Сонет
Как позолота, стертая веками,
На куполе огромного собора
Бдит солнце здесь, не ослепляя взора,
Разлитое незримыми руками,
И сот ночных расплавленное пламя
Не тронет розоперстая Аврора,
Такая ночь не скроет злого вора,
Мечтателя не укачает снами,
Не ищем мы забвения печали,
Золотонощные вдыхаем весны
И вспоминаем редко о начале,
Когда над нами не дремали сосны
И море вторило бессильным клятвам
О чистоте и счастье непонятном.
Лето 1918 г.
Каждое утро
Т. М. Персии
Каждое утро мы выходим из дому вместе
И бродим по городу в поисках хлеба.
Он целует мне руки, как будто невесте,
И мы смотрим на розовое, еще не проснувшееся небо.
Этой весною земля вместо хлеба цветы уродила,
И пахнут ландыши в Петербурге, как на Корсике
магнолии.
Что ж, что уходят все наши силы,
Вечером мы цветы покупаем и вспоминаем
о пшеничном загорелом поле.
Иногда небо начинает тихо кружиться
И вдруг без удержу падает на землю,
А земля, как большая черная птица,
Из-под ног выпархивает, и я твоему голосу внемлю.
Когда кружится голова – большое утешенье
Гулять с голодным и крылатым Ангелом Песнопенья.
Май 1921 г.
Осин Мандельштам
Пешеход
Я чувствую непобедимый страх
В присутствии таинственных высот.
Я ласточкой доволен в небесах,
И колокольни я люблю полет!
И, кажется, старинный пешеход,
Над пропастью, на гнущихся мостках,
Я слушаю, как снежный ком растет
И вечность бьет на каменных часах.
Когда бы так! Но я не путник тот,
Мелькающий на выцветших листах,
И подлинно во мне печаль поет.
Действительно, лавина есть в горах!
И вся моя душа – в колоколах,
Но музыка от бездны не спасет!
1912
Казино
Я не поклонник радости предвзятой,
Подчас природа – серое пятно.
Мне, в опьяненьи легком, суждено
Изведать краски жизни небогатой.
Играет ветер тучею косматой,
Ложится якорь на морское дно,
И бездыханная, как полотно,
Душа висит над бездною проклятой.
Но я люблю на дюнах казино,
Широкий вид в туманное окно
И тонкий луч на скатерти измятой.
И, окружен водой зеленоватой,
Когда, как роза, в хрустале вино,—
Люблю следить за чайкою крылатой!
1912
Шарманка
Шарманка, жалобное пенье
Тягучих арий, дребедень —
Как безобразное виденье,
Осеннюю тревожит сень...
Чтоб всколыхнула на мгновенье
Та песня вод стоячих лень,
Сентиментальное волненье
Туманной музыкой одень.
Какой обыкновенный день!
Как невозможно вдохновенье —
В мозгу игла, брожу как тень.
Я бы приветствовал кремень
Точильщика – как избавленье:
Бродяга – я люблю движенье.
1912
Паденье – неизменный спутник страха,
И самый страх есть чувство пустоты.
Кто камни нам бросает с высоты,
И камень отрицает иго праха?
И деревянной поступью монаха
Мощеный двор когда-то мерил ты:
Булыжники и грубые мечты —
В них жажда смерти и тоска размаха!
Так проклят будь, готический приют,
Где потолком входящий обморочен
И в очаге веселых дров не жгут.
Немногие для вечности живут,
Но если ты мгновенным озабочен —
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!
1912
Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты
И склянки с кислотой, часы хрипят и бьют—
Гигантские шаги, с которых петли сняты,—
В туманной памяти виденья оживут.
И лихорадочный больной, тоской объятый,
Худыми пальцами свивая тонкий жгут,
Сжимает свой платок, как талисман крылатый,
И с отвращением глядит на круг минут...
То было в сентябре, вертелись флюгера,
И ставни хлопали, но буйная игра
Гигантов и детей пророческой казалась,
И тело нежное – то плавно подымалось,
То грузно падало: средь пестрого двора
Живая карусель без музыки вращалась!
1913
Спорт
Румяный шкипер бросил мяч тяжелый,
И черни он понравился вполне.
Потомки толстокожего футбола:
Крокет на льду и поло на коне.
Средь юношей теперь по старине
Цветет прыжок и выпад дискобола,
Когда сойдутся, в легком полотне,
Оксфорд и Кембридж – две приречных школы.
Но только тот действительно спортсмен,
Кто разорвал печальной жизни плен:
Он знает мир, где дышит радость, пенясь...
И детского крокета молотки,
И северные наши городки,
И дар богов – великолепный теннис!
1913
Поcв.Франческо Петрарки
Valle che de’lamenti miei se’piena...[9]
Речка, распухшая от слез соленых,
Лесные птахи рассказать могли бы;
Чуткие звери и немые рыбы,
В двух берегах зажатые зеленых;
Дол, полный клятв и шепотов каленых;
Тропинок промуравленных изгибы;
Силой любви затверженные глыбы
И трещины земли на трудных склонах:
Незыблемое зыблется на месте.
И зыблюсь я... Как бы внутри гранита
Зернится скорбь в гнезде былых веселий,
Где я ищу следов красы и чести,
Исчезнувшей, как сокол, после мыта,
Оставив тело в земляной постели.
Ноябрь 1933 – январь 1934
Как соловей сиротствующий славит
Quel rosignuol che si soave piague...[10]
Как соловей сиротствующий славит
Своих пернатых близких, ночью синей,
И деревенское молчанье плавит
По-над холмами или в котловине, —
И всю-то ночь щекочет и муравит
И провожает он один, отныне, —
Меня, меня: силки и сети ставит
И нудит помнить смертный пот богини...
О, радужная оболочка страха!
Эфир очей, глядевших в глубь эфира,
Взяла земля в слепую люльку праха.
Исполнилось твое желанье, пряха,
И, плачучи, твержу: вся прелесть мира
Ресничного недолговечней взмаха.
Ноябрь 1933 – январь 1934
Когда уснет земля и жар отпышет
I di miei piu leggier che nessun cervo...[11]
Когда уснет земля и жар отпышет
И на душе зверей покой лебяжий
Ходит по кругу ночь с горящей пряжей
И мощь воды морской зефир колышет.
Чую, горю, рвусь, плачу – и не слышит
В неудержимой близости, все та же,
Целую ночь, целую ночь на страже!
И вся как есть далеким счастьем дышит.
Хоть ключ один – вода разноречива:
Полужестка, полусладка. Ужели
Одна и та же милая двулична?
Тысячу раз на дню, себе на диво,
Я должен умереть на самом деле
И воскресаю так же сверхобычно.
Декабрь 1934
Сергей Третьяков
Пятилетие
А. Скрябин
Опять струнных ногтей повилика
Поднимет рояля лаковый парус
И качнет по буграм басов и крика
Истерику, полыхающую из яруса в ярус.
И когда под ножами клавиш
От сочных болью царапин
Сердце повиснет на нитке,
Как вырванный глаз,
Каждый ты исступленно восславишь:
Прощенья!
Осанна!
Александр Скрябин —
Землевращенья
Экстаз.
Бактерия! Madame Бактерия!
Я очень... Я прошу... знаете...
Я расцелую ваши формы серые,
Только не майте!
Конечно, я очень рад вам...
И даже... Вы не верите клятвам?
Я льстец? Ничего подо...
Я поперхнулся вовсе не от подлизывания.
Мне ведь только Хочется туда,
Вон, где труба, и провода,
И фасадов столько да полстолько...
А?.. Милая, многоуважаемая Бактерия,
Вы все-таки вотируете недоверие?..
Больница. Дифтерит.
1914
Нежень жене
Томик, налитый прошлым,