Дома и призраки людей —
Все в дымку ровную сливалось,
И даже пламя фонарей В тумане мертвом задыхалось.
И мимо каменных громад Куда-то люди торопливо,
Как тени бледные, скользят,
И сам иду я молчаливо,
Куда – не знаю, как во сне,
Иду, иду, и мнится мне,
Что вот сейчас я, утомленный,
Умру, как пламя фонарей,
Как бледный призрак, порожденный
Туманом северных ночей.
1889
Константин Бальмонт
Памяти А. Н. ПлещееваСонет
Он был из тех, кого судьба вела
Кремнистыми путями испытанья,
Кого везде опасность стерегла,
Насмешливо грозя тоской изгнанья.
Но вьюга жизни, бедность, холод, мгла
В нем не убили жгучего желанья —
Быть гордым, смелым, биться против зла,
Будить в других святые упованья.
Держал он светоч мысли в черный день,
В его душе рыдания звучали,
В его строфах был звук родной печали,
Унылый стон далеких деревень,
Призыв к свободе, нежный вздох привета
И первый луч грядущего рассвета.
1893
Колокольный звонСонет
Как нежный звук любовных слов
На языке полупонятном,
Твердит о счастьи необъятном
Далекий звон колоколов.
В прозрачный час вечерних снов
В саду густом и ароматном
Я полон дум о невозвратном,
О светлых днях иных годов.
Но меркнет вечер, догорая,
Теснится тьма со всех сторон;
И я напрасно возмущен
Мечтой утраченного рая;
И в отдаленьи замирая,
Смолкает колокола звон.
1894
Из книги «Под северным небом»
Лунный светСонет
Когда луна сверкнет во мгле ночной
Своим серпом, блистательным и нежным,
Моя душа стремится в мир иной,
Пленяясь всем далеким, всем безбрежным.
К лесам, к горам, к вершинам белоснежным
Я мчусь в мечтах, как будто дух больной,
Я бодрствую над миром безмятежным,
И сладко плачу, и дышу – луной.
Впиваю это бледное сиянье,
Как эльф, качаюсь в сетке из лучей,
Я слушаю, как говорит молчанье.
Людей родных мне далеко страданье,
Чужда мне вся Земля с борьбой своей,
Я – облачко, я – ветерка дыханье.
Зарождающаяся жизньСонет
Еще последний снег в долине мглистой
На светлый лик весны бросает тень,
Но уж цветет душистая сирень,
И барвинок, и ландыш серебристый.
Как кроток и отраден день лучистый,
И как приветна ив прибрежных сень.
Как будто ожил даже мшистый пень,
Склонясь к воде, бестрепетной и чистой.
Кукушки нежный плач в глуши лесной
Звучит мольбой тоскующей и странной.
Как весело, как горестно весной,
Как мир хорош в своей красе нежданной —
Контрастов мир, с улыбкой неземной,
Загадочный под дымкою туманной.
АвгустСонет
Как ясен август, нежный и спокойный,
Сознавший мимолетность красоты.
Позолотив древесные листы,
Он чувства заключил в порядок стройный.
нем кажется ошибкой полдень знойный,—
С ним больше сродны грустные мечты,
Прохлада, прелесть тихой простоты
И отдыха от жизни беспокойной.
В последний раз пред острием серпа
Красуются колосья наливные,
Взамен цветов везде плоды земные.
Отраден вид тяжелого снопа,
А в небе – журавлей летит толпа
И криком шлет «прости» в места родные.
Сентябрь
За утром преждевременно студеным
Июльский полдень в полдень сентября.
В лесах цветет древесная заря
Рубиново-топазным перезвоном.
Чу! Гончие бегут лесистым склоном,
Разливным лаем зайцу говоря,
Что косвенным прыжком метаться зря,
Что смерть прошла над тайником зеленым.
Обрызган охрой редкий изумруд.
Шафранные ковры затрепетали,
И лисьим мехом выкрасились дали.
Излом всех линий в сети веток крут.
«Туда! Туда! Ото всего, что тут!» —
Отчаливая, птицы прокричали.
1923
СмертьСонет
Суровый призрак, демон, дух всесильный,
Владыка всех пространств и всех времен,
Нет дня, чтоб жатвы ты не снял обильной,
Нет битвы, где бы ты не брал знамен.
Ты шлешь очам бессонным сон могильный;
Несчастному, кто к пыткам присужден;
Как вольный ветер, шепчешь в келье пыльной,
И свет даришь тому, кто тьмой стеснен.
Ты всем несешь свой дар успокоенья,
И даже тем, кто суетной душой
Исполнен дерзновенного сомненья.
К тебе, о царь, владыка, дух забвенья,
Из бездны зол несется возглас мой:
Приди. Я жду. Я жажду примиренья!
Из книги «В безбрежности»
Подводные растеньяСонет
На дне морском подводные растенья
Распространяют бледные листы
И тянутся, растут, как привиденья,
В безмолвии угрюмой темноты.
Их тяготит покой уединенья,
Их манит мир безвестной высоты,
Им хочется любви, лучей, волненья,
Им снятся ароматные цветы.
Но нет пути в страну борьбы и света,
Молчит кругом холодная вода.
Акулы проплывают иногда.
Ни проблеска, ни звука, ни привета,
И сверху посылает зыбь морей
Лишь трупы и обломки кораблей.
26 ноября 1894
ОкеанСонет
Валерию Брюсову
Вдали от берегов Страны Обетованной,
Храня на дне души надежды бледный свет,
Я волны вопрошал, и океан туманный
Угрюмо рокотал и говорил в ответ:
«Забудь о светлых снах. Забудь. Надежды нет.
Ты вверился мечте обманчивой и странной.
Скитайся дни, года, десятки, сотни лет —
Ты не найдешь нигде Страны Обетованной».
И вдруг поняв душой всех дерзких снов обман,
Охвачен пламенной, но безутешной думой,
Я горько вопросил безбрежный океан,
Зачем он страстных бурь питает ураган,
Зачем волнуется,– но океан угрюмый,
Свой ропот заглушив, окутался в туман.
БесприютностьСонет
Меня не манит тихая отрада,
Покой, тепло родного очага,
Не снятся мне цветы родного сада,
Родимые безмолвные луга.
Краса иная сердцу дорога:
Я слышу рев и рокот водопада,
Мне грезятся морские берега
И гор неумолимая громада.
Среди других обманчивых утех
Есть у меня заветная утеха:
Забыть, что значит плач, что значит смех,—
Будить в горах грохочущее эхо
И в бурю созерцать, под гром и вой,
Величие пустыни мировой.
Сентябрь 1894
Дон ЖуанОтрывки из ненаписанной поэмы
But now I am an emperor of a world, this little world of man. My passions are my subjects.
Но теперь я властитель над целым миром, над этим малым миром человека. Мои страсти – мои подданные.
1
Lа luna llena...[18] Полная луна...
Иньес, бледна, целует, как гитана.
Те аmо... аmо...[19] Снова тишина...
Но мрачен взор упорный Дон Жуана.
Слова солгут – для мысли нет обмана,—
Любовь людей – она ему смешна.
Он видел все, он понял слишком рано
Значение мечтательного сна.
Переходя от женщины продажной
К монахине, безгрешной, как мечта,
Стремясь к тому, в чем дышит красота,
Ища улыбки глаз бездонно-влажной,
Он видел сон земли – не сон небес,
И жар души испытанной исчез.
2
Он будет мстить. С бесстрашием пирата
Он будет плыть среди бесплодных вод.
Ни родины, ни матери, ни брата.
Над ним навис враждебный небосвод.
Земная жизнь – постылый ряд забот,
Любовь – цветок, лишенный аромата.
О, лишь бы плыть – куда-нибудь – вперед,—
К развенчанным святыням нет возврата.
Он будет мстить. И тысячи сердец
Поработит дыханием отравы.
Взамен мечты он хочет мрачной славы.
И женщины сплетут ему венец,
Теряя все за сладкий миг обмана,
В проклятьях восхваляя Дон Жуана.
3
Что ж. Дон Люис? Вопрос – совсем нетрудный.
Один удар его навек решит.
Мы связаны враждою обоюдной.
Ты честный муж, – не так ли? Я бандит?
Где блещет шпага – там язык молчит.
Вперед! Вот так! Прекрасно! Выпад чудный!
А, Дон Люис! Ты падаешь? Убит.
In расе requiescat[20]. Безрассудный!
Забыл, что Дон Жуан неуязвим!
Быть может, самым адом я храним,
Чтоб стать для всех примером лютой казни?
Готов служить. Не этим, так другим.
И мне ли быть доступным для боязни,
Когда я жаждой мести одержим!
4
Сгущался вечер. Запад угасал.
Взошла луна за темным океаном.
Опять кругом гремел стозвучный вал,
Как шум грозы, летящий по курганам.
Я вспомнил степь. Я вижу за туманом
Усадьбу, сад, нарядный бальный зал,
Где так же сладко-чувственным обманом
Я взоры русских женщин зажигал.
На зов любви к красавице-княгине
Вошел я тихо-тихо, точно вор.
Она ждала. И ждет меня доныне.
Но ночь еще хранила свой убор,
А я летел, как мчится смерч в пустыне,
Сквозь степь я гнал коня во весь опор.
Из книги «Горящие здания»
Крик часовогоСонет
Mis arreos son las armas,
mi descando, el pelear,
mi cama, las duras penasc
mi dormir, simpre velar.
Мой наряд – бранные доспехи.
Мое отдохновенье – где битва и беда.
Мне постель – суровые утесы.
Мне дремать – не спать никогда.
Пройдя луга, лема, болота, горы,
Завоевав чужие города,
Солдаты спят. Потухнувшие взоры —
В пределах дум. Снует их череда.
Сады, пещеры, замки изо льда,
Забытых слов созвучные узоры,
Невинность чувств, погибших навсегда,—
Солдаты спят, как нищие, как воры.
Назавтра бой. Поспешен бег минут.
Все спят. Всё спит. И пусть. Я – верный – тут.
До завтра сном беспечно усладитесь.
Но чу! Во тьме – чуть слышные шаги.
Их тысячи. Все ближе. А! Враги!
Товарищи! Товарищи! Проснитесь!
СкорпионСонет
Я окружен огнем кольцеобразным,
Он близится, я к смерти присужден,—
За то, что я родился безобразным,
За то, что я зловещий скорпион.
Мои враги глядят со всех сторон
Кошмаром роковым и неотвязным,—
Нет выхода, я смертью окружен,
Я пламенем стеснен многообразным.
Но вот,– хоть все ужасней для меня
Дыханья неотступного огня,—
Одним порывом полон я, безбольным.
Я гибну. Пусть. Я вызов шлю судьбе.
Я смерть свою нашел в самом себе.
Я гибну скорпионом – гордым, вольным.
1899
Проклятие глупостиСонет
Увечье, помешательство, чахотка,
Падучая и бездна всяких зол,
Как части мира, я терплю вас кротко,
И даже в вас я таинство нашел.
Для тех, кто любит чудищ, все находка,—
Иной среди зверей всю жизнь провел,
И как для закоснелых пьяниц – водка,
В гармонии мне дорог произвол.
Люблю я в мире скрип всемирных осей,
Крик коршуна на сумрачном откосе,
Дорог житейских рытвины и гать.
На всем своя – для взора – позолота.
Но мерзок сердцу облик идиота,
И глупости я не могу понять!
1899
УродыСонет
Я горько вас люблю, о бедные уроды,
Слепорожденные, хромые, горбуны,
Убогие рабы, не знавшие свободы,
Ладьи, разбитые веселостью волны.
И вы мне дороги, мучительные сны
Жестокой матери, безжалостной Природы,—
Кривые кактусы, побеги белены
И змей и ящериц отверженные роды.
Чума, проказа, тьма, убийство и беда,
Гоморра и Содом, слепые города,
Надежды хищные с раскрытыми губами,—
О, есть же и для вас в молитве череда!
Во имя господа, блаженного всегда,
Благословляю вас, да будет счастье с вами!
БретаньСонет
Затянут мглой свинцовый небосвод,
Угрюмы волны призрачной Бретани.
Семь островов Ар-Гентилес-Руссот,
Как звери, притаилися в тумане.
Они как бы подвижны в океане
По прихоти всегда неверных вод.
И, полный изумленья, в виде дани
На них свой свет неясный месяц льет.
Как сонмы лиц, глядят толпы утесов,
Седых, застывших в горе и тоски.
Бесплодны бесконечные пески.
Их было много, сумрачных матросов.
Они идут. Гляди! В тиши ночной
Идут туманы бледной пеленой.
1899
УтопленникиСонет
Лишь только там, на западе, в тумане,
Утонет свет поблекнувшего дня,
Мои мечты, как мертвые в Бретани,
Неумолимо бродят вкруг меня.
Надежды, осужденные заране,
Признания, умершие стеня,—
Утопленники в темном океане,
Погибшие навек из-за меня.
Они хотят, в забвение обиды,
Молитв заупокойной панихиды.
Моих молитв, о боже, не отринь!
Ушли. Любовь! Лишь ты уйти не хочешь!
Ты медлишь? Угрожаешь мне? Пророчишь?
Будь проклята! Будь проклята! Аминь!
1899
Проповедникам
Есть много струй в подлунном этом мире,
Ключи поют в пещерах, где темно,
Звеня, как дух, на семиструнной лире
О том, что духам пенье суждено.
Нам в звонах – наслаждение одно,
Мы духи струн мирских на шумном пире,
Но вам, врагам, понять нас не дано,
Для рек в разливе надо русла шире.
Жрецы элементарных теорем,
Проповедей вы ждете от поэта?
Я проповедь скажу на благо света —
Не скукой слов давно известных всем,
А звучной полногласностью сонета,
Не найденной пока еще никем!
Хвала сонетуСонет
Люблю тебя, законченность сонета,
С надменною твоею красотой,
Как правильную четкость силуэта
Красавицы изысканно-простой,
Чей стан воздушный с грудью молодой
Хранит сиянье матового света
В волне волос недвижно-золотой,
Чьей пышностью она полуодета.
Да, истинный сонет таков, как ты,
Пластическая радость красоты,—
Но иногда он мстит своим напевом.
И не однажды в сердце поражал
Сонет, несущий смерть, горящий гневом,
Холодный, острый, меткий, как кинжал.
РазлукаСонет
Разлука ты, разлука,
Чужая сторона,
Никто меня не любит,
Как мать-сыра-земля.
Песня бродяги
Есть люди, присужденные к скитаньям.
Где б ни был я,– я всем чужой, всегда.
Я предан переменчивым мечтаньям,
Подвижным, как текучая вода.
Передо мной мелькают города,
Деревни, села с их глухим страданьем.
Но никогда, о сердце, никогда
С своим я не встречался ожиданьем.
Разлука! След чужого корабля!
Порыв волны – к другой волне, несхожей.
Да, я бродяга, топчущий поля.
Уставши повторять одно и то же,
Я падаю на землю. Плачу. Боже!
Никто меня не любит, как земля!
1899
Из цикла «Восхваление луны»
4
Луна велит слагать ей восхваленья,
Быть нежными, когда мы влюблены,
Любить, желать, ласкать до исступленья,—
Итак, восхвалим царствие Луны.
Она глядит из светлой глубины,
Из ласковой прохлады отдаленья,
Она велит любить нам зыбь волны,
И даже смерть, и даже преступленье.
Ее лучи, как змеи, к нам скользят,
Объятием своим завладевают,
В них вкрадчивый, неуловимый яд,
От них безумным делается взгляд,
Они, блестя, все мысли убивают
И нам о бесконечном говорят.
1902
Из книги «Ясень:
Вопль к ветру
Суровый ветр страны моей родной,
Гудящий ветр средь сосен многозвонных,
Поющий ветр меж пропастей бездонных,
Летящий ветр безбрежности степной.
Хранитель верб свирельною весной,
Внушитель снов в тоске ночей бессонных,
Сказитель дум и песен похоронных,
Шуршащий ветр, услышь меня, я твой.
Возьми меня, развей, как снег метельный,
Мой дух, считая зимы, поседел,
Мой дух пропел весь полдень свой свирельный.
Мой дух устал от слов, и снов, и дел.
Всевластный ветр пустыни беспредельной,
Возьми меня в последний свой предел.
Скажите вы
Скажите вы, которые горели,
Сгорали и сгорели, полюбив,—
Вы, видевшие солнце с колыбели,
Вы, в чьих сердцах горячий пламень жив,—
Вы, чей язык и странен и красив,
Вы, знающие строки Руставели,—
Скажите, как мне быть? Я весь—порыв,
Я весь – обрыв, и я – нежней свирели.
Мне тоже в сердце вдруг вошло копье,
И знаю я: любовь постигнуть трудно.
Вот, вдруг пришла. Пусть все возьмет мое.
Пусть сделаю, что будет безрассудно.
Но пусть безумье будет обоюдно.
Хочу. Горю. Молюсь. Люблю ее.
12 апреля 1914 Тифлис
Тамар
Я встретился с тобой на радостной дороге,
Ведущей к счастию. Но был уж поздний час.
И были пламенны и богомольно-строги
Изгибы губ твоих и зовы черных глаз.
Я полюбил тебя. Чуть встретя. В первый час.
О, первый миг. Ты встала на пороге.
Мне бросила цветы. И в этом был рассказ,
Что ты ждала того, чего желают боги.
Ты показала мне скрывавшийся пожар.
Ты приоткрыла мне таинственную дверцу.
Ты искру бросила от сердца прямо к сердцу.
И я несу тебе горение – как дар.
Ты, солнцем вспыхнувши, зажглась единоверцу.
Я полюбил тебя, красивая Тамар.
Апрель 1914
Саморазвенчанный
Он был один, когда читал страницы
Плутарха о героях и богах.
В Египте, на отлогих берегах,
Он вольным был, как вольны в лете птицы.
Многоязычны были вереницы
Его врагов. Он дал им ведать страх.
И, дрогнув, страны видели размах
Того, кто к солнцу устремил зеницы.
Ни женщина, ни друг, ни мысль, ни страсть
Не отвлекли к своим, к иным уклонам
Ту волю, что себе была законом,—
Осуществляя солнечную власть.
Но, пав, он пал – как только можно пасть,
Тот человек, что был Наполеоном.
Пантера
Она пестра, стройна и горяча.
Насытится – и на три дня дремота.
Проснется – и предчувствует.
Охота Ее зовет. Она встает, рыча.
Идет, лениво длинный хвост влача.
А мех ее – пятнистый. Позолота
Мерцает в нем. И говорил мне кто-то,
Что взор ее – волшебная свеча.
Дух от нее идет весьма приятный.
Ее воспел средь острых гор грузин,
Всех любящих призывный муэдзин,—
Чей стих – алоэ густо-ароматный.
Как барс, ее он понял лишь один,
Горя зарей кроваво-беззакатной.
Октябрь 1915 (?)
Блеск боли
«Дай сердце мне твое неразделенным», —
Сказала Тариэлю Нэстан-Джар.
И столько было в ней глубоких чар,
Что только ею он пребыл зажженным.
Лишь ей он был растерзанным, взметенным,
Лишь к Нэстан-Дарэджан был весь пожар.
Лишь молния стремит такой удар,
Что ей нельзя не быть испепеленным.
О Нэстан-Джар! О Нэстан-Дарэджан!
Любовь твоя была – как вихрь безумий.
Твой милый был в огне, в жерле, в самуме.
Но высшей боли – блеск сильнейший дан.
Ее пропел, как никогда не пели,
Пронзенный сердцем Шота Руставели.
27 июня 1916
Из книги «Сонеты солнца, меда и луны»
Звездные знаки
Творить из мглы, расцветов и лучей,
Включить в оправу стройную сонета
Две капельки росы, три брызга света
И помысел, что вот еще ничей.
Узнать в цветах огонь родных очей,
В журчаньи птиц расслышать звук привета,
И так прожить весну и грезить лето,
А в стужу целоваться горячей.
Не это ли Веселая наука,
Которой полный круг, в расцвете лет,
Пройти повинен мыслящий поэт?
И вновь следить в духовных безднах звука,
Не вспыхнул ли еще не бывший след
От лета сказок, духов и комет.
1916
Что со мной?
Что сделалось со мной? Я весь пою.
Свиваю мысли в тонкий строй сонета.
Ласкаю зорким взором то и это.
Всю вечность принимаю, как мою.
Из черных глыб я белое кую.
И повесть чувства в сталь и свет одета.
Во всем я ощущаю только лето,
Ветров пьянящих теплую струю.
О, что со мной? Я счастлив непонятно.
Ведь боль я знаю так же, как и все.
Хожу босой по стеклам. И в росе
Ищу душой того, что невозвратно.
Я знаю. Это – солнце ароматно
Во мне поет. Я весь в его красе.
Умей творить
Умей творить из самых малых крох.
Иначе для чего же ты кудесник?
Среди людей ты божества наместник,
Так помни, чтоб в словах твоих был бог.
В лугах расцвел кустом чертополох,
Он жесток, но в лиловом он – прелестник.
Один толкачик – знойных суток вестник.
Судьба в один вместиться может вздох.
Маэстро итальянских колдований
Приказывал своим ученикам
Провидеть полный пышной славы храм
В обломках ка́мней и в обрывках тканей.
Умей хотеть – и силою желаний
Господень дух промчится по струна́м.
На огненном пиру
Когда я думаю, что предки у коня
В бесчисленных веках, чьи густы вереницы,
Являли странный лик с размерами лисицы,
Во мне дрожит восторг, пронзающий меня.
На огненном пиру творящего Огня
Я червь, я хитрый змей, я быстрокрылость птицы
Ум человека я, чья мысль быстрей зарницы,
Сознание миров живет во мне, звеня.
Природа отошла от своего апреля,
Но наслоеньями записаны слова.
Меняется размер, но песня в нем жива.
И божья новая еще нас ждет неделя.
Не так уж далеки пред ликом божества
Акульи плавники и пальцы Рафаэля.
Снопы
Снопы стоят в полях, как алтари.
В них красота высокого значенья.
Был древле час, в умах зажглось реченье:
«Не только кровь, но и зерно сбери».
В колосьях отливают янтари.
Богаты их зернистые скопленья.
В них теплым духом дышит умиленье.
В них золото разлившейся зари.
Как долог путь от быстрых зерен сева
До мига золотого торжества.
Вся выгорела до косы трава.
Гроза не раз грозилась жаром гнева.
О, пахари! Подвижники посева,
В вас божья воля колосом жива.
1916
Сибирь
Страна, где мчит теченье Енисей,
Где на горах червонного Алтая
Белеют орхидеи расцветая,
И вольный дух вбираешь грудью всей.
Там есть кабан. Медведь. Стада лосей.
За кабаргой струится мускус, тая.
И льется к солнцу песня молодая.
И есть поля. Чем хочешь, тем засей.
Там на утес, где чары все не наши,
Где из низин взошел я в мир такой,
Что не был смят ничьей еще ногой,
Во влагу, что в природной древней чаше
Мерцала, не смотрел никто другой.
Я заглянул. Тот миг – всех мигов краше.
1916
Рождение музыки
Звучало море в грани берегов.
Когда все вещи мира были юны,
Слагались многопевные буруны,—
В них был и гуд струны, и рев рогов.
Был музыкою лес и каждый ров.
Цвели цветы – огромные, как луны,
Когда в сознаньи прозвучали струны.
Но зной иной был первым в ладе снов.
Повеял ветер в тростники напевно,
Чрез их отверстья ожили луга.
Так первая свирель была царевна
Ветров и воли, смывшей берега.
Еще – чтоб месть и меч запели гневно —
Я сделал флейты из костей врага.
19августа 1916
На отмели времени
Заклятый дух на отмели времен,
Средь маленьких, среди непрозорливых,
На уводящих удержался срывах,
От страшных ведьм приявши гордый сон.
Гламисский тан, могучий вождь племен.
Кавдорский тан – в змеиных переливах
Своей мечты – лишился снов счастливых
И дьявольским был сглазом ослеплен.
Но потому, что мир тебе был тесен,
Ты сгромоздил такую груду тел,
Что о тебе Эвонский лебедь спел
Звучнейшую из лебединых песен.
Он, кто сердец изведал глубь и цвет,
Тебя в веках нам передал, Макбет.
Последняя
Так видел я последнюю, ее.
Предельный круг. Подножье серых склонов.
Обрывки свитков. Рухлядь. Щепки тронов.
Календари. Румяна. И тряпье.
И сердце освинцовилось мое.
Я – нищий. Ибо – много миллионов
Змеиных кож и шкур хамелеонов.
Тут не приманишь даже воронье.
Так вот оно, исконное мечтанье,
Сводящее весь разнобег дорог.
Седой разлив додневного рыданья.
Глухой, как бы лавинный, топот ног.
И два лишь слова в звуковом разгуле:
Стон – Ultima, и голос трубный – Thule[21].
Служитель
В селе заброшенном во глубине России
Люблю я увидать поблекшего дьячка.
Завялый стебель он. На пламени цветка
Навеялась зола. Но есть лучи живые.
Когда дрожащий звон напевы вестовые
Шлет всем желающим прийти издалека,
В золе седеющей – мельканье огонька,
И в духе будничном – воскресность литургии.
Чтец неразборчивый, вникая в письмена,
Нетвердым голосом блуждает он по чащам.
Как трогателен он в борении спешащем.
Бог слышит. Бог поймет. Здесь пышность не нужна.
И голос старческий исполнен юной силой,
Упорный свет лия в зов: «Господи, помилуй!»
Колокол
Люблю безмерно колокол церковный.
И вновь, как тень, войду в холодный храм,
Чтоб вновь живой воды не встретить там,
И вновь домой пойду походкой ровной.
Но правды есть намек первоосновной
В дерзаньи – с высоты пророчить нам,
Что есть другая жизнь,– и я отдам
Все голоса за этот звук верховный.
Гуди своим могучим языком.
Зови дрожаньем грозного металла
Разноязычных – эллина и галла.
Буди простор и говори, как гром.
Стократно-миллионным червяком
Изваян мир из белого коралла.
Неразделенность
Приходит миг раздумья. Истомленный,
Вникаешь в полнозвучные слова
Канцон медвяных, где едва-едва
Вздыхает голос плоти уязвленной.
Виттория Колонна и влюбленный
В нее Буонаротти. Эти два
Сияния, чья огненность жива
Через столетья, в дали отдаленной.
Любить неразделенно, лишь мечтой.
Любить без поцелуя и объятья.
В благословеньи чувствовать заклятье.
Творец сибилл, конечно, был святой.
И как бы мог сполна его понять я?
Звезда в мирах постигнута – звездой.
Микель Анджело
Всклик «Кто как бог!» есть имя Михаила.
И ангелом здесь звался. Меж людей
Он был запечатленностью страстей.
В попраньи их его острилась сила.
В деснице божьей тяжкое кадило,
Гнетущий воздух ладанных огней
Излил душой он сжатою своей.
Она, светясь, себя не осветила.
Стремясь с Земли и от земного прочь,
В суровости он изменил предметы,
И женщины его – с другой планеты.
Он возлюбил Молчание и Ночь.
И лунно погасив дневные шумы,
Сибилл и вещих бросил он в самумы.
Леонардо да Винчи
Художник с гибким телом леопарда,
А в мудрости—лукавая змея.
Во всех его созданьях есть струя —
Дух белладонны, ладана и нарда.
В нем зодчий снов любил певучесть барда
И маг – о каждой тайне бытия
Шептал, ее качая: «Ты моя».
Но тщетно он зовется Леонардо.
Крылатый был он человеколев.
Еще немного – и глазами рыси
Полеты птиц небесных подсмотрев,
Он должен был парить и ведать выси
Среди людских, текущих к Бездне рек
Им предугадан был Сверхчеловек.
2 июля 1916
Марло
С блестящей мыслью вышел в путь он рано,
Учуял сочетание примет.
Преобразил в зарю седой рассвет
Повторной чарой зоркого шамана.
Величием в нем сердце было пьяно.
Он прочитал влияние планет
В судьбе людей. И пламенный поэт
Безбрежный путь увидел Тамерлана.
В нем бывший Фауст более велик,
Чем позднее его изображенье.
Борец, что в самом миге низверженья
Хранит в ночи огнем зажженный лик.
И смерть его – пустынно-страстный крик
В безумный век безмерного хотенья.
Шекспир
Средь инструментов всех волшебней лира:
В пьянящий звон схватив текучий дым,
В столетьях мы мгновенье закрепим
И зеркало даем в стихе для мира.
И лучший час в живом весельи пира —
Когда поет певец, мечтой гоним,—
И есть такой, что вот мы вечно – с ним,
Пленяясь звучным именем Шекспира.
Нагромоздив создания свои,
Как глыбы построений исполина,
Он взнес гнездо, которое орлино,
И показал все тайники змеи.
Гигант, чей дух – плавучая картина,
Ты – наш, чрез то, что здесь мы все – твои.
Кальдерон
Lа Vida еs Suеnо. Жизнь есть сон.
Нет истины иной такой объемной.
От грезы к грезе в сказке полутемной.
Он понял мир, глубокий Кальдерон.
Когда любил, он жарко был влюблен.
В стране, где пламень жизни не заемный,
Он весь был жгучий, солнечный и громный.
Но полюбил пред смертью долгий звон.
Царевич Сэхисмундо. Рассужденье
Земли и Неба, Сына и Отца.
И свет и тень господнего лица.
Да, жизнь есть сон. И сон – все сновиденья.
Но тот достоин высшего венца,
Кто и во сне не хочет заблужденья.
Эдгар По
В его глазах фиалкового цвета
Дремал в земном небесно-зоркий дух.
И так его был чуток острый слух,
Что слышал он передвиженья света.
Чу. Ночь идет. Мы только видим это.
Он – слышал. И шуршанье норн-старух.
И вздох цветка, что на луне потух.
Он ведал все, он меж людей комета.
И друг безвестный полюбил того,
В ком знанье лада было в хаос влито,
Кто возводил земное в божество.
На смертный холм того, чья боль забыта,
Он положил, любя и чтя его,
Как верный знак, кусок метеорита.
Шелли
Из облачка, из воздуха, из грезы,
Из лепестков, лучей и волн морских
Он мог соткать такой дремотный стих,
Что до сих пор там дышит дух мимозы.
И в жизненные был он вброшен грозы,
Но этот вихрь промчался и затих.
А крылья духов – да, он свеял их
В стихи с огнем столепестковой розы.
Но чаще он не алый – голубой,
Опаловый, зеленый, густо-синий,—
Пастух цветов, с изогнутой трубой.
Красивый дух, он шел – земной пустыней,
Но – к морю, зная сон, который дан
Вступившим в безграничный Океан.
Эльф
Сперва играли лунным светом феи.
Мужской диэз и женское – бемоль —
Изображали поцелуй и боль.
Журчали справа малые затеи.
Прорвались слева звуки-чародеи.
Запела Воля вскликом слитных воль.
И светлый Эльф, созвучностей король,
Ваял из звуков тонкие камеи.
Завихрил лики в токе звуковом.
Они светились золотом и сталью,
Сменяли радость крайнею печалью.
И шли толпы. И был певучим гром.
И человеку бог был двойником.
Так Скрябина я видел за роялью.
1916
Лермонтов
1
Опальный ангел, с небом разлученный,
Узывный демон, разлюбивший ад,
Ветров и бурь бездомных странный брат
Душой внимавший песне звезд всезвонной,
На празднике – как призрак похоронный,
В затишьи дней – тревожащий набат,
Нет, не случайно он среди громад
Кавказских – миг узнал смертельно-сонный.
Где мог он так красиво умереть,
Как не в горах, где небо в час заката —
Расплавленное золото и медь,
Где ключ, пробившись, должен звонко петь,
Но также должен в плаче пасть со ската,
Чтоб гневно в узкой пропасти греметь.
2
Внимательны ли мы к великим славам,
В которых—из миров нездешних свет?
Кольцов, Некрасов, Тютчев, звонкий Фет
За Пушкиным явились величавым.
Но раньше их, в сиянии кровавом,
В гореньи зорь, в сверканьи лучших лет,
Людьми был загнан пламенный поэт,
Не захотевший медлить в мире ржавом.
Внимательны ли мы хотя теперь,
Когда с тех пор прошло почти столетье,
И радость или горе должен петь я?
А если мы открыли к свету дверь,
Да будет дух наш солнечен и целен,
Чтоб не был мертвый вновь и вновь застрелен.
3
Он был один, когда душой алкал,
Как пенный конь в разбеге диких гонок.
Он был один, когда – полуребенок —
Он в Байроне своей тоски искал.
В разливе нив и в царстве серых скал,
В игре ручья, чей плеск блестящ и звонок.
В мечте цветочных ласковых коронок
Он видел мед, который отвергал.
Он был один, как смутная комета,
Что головней с пожарища летит
Вне правила расчисленных орбит.
Нездешнего звала к себе примета
Нездешняя. И сжег свое он лето.
Однажды ли он в смерти был убит?
4
Мы убиваем гения стократно,
Когда, рукой его убивши раз,
Вновь затеваем скучный наш рассказ,
Что нам мечта чужда и непонятна.
Есть в мире розы. Дышат ароматно.
Цветут везде. Желают светлых глаз.
Но заняты собой мы каждый час,—
Миг встречи душ уходит безвозвратно.
За то, что он, кто был и горд и смел,
Блуждая сам над сумрачною бездной,
Нам в детстве в душу ангела напел,—
Свершим сейчас же сто прекрасных дел:
Он нам блеснет улыбкой многозвездной,
Не покидая вышний свой предел.
1916
Огненный мир
Там факелы, огневзнесенья, пятна,
Там жерла пламеносных котловин.
Сто дней пути – расплавленный рубин.
И жизнь там только жарким благодатна.
Они горят и дышат непонятно.
Взрастает лес. По пламени вершин
Несется ток пылающих лавин.
Вся жизнь Огня сгущенно-ароматна.
Как должен быть там силен аромат,
Когда, чрез миллионы лет оттуда,
Огонь весны душистое здесь чудо.
Как там горит у Огнеликих взгляд,
Коль даже мы полны лучей и гуда,
И даже люди, полюбив, горят.
Котловина
Пожар – мгновенье первое Земли,
Пожар – ее последнее мгновенье.
Два кратера, в безумстве столкновенья,
Несясь в пустотах, новый мир зажгли.
В туманной и пылающей пыли
Размерных вихрей началось вращенье.
И волей притяженья – отторженья
Поплыли огненные корабли.
В безмерной яме жгучих средоточий
Главенствующих сил ядро легло
И алым цветом Солнце расцвело.
Планета – дальше, с сменой дня и ночи,
Но будет час. Насмотрятся все очи.
И все планеты рушатся в жерло.
Жажда
Из жажды музыки пишу стихи мои,
Из страсти к музыке напевы их слагаю
Так звучно, что мечте нет ни конца, ни краю,
И девушка мой стих читает в забытьи.
Я в сердце к ней войду верней, чем яд змеи.
Хотела б убежать. Но вот я нагоняю.
Моя? Скажи мне. Да? Моя? Я это знаю.
Тебе огонь души. Тебе стихов ручьи.
Из жажды музыки рождается любленье.
Влюбленная любовь, томление и боль.
Звучи, созвучие! Еще! Не обездоль!
Я к Вечности приник. В созвучьи исцеленье.
В непрерываемом душе побыть дозволь.
Дай бесконечности! Дай краткому продленья!
Путь
Посеребрить как белую Луну
Свою мечту, отбросив теневое.
Любя, ронять мгновенья в звездном рое.
Сгустить свой дух как Солнце. Впить весну.
Вобрать в себя морскую глубину.
Избрать разбегом небо голубое.
Жить в скрипке, в барабане и в гобое,
Быть в сотне скрипок, слившихся в волну.
Пройти огнем по всем вершинам горным.
Собрать цветы столетий тут и там.
Идя, прильнуть душой ко всем цветам.
Хранить себя всегда напевно зорным.
Путь сопричастья круглым тем шарам,
Что ночью строят храм в провале черном.
Шалая
О шалая! Ты белыми клубами
Несешь и мечешь вздутые снега.
Льешь океан, где скрыты берега,
И вьешься, пляшешь, помыкаешь нами.
Смеешься диким свистом над конями,
Велишь им всюду чувствовать врага.
И страшны им оглобли и дуга,—
Они храпят дрожащими ноздрями.
Ты сеешь снег воронкою, как пыль.
Мороз крепчает. Сжался лед упруго.
Как будто холод расцветил ковыль.
И цвет его взлюбил верченье круга.
Дорожный посох – сломанный костыль,
Коль забавляться пожелает – вьюга!
Кольца
Ты спишь в земле, любимый мой отец,
Ты спишь, моя родная, непробудно.
И как без вас мне часто в жизни трудно,
Хоть много знаю близких мне сердец.
Я в мире вами. Через вас певец.
Мне ваша правда светит изумрудно.
Однажды духом слившись обоюдно,
Вы уронили звонкий дождь колец.
Они горят. В них золото – оправа.
Они поют. И из страны в страну
Иду, вещая солнце и весну.
Но для чего без вас мне эта слава?
Я у реки. Когда же переправа?
И я с любовью кольца вам верну.
1917
Двое
Уста к устам, безгласное лобзанье,
Закрытье глаз, мгновенье без конца,
С немой смертельной бледностью лица.
Безвестно – счастье или истязанье.
Два лика, перешедшие в сказанье,
Узор для сказки, песня без певца,
Две розы, воскуренные сердца,
Два мира, в жутком таинстве касанья.
Души к душе мгновенный пересказ,
Их саван, и наряд их подвенечный,
Алмаз минуты, но в оправе вечной.
Узнать друг друга сразу, в первый раз.
Ромео, ты сейчас в Дороге Млечной
С Джульеттой ткешь из искр свой звездный час.
Только
Ни радости цветистого Каира,
Где по ночам напевен муэдзин,
Ни Ява, где живет среди руин,
В Боро-Будур, Светильник Белый мира,
Ни Бенарес, где грозового пира
Желает Индра, мча огнистый клин
Средь тучевых лазоревых долин,
Ни все места, где пела счастью лира.
Ни Рим, где слава дней еще жива,
Ни имена, чей самый звук – услада,
Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада,—
Мне не поют заветные слова,
И мне в Париже ничего не надо.
Одно лишь слово нужно мне: Москва.
15 октября 1920 Париж
Под северным небом
До самого конца вы будете мне милы,
Родного Севера непышные цветы
Подснежник стынущий. Дыханье чистоты.
Печальный юноша. Дрожанье скрытой силы.
Ни косы быстрые, ни воющие пилы
Еще не тронули растущей красоты.
Но затуманены росой ее черты
И тот, пред кем вся жизнь, расслышал зов могилы.
Судьба счастливая дала мне первый день.
Судьба жестокая второй мой день послала.
И в юности моей не мед я знал, а жало.
Под громкий лай собак бежал в лесах олень.
И пена падала. А следом расцветала
Грустинка синяя, роняя в воду тень.
7 сентября 1916 Над Окой
Ребенку богов, Прокофьеву
Ты солнечный богач. Ты пьешь, как мед, закат.
Твое вино – рассвет. Твои созвучья, в хоре,
Торопятся принять, в спешащем разговоре,
Цветов загрезивших невнятный аромат.
Вдруг в золотой поток ты ночь обрушить рад,
Там где-то далеко – рассыпчатые зори,
Как нитка жемчугов, и в световом их споре
Темнеющий растет с угрозным гулом сад.
И ты, забыв себя, но сохранивши светы
Степного ковыля, вспоенного весной,
В мерцаниях мечты, все новой, все иной,
С травинкой поиграл в вопросы и ответы
И, в звук свой заронив поющие приметы,
В ночи играешь в мяч с серебряной луной
9 августа 1917
Жемчужная раковина
Мне памятен любимый небом край.
Жемчужною он раковиной в море
Возник давно, и волны в долгом хоре
Ему поют «Живи. Не умирай».
Живи. Светись. Цвети. Люби. Играй.
Ты верным сердцем с солнцем в договоре.
Тебя хранит, весь в боевом уборе,
Влюбленный в Корень Солнца самурай.
Весь остров – как узор живого храма.
Взнесенный ирис, как светильник, кем.
Как слово песни – чаша хризантем
Окно в простор. В нем золотая рама.
Поля. Сады. Холмы. И надо всем —
Напев тончайших линий. Фуджи-Яма
1923
Погаснет солнце
Погаснет солнце в зримой вышине,
И звезд не будет в воздухе незримом,
Весь мир густым затянут будет дымом,
Все громы смолкнут в вечной тишине, —
На черной и невидимой луне
Внутри возникнет зной костром палимым,
И по тропам, вовек неисследимым,
Вся жизнь уйдет к безвестной стороне, —
Внезапно в пыль все обратятся травы,
И соловьи разучатся любить,
Как звук, растают войны и забавы, —
Вздохнув, исчезнет в мире дух лукавый,
И будет равным быть или не быть —
Скорей, чем я смогу тебя забыть.
1919
Олень
Полнеба взято северным сияньем,
Горящей ризой неба над землей.
Даль Севера полна молочной мглой,
Застыло море круглым очертаньем.
Нет счета снежно-льдяным созиданьям.
Скала звенит. И ветер над скалой
Из снега строит небу аналой,
Поет псалмы и тешится рыданьем.
От облака бежит проворно тень.
Мечтая о приснившемся обеде,
Лежат как груды белые медведи.
Не мрак. Не свет. Не час. Не ночь. Не день.
На вышнем небе ковш из желтой меди.
И смотрит ввысь, подняв рога, олень.
1919
Катерина
За то, что ты всегда меня любила,
За то, что я тебя всегда любил,
Твой лик мечте невыразимо мил,
Ты власть души и огненная сила.
Над жизнью реешь ты ширококрыло,
Тебе напев и ладан всех кадил,
И тем твой дух меня освобил,
Что ты, любовь ревнуя, ревность скрыла.
Пронзенный, пред тобой склоняюсь в прах.
Лобзаю долго милые колени.
На образе единственном ни тени.
Расцветы дышат в розовых кустах,
Движенью чувства нет ограничений.
Я храм тебе построю на холмах.
1919
В синем храме
И снова осень с чарой листьев ржавых,
Румяных, алых, желтых, золотых,
Немая синь озер, их вод густых,
Проворный свист и взлет синиц в дубравах.
Верблюжьи груды облак величавых,
Уведшая лазурь небес литых,
Весь кругоем, размерность черт крутых,
Взнесенный свод, ночами в звездных славах.
Кто грезой изумрудно-голубой
Упился в летний час, тоскует ночью.
Все прошлое встает пред ним воочью.
В потоке Млечном тихий бьет прибой.
И стыну я, припавши к средоточью,
Чрез мглу разлук, любимая, с тобой.
1 октября 1920 Париж
Набат
Лишенный родины, меж призраков бездушных,
Не понимающих, что мерный мудрый стих
Всемирный благовест средь сумраков густых,
Один любуюсь я на звенья строк послушных.
Они журчащий ключ во днях пустынно-душных.
В них говор солнц и лун для праздников святых,
Веселый хоровод из всплесков золотых,
В них грозный колокол для духов двоедушных.
От звуковой волны порвется злая сеть.
Качнувшись, побегут в пространство привиденья.
Все дальше, дальше, прочь от грозового рденья.
А бронза гулкая и стонущая медь,
Возникши в воздухе глаголом осужденья,
Продлят свои долгий гуд, веля судьбе – греметь.
12 августа 1920
Мое – ей
Приветствую тебя, старинный крепкий стих,
Не мною созданный, но мною расцвеченный,
Весь переплавленный огнем души влюбленной,
Обрызганный росой и пеной волн морских.
Ты в россыпи цветов горишь, внезапно тих,
Мгновенно мчишься вдаль метелью разъяренной,
И снова всходишь ввысь размерною колонной,
Полдневный обелиск, псалом сердец людских.
Ты полон прихотей лесного аромата,
Весенних щебетов и сговора зарниц.
Мной пересозданный, ты весь из крыльев птиц.
И рифма, завязь грез, в тебе рукой не смята.
От Фета к Пушкину сверкни путем возврата
И брызни в даль времен дорогой огневиц.
1923
Я слышу
Я слышу гуд тяжелого шмеля,
Медлительный полет пчелы, несущей
Добычу, приготовленную пущей,
И веет ветер, травы шевеля.
Я вижу урожайные поля,
Чем дальше глянь, тем всходы видишь гуще.
Идет прохожий, взор его нелгущий,
Благой, как плодородная земля.
Я чую, надо мною реют крылья.
Как хорошо в родимой стороне!
Но вдруг душа срывается в бессилье.
Я слышу, вижу, чувствую – во сне.
И только брызг соленых изобилье
Чужое море мчит и плещет мне.
1923
Золотой обруч
1
Красивы блески царственного злата,
Добытого в горах и руслах рек.
В нем силу солнца понял человек,
В нем страсть, любовь, и бой, и гуд набата.
Чтоб клад достать, утроба тьмы разъята,
Оплот гранита жаждущий рассек.
Подземный Вий, из-под тяжелых век,
Признал и в краткодневном смелом – брата.
Не говори о золоте слегка.
Колдуют долго солнечные чары
По руслам рек и там, где срывны яры.
Власть перстня обручального крепка.
Всесильны желто-алчные пожары.
Изыскан огнь осеннего листка.
2
Изыскан огнь осеннего листка,
Когда, лиясь, внедряются рубины
В белесоватый страх в листве осины
И кровь сквозит в листве березняка.
В персидских шалях липы. Нет цветка
Краснее ягод вызревшей калины.
В них бусы вспева пламенной былины.
По ржавым листьям пляска уголька.
Лесная глушь – расплесканное море.
От искры искра, зыбь и цепь огней,
Многорасцветный праздник головней.
Душа ликует в красочном просторе.
Что в дали той, что вовсе далека?
До моря путь – чрез три страны река.
3
До моря путь – чрез три страны река.
Поток весны – через пороги лета,
И осень, пред зимой, в огонь одета.
В тройном запястье тайна глубока.
Бездонный ров. Над ним лежит доска.
Пройди туда, где явь иного света,
Не торопи оправданность обета,
И, выпив радость, знай: нужна тоска.
К нам, в наших днях, должна прийти утрата.
У сердца с правдой мира договор.
Нам осенью поет о нем узор —
Кровавого разорванного плата.
И, эхом, к нам идя сквозь гулкий бор,
Волнует зов минувшего «Когда-то».
4
Волнует зов минувшего «Когда-то»,
Кричит «Ау!» пустынею лесной,
И помним мы, как хорошо весной,
Как вся она открыта и богата.
Мы ценим утро только в час заката.
Мы красочною тешимся волной,
Настурций увидав цветочный зной,
Когда осенней грустью сердце сжато.
И благо. Радость в боль обрамлена.
Какие бы мы были, не тоскуя?
Мы недостойны были б поцелуя.
Привет тебе – в час осени – весна.
Как камень, в воду брошенный со ската,
Люблю в весне разливы аромата.
5
Люблю в весне разливы аромата,
Веселая, она не хочет тьмы,
Секирой льдяной сшибла рог с зимы,
Поет, хоть от сугробов даль горбата.
И рухнула – из льда и снега хата,
Просыпан снег последний из сумы,
Ручьи бегут на праздник кутерьмы,
И рой сорок стрекочет воровато.
От всей земли, из каждого куска,
Дыханье разогретой жадной хоти.
Путь к радости – на каждом повороте.
С Егорья доходи до семика.
В русальных торжествах святыня плоти.
Весна, как степь, светла и широка.
6
Весна, как степь, светла и широка.
Всегда, веснуя, дух наш весь веселье.
Весна – от солнца данное нам зелье.
Весна равняет с богом червяка.
Ко взору взор, к руке идет рука.
В веснянке – хмель, в весеннике – похмелье.
Кто полюбил, тот принял ожерелье,
Где жемчуг – солнцелунные века.
О, стебель мая с завязью июня,
С июльской чашей мака! Жаркий сказ.
Весна и лето, как люблю я вас.
Но мил мне также лёт бесшумный луня.
Весна, как вспышка вещих снов, ярка.
Прекрасней осень. Смерть душе близка.
7
Прекрасней осень. Смерть душе близка.
Хотя б царем, безоблачно, беспечно,
Жить на земле я не хотел бы вечно.
На всем, что здесь, я вижу знак: «Пока».
Всегда ли мне смотреть из уголка?
Когда вверху, мостообразно, млечно
Звездится Путь, он манит бесконечно
Туда, откуда наша глубь мелка.
Есть бег, есть взлет к иной лучистой цели,
Светлей того, что здесь светлей всего.
И тщетно ль наши свечи здесь горели?
Есть лучшее, и я найду его.
В часах, чья власть когтиста и рогата,
Что лиц милей, ушедших без возврата?
8
Что лиц милей, ушедших без возврата?
Мы были вместе. Память их жива.
Я помню каждый взгляд и все слова.
Они слышней громового раската.
Как запахом – раздавленная мята
Сильней, чем вся окрестная трава,
Так слышен некий голос божества
В том, что любил, в твоем, что смертью смято.
Насмешкой был бы мир, все было б зря,
Когда бы жизнь сменялась пустотою.
Не на песке мою часовню строю, —
О правде воскресенья говоря.
И год, скруглившись, слушает со мною,
Как звонок светлый воздух сентября.
9
Как звонок светлый воздух сентября.
Благословеньем синего амвона
Какая тишь нисходит с небосклона,
В сознанье светят свечи алтаря.
Творец любил, творение творя.
Земля – неисчерпаемое лоно.
В селе, вдали, поплыли волны звона,
В душе поют бездонные моря.
Шуршанье листьев – музыка живая.
Спадает лист зажженный за листом,
Вещанье тихим шелестом свевая:
Разрушен дом, – в три дня восстанет дом.
И тонкий, как укол тончайшей спицы,
Хрустален свист мелькающей синицы.
10
Хрустален свист мелькающей синицы.
Он говорит, что если мир лучист,
Он скоро будет хрупок, бел и льдист.
Ловите миг цветущей огневицы.
По зову этой милой птицы,
На ветке каждый яхонтовый лист,
Впивая луч, трепещет, пламенист.
И падают цветные вереницы.
Отдохновенье – мудрость бытия.
Но жизнь жива под метрвыми листами,
И пахнет крепким запахом, груздями.
Растет их головастая семья.
Богатство до весенней нам денницы.
В амбарах рожь. Душистый клад пшеницы.
11
В амбарах рожь. Душистый клад пшеницы.
В сарае столько сена, посмотри,
Что до весенней хватит нам зари,
Когда у ней раскроются ресницы.
Не покладали рук жнецы и жницы,
Точили косу звонко косари.
Земля богата. Хочешь, так бери.
И мед есть в ней, и воск есть для божницы.
И оттого, что там трудились мы,
Что сосчитали труд наш закромами,
Приятно нам пришествие зимы.
Нас тешит журавлиный крик над нами.
Желанен, как земная нам заря,
Весь лес, – в рубинах, в меде янтаря.
12
Весь лес, – в рубинах, в меде янтаря,
В расцветностях, которых не измерим, —
Нам выстроил, пред смертью года, терем,
Всю пышность в час прощания даря.
Не льстись своей клюкой поводыря.
Живи лишь вровень с древом, с птицей, с зверем.
В людское наше мы чрезмерно верим,
Напрасно мир и смысл его коря.
Тяжелый жернов знает путь вращенья,
Он должен свой умол перемолоть.
И в куколке, до мига воплощенья,
Всю зиму мотылек лелеет плоть.
Не сетуй же, что белою зарницей
Уж скоро глянет иней бледнолицый.
13
Уж скоро глянет иней бледнолицый.
Из мглы болот вползет седой туман,
Стремясь от нас к теплу далеких стран.
Чу, журавли подвижною станицей.
Взревет метель забытой львами львицей.
Застынет облак белых караван.
Весь мир, как Ледовитый океан,
Раскинется безмерною гробницей.
Но в час, как с вихрем бьется снег в окно,
Как хорошо в тиши нагретой, дома,
Припоминать все бывшее давно.
Крутить мечту дорогой кругоема.
И ярки звезды в ночи декабря.
Тот любит смерть, кто прожил жизнь, горя.
14
Тот любит смерть, кто прожил жизнь, горя.
Не утаил себя, как раб лукавый,—
Лелея луч внутри светящей славы,
Постиг, что спор с творцом пустая пря.
Какое счастье – расточать, беря
Из житницы, где звери, птицы, травы,
И в миг свой – боль, и в час свой – все забавы.
В деснице быть Верховного Царя.
Лишь сам себе ты облик супостата,
Когда своею краткой волей в бой
Вступить ты хочешь с Волей мировой.
Твоя хоругвь до солнца ввысь подъята,
Когда ты явишь цвет цветка собой,
В красивых блесках царственного злата.
15
Красивы блестки царственного злата,
Изыскан огнь осеннего листка.
До моря путь – чрез три страны река.
Волнует зов минувшего «Когда-то».
Люблю в весне разливы аромата,
Весна, как степь, светла и широка.
Прекрасней осень. Смерть душе близка.
Что лиц милей, ушедших без возврата?
Как звонок светлый воздух сентября.
Хрустален свист мелькающей синицы.
В амбарах рожь. Душистый клад пшеницы.
Весь лес – в рубинах, в меде янтаря.
Уж скоро глянет иней бледнолицый.
Тот любит смерть, кто прожил жизнь, горя.