Та, что, явив нам прелесть духов рая,
У самых славных славу отняла,
Чье сердце за собою увлекла:
Оно решило мудро, покидая
Меня для склонов, где трава густая
Следы ее любовно сберегла.
К ней льнет оно и ей твердит всечасно:
«Уставший жить, от долгих слез больной,
Когда бы здесь он мог побыть, несчастный!»
Но гордая смеется надо мной.
Счастливый холм, ты — камень безучастный
И ты же — недоступный рай земной.
CCXLIV
Я сам в беде и злейших бедствий жду.
Куда уйду, коль злу везде дорога?
Мутит мне разум сходная тревога,
В одном мы оба мечемся бреду.
Я обречен страданью и стыду.
Войны иль мира мне просить у Бога?
Пусть дастся нам, чья слабость так убога,
Все, что угодно высшему суду.
Не по заслугам честью столь большою
Меня по дружбе ты не награждай:
Пристрастье многим взоры ослепляло,
Но мой совет прими: стремись душою
Достичь небес и сердцу шпоры дай:
Ведь путь далек, а времени так мало!
CCXLV
Позавчера, на первом утре мая,
Возлюбленный, годами умудренный,
На память подарил чете влюбленной
Две свежих розы, взятых им из рая.
И смеху и словам его внимая,
Дикарь бы мог влюбиться, укрощенный,
А он смотрел им в лица, восхищенный,
Их обжигая взглядом и лаская.
«Таких влюбленных больше нет на свете», —
Промолвил он, даря сиянье взгляда,
И обнял их, вздохнув с улыбкой ясной.
Так он делил слова и розы эти,
Которым сердце боязливо радо.
О, что за речь! О, майский день прекрасный!
CCXLVI
Смотрю на лавр вблизи или вдали,
Чьи листья благородные похожи
На волны золотых волос, — и что же!
Душа превозмогает плен земли.
Вовеки розы в мире не цвели,
Что были бы, подобно ей, пригожи.
Молю тебя, о всемогущий Боже,
Не ей, а мне сначала смерть пошли,
Дабы не видеть мне вселенской муки,
Когда погаснет в этом мире свет,
Очей моих отрада и в разлуке.
Лишь к ней стремятся думы столько лет,
Для слуха существуют только звуки
Ее речей, которых слаще нет.
CCXLVII
Возможно, скажут мне, что, славя ту,
Кому я поклоняюсь в этом мире,
Преувеличить позволяю лире
Ум, благородство, тонкость, красоту.
Однако я упреки отмету,
Петь недостойный о моем кумире:
Пусть скептики глаза откроют шире,
Они поймут свою неправоту.
Не сомневаюсь в их суде едином:
«Он вознамерился достичь того,
Что трудно Смирне, Мантуе, Афинам».
Недостижимо это божество
Для песен: будь себе я господином,
О ней бы не писал я ничего.
CCXLVIII
Нельзя представить, сколь щедра Природа
И Небеса, ее не увидав,
Кто, солнцем для меня навеки став,
Затмила все светила небосвода.
Не следует откладывать прихода:
Оставя худших, лучших отобрав,
Их первыми уносит Смерть стремглав, —
Увы, за нею выбора свобода.
Не опоздай — и ты утешишь взгляд
Соединением в одном творенье
Всех добродетелей и всех красот
И скажешь, что стихи мои молчат,
Что мой несчастный разум в ослепленье.
Кто не успеет, много слез прольет.
CCXLIX
Я вспомню этот день — и цепенею:
Я вижу вновь прощальный скорбный взгляд
Мадонны — и отчаяньем объят.
И рад бы все забыть, да не умею.
Печальный образ слит с душой моею,
И кроткий взор навеки будет свят.
Я чувствовал: забавы ей претят,
И страх неясный властвует над нею.
Привычной живости исчез и след,
Цвета одежд печальны и бледны,
Цветы и песни преданы забвенью.
Я это помню — и покоя нет.
Мрачны предчувствия, тревожны сны.
Дай Бог, чтоб их питало заблужденье.
CCL
В разлуке ликом ангельским давно ли
Меня во сне умела утешать
Мадонна? Где былая благодать?
Тоску и страх унять в моей ли воле?
Все чаще сострадания и боли
Мне мнится на лице ее печать,
Все чаще внемлю то, что согревать
Надеждой грудь мою не может боле.
«Ты помнишь, не забыл вечерний час, —
Мне говорит любимая, — когда
Уход поспешный мой тебя обидел?
Я не могла сказать тебе тогда
И не хотела, что в последний раз
Ты на земле меня в тот вечер видел».
CCLI
Сон горестный! Ужасное виденье!
Безвременно ль родимый свет угас?
Ударил ли разлуки страшный час —
С тобой, мое земное провиденье,
Надежда, мир, отрада, огражденье?
Что ж, не посла я слышу грозный глас?
Ты ж весть несешь!.. Но да не будет! Спас
Тебя Господь, и лживо наважденье!
Я чаю вновь небесный лик узреть,
Дней наших солнце, славу нам родную,
И нищий дух в лучах его согреть.
Покинула ль блаженная земную
Прекрасную гостиницу — ревную.
О, смерти, Боже! Дай мне умереть!
CCLII
Смущенный духом, то пою, то плачу,
И маюсь, и надеюсь. Скорбный слог
И тяжкий вздох — исход моих тревог.
Все силы сердца я на муки трачу.
Узнают ли глаза мои удачу
И светом звезд насытится зрачок,
Как прежде, — или нет назад дорог
И в вечном плаче я мученье спрячу?
Коль звездам слиться с небом суждено,
Пусть мой удел их больше не тревожит —
Они мне солнцем будут все равно.
Я мучаюсь, и страх мученья множит.
С дороги сбился разум мой давно
И верного пути найти не может.
CCLIII
О сладкий взгляд, о ласковая речь,
Увижу ль я, услышу ли вас снова?
О злато кос, пред кем Любовь готова
Заставить сердце кровию истечь!
О дивный лик, с кем так страшусь я встреч,
Чья власть ко мне враждебна и сурова!
О тайный яд любовного покрова,
Назначенного не ласкать, но жечь!
Едва лишь нежный и прелестный взор,
Где жизнь моя и мысль моя пьют сладость,
Пристойный дар пошлет мне иногда, —
Как тотчас же спешит во весь опор,
Верхом и вплавь, отнять и эту радость
Фортуна, мне враждебная всегда.
CCLIV
Я о моей врагине тщетно жду
Известий. Столько для догадок пищи,
Но сердце упований пепелище
Напоминает. Я с ума сойду.
Иным краса уж принесла беду,
Она же их прекраснее и чище,
И, может, небо прочит ей в жилище
Господь, чтоб сделать из нее звезду,
Нет, солнце. И тогда существованье
Мое — чреда неистощимых бед —
Пришло к концу. О злое расставанье,
Зачем любимой предо мною нет?
Исчерпано мое повествованье,
Мой век свершился в середине лет.
CCLV
Любовникам счастливым вечер мил,
А я ночами плачу одиноко,
Терзаясь до зари вдвойне жестоко, —
Скорей бы день в свои права вступил!
Нередко утро лаской двух светил
Согрето, словно сразу два востока
Лучи свои зажгли, чаруя око,
И небо свет земной красы пленил,
Как некогда, в далекий день весенний,
Когда впервые лавр зазеленел,
Который мне дороже всех растений.
Я для себя давно провел раздел —
И ненавистна мне пора мучений,
И любо то, что ей кладет предел.
CCLVI
О, если бы я мог обрушить гнев
На ту, чей взгляд меня разит и слово,
И кто, явившись, исчезает снова,
Бежит, чтоб я скорбел, осиротев,
И кто, душой усталой овладев,
Ее казнит и мучит столь сурово,
Что в бедном сердце вместо сна благого
Вдруг просыпается жестокий лев.
Успел стократ погибель испытать я,
Но, сбросив плоть, мой дух стремится к той,
Чье равнодушье тяжелей проклятья.
Непостижимое передо мной:
Когда он с плачем тянет к ней объятья,
Увы, невозмутим ее покой.
CCLVII
Прекрасные черты, предел моих желаний,
Глядеть бы и глядеть на этот дивный лик,
Не отрывая глаз, но в некий краткий миг
Был образ заслонен движеньем нежной длани.
Мой дух, трепещущий, как рыба на кукане,
Привязанный к лицу, где блага свет велик,
Не видел ничего, когда тот жест возник,
Как не узреть птенцу тенета на поляне.