сердца слияла Кана,
Но крестная зияла в розах рана,
И страстный путь нам подвиг был страстной, —
И духом плоть, и плотью дух – до гроба,
Где, сросшись вновь, как с корнем цвет родной,
Себе самим мы Сфинкс единый оба.
13
Себе самим мы Сфинкс единый оба,
Свой делим лик, закон свершая свой,
Как жизнь и смерть. Мой свет и пламень твой
Кромешная не погребла чащоба.
Я был твой свет, ты – пламень мой.
Утроба Сырой земли дохнула: огневой
Росток угас... Я жадною листвой,
Змеясь, горю; ты светишь мной из гроба.
Ты ныне – свет; я твой пожар простер.
Пусть пали в прах зеленые первины
И в пепл истлел страстных дерев костер —
Впервые мы крылаты и едины,
Как огнь-глагол синайского куста;
Мы – две руки единого креста.
14
Мы – две руки единого креста;
На древо мук воздвигнутого Змия
Два древние крыла, два огневые.
Как чешуя текучих риз чиста!..
Как темная скрижаль была проста!
Дар тесных двух колец – ах, не в морские
Пурпурные струи! – огня стихия,
Бог -дух, в твои мы бросили уста!
Да золото заветное расплавит
И сплавит вновь – Любовь, чье царство славит
Дубравы стон и пылкая смола!..
Бог-дух, тебе, земли Креститель рдяный,
Излили сок медвяный, полднем пьяный,
Мы, два грозой зажженные ствола.
Весна 1909
Париж
Е. С. Кругликовой
Fluktuat nec mergitur[17]
1
Обуреваемый Париж! Сколь ты священ,
Тот видит в облаке, чей дух благоговеет
Пред жертвенниками, на коих пламенеет
И плавится Адам в горниле перемен.
То, как иворий, бел, то черен, как эбен, —
Над купиной твоей гигантский призрак реет.
Он числит, борется, святыни, чары деет...
Людовик, Юлиан, Картезий, Сен-Жермен —
О, сколько вечных лиц в одном лице блистает
Мгновенной молнией! – Моле, Паскаль, Бальзак...
И вдруг Химерою всклубится смольный мрак,
И демон мыслящий звездой затменной тает:
Крутится буйственней, чем вавилонский столп,
Безумный легион, как дым, безликих толп.
2
Кто б ни был ты в миру, – пугливый ли отшельник,
Ревнивец тайных дум, спесивый ли чудак,
Алхимик, некромант или иной маньяк;
Пророк осмеянный, непризнанный свирельник, —
Перед прыжком с моста в толпе ль снуешь, бездельник,
Бежишь ли, нелюдим, на царственный чердак, —
Мелькнет невдалеке и даст собрату знак
Такой же, как и ты, Лютеции насельник.
Всечеловеческий Париж! В тебе я сам
Таил свою любовь, таил свои созданья,
Но знал консьерж мой час стыдливого свиданья;
В мансарде взор стремил сосед мой к небесам;
Двойник мой в сумерках капеллы, мне заветной,
Молился пред моей Мадонной неприметной.
2—3 ноября 1915
Памяти Скрябина
1
Осиротела Музыка. И с ней
Поэзия, сестра, осиротела,
Потух цветок волшебный у предела
Их смежных царств, и пала ночь темней
На взморие, где новозданных дней
Всплывал ковчег таинственный. Истлела
От тонких молний духа риза тела,
Отдав огонь источнику огней.
Исторг ли Рок, орлицей зоркой рея,
У дерзкого святыню Прометея?
Иль персть опламенил язык небес?
Кто скажет: побежден иль победитель,
По ком, – немея кладбищем чудес, —
Шептаньем лавров плачет муз обитель?
2
Он был из тех певцов (таков же был Новалис),
Что видят в снах себя наследниками лир,
Которым на заре веков повиновались
Дух, камень, древо, зверь, вода, огонь, эфир.
Но между тем как все потомки признавались,
Что поздними гостьми вошли на брачный пир, —
Заклятья древние, казалось, узнавались
Им, им одним опять – и колебали мир.
Так! Все мы помнили – но волил он и деял.
Как зодчий тайн, Хирам, он таинство посеял,
И Море Медное отлил среди двора.
«Не медли!» – звал он Рок, и зову Рок ответил.
«Явись!» – молил Сестру – и вот пришла Сестра.
Таким свидетельством пророка Дух отметил.
1915